2. Раскрепощение

Оттепель

В конце апреля того памятного 1953 года, перед самыми майскими праздниками, я шел по улице 25 Октября (которая теперь снова стала Никольской) в сторону Красной площади. День был солнечный, яркий, теплый, как и весь этот апрель с рано и бурно зазеленевшими деревьями и газонами. А прошло всего полтора месяца с похорон Сталина, и жгучее горе тех дней, когда было непонятно, как жить дальше и возможно ли это вообще после его смерти, никак не согласовывалось с благодатно развернувшейся весной. Приближавшиеся же майские праздники казались и вовсе неуместными. Я шел по своим делам в этом смутном состоянии и вдруг услышал раздавшуюся из уличного репродуктора громко, на всю мощь, эстрадную мелодию «Цветущий май» в новой для меня джазовой аранжировке – веселой, даже радостной и задорной, чуть ли не разудалой. Я остановился от неожиданности, а «Цветущий май» продолжал звучать в своем ударно-джазовом ритме, органично вторгающемся в напевную мелодию.

Я сразу воспринял услышанное как сигнал: ведь все послевоенные годы джаз – эта «музыка толстых» – был почти под запретом, а все его поклонники считались неблагонадежными людьми с несоветскими пристрастиями. Значит, там, на самом верху, происходит какое-то движение, коли Всесоюзное радио позволяет себе такую музыку.

И дальше по пути я слышал в себе этот радостный «Цветущий май» и постепенно, глядя на солнце, на густозеленые деревья, на шедших по улицам людей, начал явственно ощущать, что есть в жизни нечто более значительное, всеобъемлющее и всесильное, чем даже земной вседержитель, и что это – сама жизнь.

А через год из тюрем, лагерей и ссылок начали возвращаться выжившие там люди. Вернулся после семнадцати лагерных лет давний товарищ отца, киновед, книгу которого с дарственной надписью отец хранил все эти годы на полке своей библиотеки; вернулась после такого же срока мать моего тогдашнего друга, отец которого, журналист, работавший с Горьким, был расстрелян в самый пик репрессий. В этом же 1954 году вышла в свет повесть Ильи Эренбурга «Оттепель», давшая название всему начавшемуся периоду нашей жизни. Обозначился сдвиг окаменевших пластов бытности. И наконец, в феврале 1956 года грянул ХХ съезд КПСС, завершившийся докладом Н. С. Хрущева с разоблачением ужасающих беззаконий Сталина.

Доклад Хрущева, прочитанный им 25 февраля на закрытом заседании после официального окончания ХХ съезда партии и не обсуждавшийся там, потряс делегатов. Один из них уже в постсоветское время, лет сорок пять спустя, рассказал в телевизионной передаче о сохранившемся навсегда в памяти впечатлении от того события. Слушали Хрущева в гробовом молчании. Все словно оцепенели, замкнулись в себе, даже не переглядывались, не то чтобы переговариваться. И так же молча, запечатав уста, глядя только перед собой и под ноги, не закуривая на лестнице, спрятавшись каждый в свой панцирь, обособленно друг от друга расходились из Кремля…

Потом этот доклад, переложенный в «Закрытое письмо ЦК», стали читать всем членам партии в их первичных организациях, а за ними – и беспартийным по месту работы. Воспринималось оно как «Правда о Сталине». Правда была неполной, обработанной идеологически, речь в «Письме» шла только о Сталине и использованных им в своих целях карательных органах, о попрании Сталиным «ленинских норм партийной жизни», об извращении «принципов социалистической демократии» и вопиющих нарушениях «социалистической законности». Само основополагающее учение Маркса – Энгельса – Ленина оставалось по-прежнему незыблемым, – нужно было лишь очистить его от этих вопиющих нарушений и извращений, смело и решительно вскрытых партией. И объявлялось о «возвращении к ленинским нормам партийной жизни», и о том, что карательные органы, фактически стоявшие над партией, также понесшей свою долю в общем уроне, взяты теперь под ее строгий контроль. Имя Сталина исчезло из эмблемного перечня святых имен, обозначавших это «вечно живое» учение. А четверть века сталинской тирании с миллионами жертв массовых репрессий партийные идеологи научно определили общетеоретическим эвфемизмом: период культа личности. Имелся в виду тезис Маркса, считавшего, что историю творит народ, и отрицавшего в социалистическом движении всякий «культ личности»…

Но и того, что было тогда сказано людям, хватало для глубоких раздумий – тем, кто почувствовал такую жгучую потребность осмыслить произошедшее с народом, со страной. Правда о Сталине, на которого молились столько лет, была вторым после его смерти общественным потрясением. Одни приняли ее с болью, горечью, но с жаждой этой правды и стремлением к справедливости; другие, не в силах объять, ошарашенно замерли, сомневаясь, привычно выжидая, соблюдая осторожность и внутренне сопротивляясь разлому в самих себе; третьи не хотели ее принять умышленно и яростно возражали, это была не их правда, опасная, враждебная им самим. Разделение людей происходило по степени их непосредственной причастности к режиму и по мере имевшейся у них совести.

