На почтенный поклон Анвара эмир также слегка отвесил поклон, тогда как Уидад оставалась всё той же непреклонной, одним мановением улыбки едва приметной, но преисполненной уж обликом манящего кокетства, так и снесла разум юноши гибко статного. Преобладав кое-как с собой, приняв твёрдость походки, и направился вслед за эмиром в зал ослепительно блистающий. Но что это по сравнению с той, что шла позади, едва удерживая улыбку, готовую сорваться на звонкий смех. Что ж, недалеко ушла от детства, когда при первой встрече так и вырывалось это искренним потоком.

В роскошной зале усаживался осанкой гордо прямой на широкий диван Анвар, тогда как эмир расположился напротив всё так же, ну а она, вознёсшая красу сияющее ослепительную, уселась за соседний столик. Негоже сидеть рядом с мужчинами, затеявших важный разговор, хотя и дочь любимая, хотя и желанная столь, закружившая, вскружившая, ради которой и готов хоть на край обширнейшей империи. Но слух навострён.

– Проходят дни, но не слышно ничего с восточных границ… – говорил как-то тихо настороженно эмир.

– За десять дневных переходов вполне бы успеть тем послам, которым подрезали бороды, до земли своего хана. Может, на так подсчитал. Но прошло более тридцати дневных переходов. Не слышно ничего. Может, так и пройдёт, успокоится неведомый хан неведомой земли… – говорил, всё же. твёрдо Анвар, сын достойного Мукожан-бека, никак не призвав настороженность какую-либо, да и с чего.

– Много чего говорили мне, но одно привлекло моё внимание. Говорили мне, что посол этот, когда приговаривали к казни, был уж тих, опечален, но сломлен никак. Но думаю, он тот посол земли того войска, с которым повстречалось наше войско как-то ненароком. Имея численное превосходство, однако, наши военачальники никак не могли воспользоваться этим.

– Так говорил Джелал-ад-дин. – соглашался с ним Анвар, никак не вдаваясь в значимость этих слов, в значение той битвы, обуреваемый наглядной мощью империи, да овеянный присутствием несравненной, в глазах которой и готов превознестись на высоту недостижимую.

– Говорили, что он упоминал своего хана.

– Да, он говорил, что придёт его хан, какой-то Чингисхан… – в словах Анвара, да проскальзывала какая-то беспечность, на что эмир, вознаграждённый мудростью, лишь покачал слегка головой.

После затишья некоторого Анвар и решил изложить просьбу Джелал-ад-дина. Эмир вслушивался внимательно в каждое слово, иногда кивая утвердительно. Ох, как при этом возносилась душа отважного юноши, которому идти, да идти к пристанищу мудрости. Но и, конечно же, само обстоятельство.

– Что ж, я внял просьбе доблестного принца… – таков и был тихий ответ эмира.

Что ж, за делом и пролетело отведённое время. На прощание у широких ступеней, да остались наедине молодые, по умыслу её же отца, который. ровно, как и его отец, лишь и возмечтал о таком союзе. А когда уж юные сердца затрепетали, уж никак не воспротивившись замыслам родительским, то тем более.

– Отец обеспокоен в эти дни… – начинала первой Уидад, движимая напором, усиленным потоком любопытства, да и самим статусом любимой дочери, над которым и вскружилось лёгким облачком налёт избалованности.

Но слова её были произнесены таким тоном, что отсутствовала ныне всякая избалованность, да и пышущее кокетство посторонилось, уступив устремлениям иного значения, в которых проглядывалась некая мудрость не по годам. И так вскружённый разумом Анвар, готовивший, приготовивший некие слова, столь ласкающие девичий слух, уж не поперхнулся от тона такого, но был вынужден обратить вспять уж красиво заготовленную речь. Какое там. И юная красавица познавала заботы мужского разума, куда вот так и влезала бесцеремонно уж до того сварливая матушка империи Теркен-хатун.

– Да, Ваш отец обеспокоен, как и старший принц, благородный Джелал-ад-дин. – отвечал Анвар тоном, будто обращается к не столь прекрасной девушке в облачении блистательно сияющей красоты, что встрепенётся и разум, и дух юноши, а к собеседнику, познавшему лабиринты хитросплетений политики уж всяко изощрённой.

– Кто они – монголы? – продолжала задавать вопросы эта прелестно юная красавица высоко благородных кровей, вопросы, которые уж никак не должны были витать в голове каждой девушки в этом возрасте.

Кто они – монголы? Да сам-то он не мог толком знать про них. Слышать-то слышал, но увидел один раз, и этого хватило, чтобы и дух впечатлило, и разум захватило.

– Принц говорил, что на востоке, за рубежами Хорезма случайно столкнулись с неведомым воинами, с раскосо узкими глазами, походившими на найманов или же на купцов из далёкой цзиньской земли. Бьются в сражении они не так как все. Принц говорил про письмо какого-то хана опять же неведомой земли, который и покорил эту самую цзиньскую землю, откуда купцы доставляли шёлк, что колыхнётся на ветру, фарфор, что прозрачностью обтекаема, как вода горного ручья.

– Кто этот хан?

