Действующие лица и собеседники

Герцогиня ЕЛИЗАВЕТА ГОНЗАГА, супруга Гвидобальдо ди Монтефельтро, герцога Урбино, 46 лет.

ЭМИЛИЯ ПИА, подруга и компаньонка герцогини, вдова сводного брата герцога, примерно 30 лет.

МАРГАРИТА ГОНЗАГА, юная племянница и компаньонка герцогини.

КОНСТАНЦИЯ ФРЕГОЗА, юная сводная племянница герцога.

ФРАНЧЕСКО МАРИЯ делла РОВЕРЕ, племянник и усыновленный наследник герцога, 17 лет.

ЛЮДОВИКО да КАНОССА, граф, родственник автора, впоследствии епископ Байе, 31 год.

ФЕДЕРИКО ФРЕГОЗО, племянник герцога, впоследствии кардинал, 27 лет.

ДЖУЛИАНО де МЕДИЧИ, выслан из Флоренции, известен в Урбино как «синьор Магнифицио (Великолепный)», впоследствии стал герцогом Немура, 29 лет.

БЕРНАРДО ДОВИЗИ, по прозвищу Биббиена (выпивоха), сторонник Медичи, стал кардиналом, 37 лет.

ОТТАВИАНО ФРЕГОЗО, старший брат Констанции и Федерико, впоследствии дож Генуи.

ПЬЕТРО БЕМБО (1470–1547), венецианский ученый и поэт, позже стал кардиналом, 37 лет.

ЧЕЗАРЕ ГОНЗАГА, родственник герцогини, а также кузен и близкий друг автора, примерно 32 года.

БЕРНАРДО АККУЛЬТИ, известный как Унико Аретино, придворный поэт и импровизатор, примерно 42 лет.

ГАСПАРО ПАЛЛАВИЧИНО, граф, 21 год.

ДЖАНКРИСТОФОРО РОМАНО, скульптор, медальер, возраст примерно около 42 лет.

КОЛО ВИНЧЕНЦО КАЛЬМЕТТА, придворный поэт.

ЛЮДОВИКО ПИО, храбрый юный солдат и родственник Эмилии Пиа.

СИГИЗМУНДО МОРЕЛЛО де ОРТОНА, пожилой придворный.

ФЕБУС ди ЧЕВА, маркиз, НИККОЛО ФРИЗИО, ПЬЕТРО да НАПОЛИ, РОБЕРТО МАССИМО да БАРИ, ФРА СЕРАФИНО, шут – придворные.

Время действия: март 1507. Место действия: дворец герцога Урбино.

Вступление

Досточтимому и прославленному синьору дону Мигелю де Сильва, епископу Визеу

Когда монсеньор Гвидобальдо ди Монтефельтро, герцог Урбино, покинул этот мир, я, вместе с несколькими придворными, служившими у него, остался на службе герцога Франческо Мария делла Ровере, его наследника и преемника в государстве.

Еще живые в моей памяти воспоминания о личности герцога Гвидо, равно как и восхищение, которое я испытывал все годы, проведенные в дружеской компании благородных людей, собиравшихся при дворе Урбино, сподвигли меня написать эту книгу о придворном этикете. За несколько дней я выполнил свое намерение, решив со временем исправить неточности, неизбежно вытекающие из стремления сделать все поспешно. Однако впоследствии моя жизнь оказалась настолько загруженной событиями, что я никак не мог выбрать свободное время и доделать книгу, чтобы она удовлетворила моему жалкому представлению.

Теперь же, находясь в Испании, я получил известие из Италии, что синьора Витториа делла Колонна, маркиза Пескары, которой я доверил экземпляр рукописи, несмотря на данное мне слово, велела переписать большую часть текста. Естественно, что, узнав об этом, я испытал легкую досаду, опасаясь множества недоразумений, неизбежных в подобных случаях. И все же я понадеялся на ум и здравый смысл этой дамы (которую всегда почитал как божественное создание), решив, что она постарается избежать любых неприятностей по отношению ко мне, всегда подчинявшемуся ее желаниям.