На этот раз я был среди тех, у кого открылись глаза на вершившиеся Сталиным злодеяния. Точно по раздавшемуся в душе удару колокола, отворилась подспудная часть сознания, в которой с детских лет сохранялись шорохи, страх, шепот, потаенные взгляды, жесты, иносказания родителей, родственников, других приходивших в дом взрослых; обобщились, казалось, разрозненные факты из судеб знакомых и приятелей, чьи родители были расстреляны или отправлены в лагеря; вскрылись тупики мысли, в которые идеология загоняла твое понимание, твои оценки общественных явлений и событий, твой ум. И начала осыпаться, отшелушиваться вся та короста лжи, раболепия, приспособленчества, которая обволакивала, запеленывала, сковывала в тебе живую душу. Сработала наконец долго сдерживаемая рвотная реакция на весь послевоенный угар, в котором мы жили и который старались терпеть, принимали как должное. Но пуще всего проявились страстная тяга к правде, ее поиск и утверждение.

Это было время оттепели. И постепенно – при всех возникавших в тот период «заморозках» – стали живительно расправляться литература и искусство. Толстые и тонкие журналы, книги, театры, киноэкран шаг за шагом заговорили на неподступные до тех пор темы. Но наибольшее влияние на процесс духовного раскрепощения общества оказала тогда литература, ее откровенное и сокровенное слово. А среди толстых литературных журналов, этих ведущих проводников слова, особо выделился в 60-е годы «Новый мир», главным редактором которого был в то время Александр Твардовский. Именно в «Новом мире» в ноябре 1962 года было опубликовано заглавное произведение всей оттепели – повесть Александра Солженицына «Один день Ивана Денисовича». Это была повесть о зэках, сделавшая гласной тему ГУЛАГа. Для того чтобы совершился такой прорыв, Твардовскому пришлось обращаться к самому Хрущеву.

Новое слово было сказано журналом и в такой жгучей теме, как Отечественная война. «Новый мир» впервые опубликовал Константина Воробьева (повесть «Убиты под Москвой») и целый ряд повестей Василя Быкова, в том числе «Мертвым не больно» и «Сотников». Повесть «Мертвым не больно» подверглась яростной атаке критики, называвшей себя патриотической. Вообще вся деятельность «Нового мира» проходила под изматывающим давлением и запретами со стороны идеологических органов власти и цензуры и под непрерывным огнем консервативной критики. Журнал находился в положении крамольного издания.

В те годы в «Новом мире» были напечатаны мемуары И. Эренбурга «Люди, годы, жизнь», «Хранитель древностей» Ю. Домбровского, «Тёркин на том свете» А. Твардовского, «Театральный роман» М. Булгакова, «Созвездие Козлотура» Ф. Искандера, «Святой колодец» и «Трава забвения» В. Катаева, «городские» повести Ю. Трифонова… До сих пор я храню в своей домашней библиотеке – при всей жесточайшей нехватке места для новых книг в и без того тесной квартире и при открывшихся широчайших информационных возможностях Интернета – годовые журнальные комплекты того славного десятилетия «Нового мира», в которых, лишь прикоснись, по-прежнему ощущается дух столь памятной и неотъемлемой от твоей жизни минувшей эпохи. И знаю, я не одинок в таком хранении.

Еще одной жгучей и, наверное, самой заповедной лично для Твардовского темой была «деревня», судьба крестьянства. Эта тема присутствовала в каждом журнальном номере, ей посвящались произведения художественной и документальной прозы, публицистические и критические статьи. В «Новом мире» постоянно выступали наиболее известные публицисты-деревенщики В. Овечкин, Е. Дорош, Ю. Черниченко. Здесь были опубликованы повесть С. Залыгина «На Иртыше» – первое тогда произведение о раскулачивании крестьян, повесть Б. Можаева «Из жизни Федора Кузькина», роман Ф. Абрамова «Две зимы, три лета», «Вологодская свадьба» А. Яшина, «Плотницкие рассказы» В. Белова… Так, через литературу, я, городской житель по рождению и служивый человек по своей многолетней армейской судьбе, подошел к осознанию трагедии, совершившейся с российским крестьянством в советское время.