– Когда казнили того посла, то говорил он тихо, то угрожал он тогда, что придёт Чингисхан. Этим-то словам и придал большое значение благородный принц. Потому и собирает он войско несметное, дабы и пойти на восток, в упреждении удара. Но думаю, кто посмеет на самого хорезмшаха, властителя могущественной земли, перед которым недавно преклонился сам Багдадский халифат.

– Кто он? – нежданно как-то и вырвалось у неё, то ли стоном, но выразилось испугом неким.

Сметливый разум юноши ухватил то, кого могла иметь в виду эта девушка, над светлым ликом которой в отображении красы изумительной да пронеслась ли едва тень волнения. Знать ли, познать ли женскую интуицию?

– Я не знаю. Тот посол был опечален. Я заметил это, все заметили это. Будто взывал к своему богу…

– Его бог – Чингисхан?

Её вопрос возымел удивление. Но откуда? Она не была там, в тронном зале. Да и вряд ли услышала она про это. И как ни любима дочь, но не допустит любящий отец слышать ушам дочери такое. Да, могли от знати кипчаков уединиться и поговорить о делах государственной важности наедине, вдали от ушей женских, девичьих. Во всём необъятном Хорезме такое доступно лишь одной Теркен-хатун, драгоценнейшей матушке хорезмшаха, уж подвижной непозволительно, что засунет длиннющий, не длиннющий нос, куда не следует. И не более того. Потому как-то знал, понимал, в виду его посещения любящий отец сделал такое исключение, что разговор мужчин и стал достоянием её ушей. От одной мысли этой так и засветилось солнце в просторах и так светлой души. И потешиться бы дальше от мысли такой, но нежданно вдруг из мириад мыслей, да воспоминаний разум его, да ухватил мгновением молнии, что не упустить. И высказал вслух:

– Странная встреча случилась по пути в Сыгнак.

Взгляд вскинутый так и отобразил любопытство, но и такое, сверкнувшее искоркой, что и взлетел дух юноши. Потому и продолжил, потому и рассказал как-то обстоятельно, но с вдохновением про ту странную встречу.

– И этот великий человек, равный высотам глубин синего неба живёт там… – говоря так, кивнула Уидад в сторону утренней зари в пору утренней свежести. – И будете Вы обязаны ему жизнью?

– Не знаю, не знаю… – лишь вздохнул, будто познавший мудрость неведомо откуда – Уж, не дано знать, что будет завтра.

Могло ли быть такое пеленой непреодолимой тоски, что да не должно снизойти на души светлые в такую пору, когда и расцветёт миндаль? Какие думы…? Тишина так и выдала шелест листьев на ветру.

– Я надеюсь, наши воины, познавшие доблесть победы, да отметут, уничтожат каждого, кто посмеет… – говорила тихо ли, но твёрдо эта девушка высоко белой кости, словами тона, в котором просквозили то ли грусть как у отца, то ли просьба, то ли сам призыв души неукротимой, от которых так и вздыбится волной бушующей уж сердце юноши отважного.

– Под знаменем благородного принца Джелал-ад-дина мы раздавим всякое подобие силы, да будь хоть от самого дьявола… – говорил словами тона непреклонно твёрдого этот юноша, таким уж огнём преисполненной решимости, дабы и вознестись в её глазах лишь ореолом героя доблестного.

Слова юноши, как порыв волчонка, познающего кровь или же подросшего жеребца, познающего полёт искромётности копыт. Но слова его, не слова политика, которые что-то, да обозначат в государстве, в котором единение лишь скромный гость, и не более того. Но вознестись бы им, и юноше отважно прекрасному, и девушке прекрасно статной, подобно птицам вольным на самые стремнины иссиня небесных высей, да взглянуть, воззреть остро заострённым взором на восток, в самые, самые дали восхода. То и было б суждено узреть, увидеть там, в долине иной земли ссутулившегося седого человека громадного роста, далеко отошедшего от молодости, пришедшего к порогу старости, походкой тягуче медленной, подле которого по правую и левую руку шли таких же, двое, приближённые к порогу старости. Не так вдали застыл тишиной длинный строй войска из воинов, уж сильно тонко изощрённых в своём искусстве. Но узнали б в нём, в старике того самого, про которого и говорили только что?

То шёл он в сопровождении Джэлмэ и Богурчи, шёл в юрту, как и тогда у берегов Керулена, когда молился три дня и три ночи перед военным походом на империю Поднебесной династии Цзинь.

И будет он молиться там Вечному Синему Небу три дня и три ночи.

***

Скакал юноша в сопровождении эскорта, туда, где и ждал его кумир, на кого он и старался походить и доблестью, и отвагой. По пути повстречался опять же нищий. Дервиш? Тот ли? Нет, не тот, далеко не тот предсказатель? И взгляд не тот. Лишь кинул в ноги ему горсть монет. Сколько таких земля носит, жалких да убогих?

Не улеглась ещё пыль от копыт, когда взглянул пристально вслед этот нищий. Другой взгляд, другой. Он не заглядывал за неведомый изгиб таинственного будущего. Он всего лишь заглядывал за изгибы гор, холмов, куда извилисто вели дороги, тропы через мостки ручьёв, да речек небольших. И запоминал…