На самом же деле произошло следующее. Мне рассказали, что упомянутая мною часть книги разошлась по рукам в Неаполе. Люди всегда падки на новенькое, так что не приходится удивляться, что кто-то захотел ее опубликовать. Обеспокоенный участью моей книги, я решил переписать ее, использовав все свое свободное время. Затем я намеревался напечатать ее, полагая, что лучше пусть это сделает моя неискусная рука, чем написанное подвергнется безжалостной правке другими.

Итак, чтобы выполнить свой план, я с особым вдохновением перечитал книгу, вдохновившись уже ее названием, хотя немного и опечалился, поняв, что большинство упоминаемых в ней людей уже мертвы. Да и тот, кому она посвящена, синьор Альфонсо Ариосто, обходительный, тактичный, превосходного воспитания и искусный во всем, что должно быть свойственно человеку, ушел в мир иной.

Нет с нами и герцога Джулиано де Медичи, чьей добротой и благородной обходительностью следовало наслаждаться дольше. Умер и синьор Бернардо, кардинал церкви Санта-Мария в Портико, восхищавший всех, кто его знал, остроумием и изощренной игрой ума. Почил и синьор Оттавио Фрегозо, человек редкостного в наши дни великодушия, преданности и талантов, отличавшийся здравым смыслом, учтивостью, истинный поклонник чести. Он действительно требует такой похвалы, ибо даже его враги не смогли удержаться от признания. Те же несчастья, что он стоически переносил, лишь доказывают, что удача, как всегда, отворачивается от достойных.

Замечу, что умерли многие, упомянутые мной в книге, хотя сама природа должна была позаботиться о том, чтобы обеспечить им долгую жизнь.

Разве возможно без слез сказать о том, что умерла и моя синьора, герцогиня. И если мое сердце оплакивает потерю столь многих друзей и патронов, тех, кто оставил меня в этой жизни в одиночестве и печали, скажу, что более других я горько оплакиваю мою синьору герцогиню, ибо был более привязан к ней, чем к кому-либо.

Теперь же, воздав должное памяти столь прекрасной дамы и других, которых нет с нами, без промедления и с опаской перейду к моей книге. Я напечатал ее, выправив как только сумел тщательнее, насколько смог из-за недостатка времени.

Поскольку вам не довелось в своей жизни познакомиться ни с моей синьорой герцогиней, ни с другими, кто уже умерли (кроме герцога Джулиано и кардинала церкви Санта-Мария-Портико), то для того, чтобы предоставить вам необходимые сведения, конечно, в той степени, в какой я могу это сделать, я посылаю вам эту книгу. Она дает портрет двора Урбино, но сделанный не рукой Рафаэля или Микеланджело, а скромным художником, знающим только, как провести главные линии. Он не может преподнести истину в ярких красках или вывести перспективу там, где ее, кажется, и нет.

Хотя в представленных далее диалогах я пытаюсь показать качества и характеры моих персонажей, все же я признаю, что не смог передать и даже просто выразить всю яркость моей синьоры герцогини. Не только потому, что мне не хватает мастерства, чтобы описать их, но потому, что мой разум даже отказывается понять их. Если же меня станут порицать за подобные или другие промахи, достойные осуждения (мне самому, впрочем, известно, что в моей книге встречаются таковые), я не стану отрицать, что это правда.

2. Поскольку иногда люди наслаждаются тем, что стремятся обнаружить ошибки других, они порицают и то, что вовсе не заслуживает этого. В частности, я не согласен с тем, что должен был подражать Боккаччо или приспособиться к образам современной тосканской речи. Не могу удержаться и не сказать, что для своего времени Боккаччо обладал прелестными способностями и часто писал тщательно и прилежно.

Лучше же всего он писал тогда, когда руководствовался только своим природным умом и инстинктом, не стремясь упорядочить рассуждения, или навести лоск на свои сочинения в погоне за результатом, или стараясь выглядеть более утонченным и точным.

Поэтому даже его сторонники заявляют, что он сильно ошибался в оценке своих собственных сочинений, принижая то, что возвышало его, и хваля то, что ничего не стоило. Таким образом, если бы я подражал той манере письма, что порицают те, кто в других случаях хвалят его, я не смог бы избежать тех же самых оговорок, что в такой же связи относят к нему. Я же еще в большей степени заслужу их, потому что Боккаччо совершал свои ошибки, полагая, что поступает правильно. Я же совершенно точно знаю, что поступлю дурно.