Оказалось, что подлинная история изрядно отличалась от того, как была художественно представлена Шолоховым в его известном романе «Поднятая целина», многократно издававшемся при Сталине (да и потом тоже), и от того, как она излагалась в школьных и вузовских учебниках. Не говоря уже о главном нашем катехизисе

– «Истории Всесоюзной коммунистической партии (большевиков)», опубликованной впервые в 1938 году, после окончательной расправы Сталина с соратниками Ленина, занимавшими еще ответственные посты в партии и в правительстве. В повседневном обозначении эта книга в соответствии с подзаголовком чеканно именовалась «Краткий курс», который, как это также значилось на обложке, был «Одобрен ЦК ВКП(б)». Было широко известно, что в «Кратком курсе» одна глава – знаменитая философская глава «О диалектическом и историческом материализме» – написана лично товарищем Сталиным. И все наши учебники по советской истории основывались на данной «сакральной» книге.

А другую, подлинную, историю мы собирали потом по крупицам из разных источников (не только из художественной литературы). И все это познание сопровождалось для меня неожиданными открытиями.

В разоблачительном докладе Хрущева крестьянская тема была обойдена. Там говорилось, прежде всего, о репрессиях, которым подвергались известные партийные и государственные деятели, объявленные «врагами народа» и чей смертный приговор был предопределен Сталиным; о расстрелянных во второй половине 30-х годов советских маршалах (трех из пяти имевших это высшее воинское звание) и о репрессированных в Красной Армии командирах всех уровней, попавших в широкозахватный прокос военных кадров; упоминались понесенные потери и среди видных работников промышленности. Позднее, на этой волне стали появляться в печати сенсационные материалы о погибших тогда же знаменитых писателях, ученых, артистах. И в общественном сознании именно эти годы с их раскаленным громкими арестами 1937-м, ставшим знаковым, определились как годы Большого террора. Но при всей интенсивности этой волны репрессий, впоследствии оказалось, что наиболее массовыми они были еще раньше – в конце 20-х – начале 30-х годов. И пришелся тот первый ударный накат на деревню, на российское крестьянство – самую многочисленную часть народа.

Это явилось для меня неожиданностью. Со временем, читая честные книги, я постарался хотя бы примерно разобраться в злосчастной судьбе наших земледельцев, «братьев по классу», как их называли советские идеологи. То был период реконструкции хозяйства с целью перестроить Россию, решительно характеризовавшуюся большевиками страной технически и экономически отсталой, аграрной, с пережитками феодализма, крепостничества и патриархальщины, – в передовую, социалистическую страну. Реконструирование экономики России большевики во главе со Сталиным решили осуществить уже на плановой основе. А провозглашение «планового начала» означало конец нэпа – ликвидацию всех рыночных отношений в сфере производства и потребления, которые срочно ввел Ленин, чтобы спасти свою власть после экономического краха военного коммунизма.

Но самым острым в период реконструкции оказался для большевиков аграрный вопрос. В него упиралась вся их стратегия построения социализма в СССР, ибо только через деревню, через продажу за границу хлеба и сельскохозяйственной продукции они могли тогда получить валюту на закупку там машин, станков, оборудования для целых заводов и фабрик, чтобы произвести таким образом свою социалистическую индустриализацию страны. И началась реконструкция сельского хозяйства с наступления на кулака – на наиболее самостоятельного, зажиточного, предприимчивого хозяина в деревне, использовавшего труд наемных работников для товарного производства продукции. От экономических мер побуждения кулака к увеличению продажи хлеба государству большевики быстро перешли к радикальному решению этого вопроса – к раскулачиванию, используя свою укрепившуюся государственную власть. Одновременно они перешли к форсированной коллективизации бедняцких и середняцких хозяйств. Вскоре был провозглашен окончательный приговор – «ликвидация кулака как класса», сопровождаемая «сплошной коллективизацией» всех остальных крестьян без каких-либо оговорок насчет объявленного ранее принципа добровольности. Массовый результат этой силовой политики был достигнут в 1929 году, названном Сталиным в его одноименной статье «годом великого перелома».

Так, при всей переломности, которая вообще происходила в жизни страны после отмены нэпа, исповедуемый большевиками революционный, идеологический подход к переустройству общества прошелся своим безжалостным катком, в первую очередь именно по деревне. Не зря на Руси издавна говорилось: «Любой изъян ложится на крестьян». По подсчету одного из наших известных историков, только от раскулачивания в те годы пострадало около девяти миллионов человек.