Если бы я стал имитировать стиль, сегодня вызывающий восхищение многих, но не столь ценимый Боккаччо, то мне бы казалось, что, подражая подобным образом, я стану на одну ногу с ним, что считаю совершенно неподобающим. Скажу еще, что, не высказав все эти соображения, я не смог бы создать свою собственную манеру. Замечу, что и Боккаччо не писал ничего в той манере, в какой написаны книги придворного.

Итак, я считаю, что не должен подражать ему по языку, потому что сила и истинные законы хорошего стиля, скорее всего, проявляют себя в образах, чем в чем-либо еще. К дурной привычке отнесу употребление слов не по делу. Вот почему я не стал перенимать многие слова Боккаччо, использовавшиеся в его дни. Сегодня даже сами тосканцы их не употребляют.

В равной степени я не хотел бы ограничивать себя в использовании тосканских образов. Всегда осуществлялся обмен между разными нациями, одни формы речи переходили в другие, точно так же, как происходил обмен и в торговле. Они также подвергаются переменам, существует обычай принимать или отвергать их. Свидетельствую с помощью древних, и это отчетливо проявляется у Боккаччо, что он использовал такое множество французских, испанских и провансальских слов (некоторые из них даже могли показаться не совсем понятными современным тосканцам), какое вполне можно было опустить. Тогда его произведение стало бы намного короче. Я не хочу уподобляться Феофрасту, в котором даже простая афинянка увидела чужеземца, ибо он чересчур тщательно воспроизводил особенности афинского говора.

Поэтому я пишу на своем собственном диалекте, ибо считаю, что каждому дозволено изъясняться на его собственном языке и его нельзя принуждать читать и слушать то, что ему неприятно. Если же кто-то и не сможет прочитать моего «Придворного», то пусть будет хуже для них.

3. Встречается и другая точка зрения. Некоторые полагают, что слишком сложно и практически невозможно найти человека столь совершенного, каким я себе представляю придворного, а значит, тем более излишне писать о нем, ведь глупо обучать тому, чему нельзя выучиться.

В ответ я лишь замечу, что рад совершать ошибки вместе с Платоном, Ксенофонтом и Марком Туллием Цицероном о разумности реального мира. Сродни тем, что включены (в соответствии с теми же авторами) в разряд рассуждений о совершенном государстве, идеальном правителе и совершенном ораторе. Сказанное относится и к идеальному придворному.

Если своим словом я не смогу приблизиться к желаемому идеалу, то придворным будет легче приблизиться к нему в своих поступках, поставив перед собой те цели и задачи, что я обозначаю для них в своих сочинениях.

И все же остаются те, кто полагают, что мне следовало набросать мой собственный портрет, как будто я убежден в том, что обладаю всеми теми качествами, что приписываю придворному. Не стану в данном случае отрицать, что я действительно предпринимал попытку обладать всеми теми качествами, которыми, как я хотел бы, владел придворный. Полагаю, что человек, даже достаточно просвещенный, но ничего не знающий о том, о чем идет речь в книге, смог бы достойно написать о них. Сам же я не настолько проницателен, чтобы вообразить, что знаю все, что мне хотелось бы узнать.

Защищаясь против этого и других, возможно множественных, обвинений, отдаюсь на суд общественного мнения. Возможно, многие не поймут, что они не одурманены запахом золота и тягой к плохому. Руководствуясь только чувствами, не умея объяснить причину своих поступков, они наслаждаются одним и любят его, отвергая и ненавидя другое.

Поэтому, если моя книга заслужит всеобщее одобрение, я соглашусь с тем, что она действительно хорошая и ради этого следовало жить. Если же она не устроит никого, то подумаю, что так оно и есть, и пусть ее поскорее забудут. Если же мои цензоры не удовлетворятся общей точкой зрения, пусть нас рассудит время. Ведь именно оно в конце концов открывает скрытые дефекты всех вещей, являясь объективным, не подверженным страстям судьей. С сочинениями людей случается подобное тому, что происходит после приговора, выносимого врачом: достоин жить или умереть.