Несмотря на это, он впал в совершеннейшее уныние и отчаяние. Мать умерла в его объятиях. Он, плача, говорил мне, что чувствует её последнее дыхание на своей щеке, и даже показал мне местечко, где именно. Никогда, кажется, не бывало такого согласного, друг друга любящаго семейства, и, проведя шесть лет в Лондоне, я с отрадным изумлением замечал подобную нежность и мягкость чувств.

Таким образом, Адольфус Икль, богатый нежными чувствами и звонкою монетой, был брошен в житейский водоворот. Добродетельный молодой человек, однако, не устоял на ногах. Я, со всеми своими испытаниями и неприятностями по части медицины и хирургии, я, который никогда не имел пенни до тех пор, пока случайно не поднял одного на Оксфордской улице – я в конце-концов гораздо успешнее и лучше справился с своими делами. Я могу теперь звонить в свой собственный колокольчик так громко, как мне угодно, могу давать щелчки и толчки своему рассыльному мальчику, когда нахожусь в дурном расположении духа, или куражиться над кухаркой, заставляя ее по нескольку раз в день отчищать медную дощечку на двери – медную дощечку, на которой вырезано изящнейшим образом: "Джон Тодд, лекарь. Прививание оспы бесплатно".

Но теперь не время распространяться о настоящем блогополучии, а надо возвратиться к эпохе голода, холода и всяких бедствий, к той эпохе, когда Адольфус впервые прибыл в Лондон.

Мне стоило несказанных трудов и изворотливости пропитаться, прикрыть кое-как грешное тело и заплатить за квартиру. В те дни я полагал, что невозможно быть несчастным, имея пятьдесят фунтов в неделю. В моих глазах, Адольфус был счастливейшим из смертных. Он жил в изобилии и роскоши, – я же был по уши в долгу, и моя хозяйка вечно следила, не несу ли я, выходя из дому, узелка; она даже бежала за мной вдогонку, если ей представлялось, что карманы у меня подозрительно оттопыривались.

Иногда зависть к другу-Долли доходила у меня чуть не до ненависти; а именно в один сырой день, когда подошва моего левого сапога совсем отказалась служить, и я увидал в его уборной, по крайней-мере, три десятка пар новёхонькой обуви. То же в тот день, когда я два часа провёл, замазывая чернилами побелевшие швы сюртука, а потом был свидетелем, как он отдал своему лакею пару платья, которая привела бы в восхищение весь Мидльсекс и прославила бы меня на веки.

Все за ним ухаживали, никому он не был должен, так что ж мудрёного, что я под час желал быть на месте этого счастливца, я, к которому ежедневно стучалась в дверь хозяйка, настойчиво спрашивая, когда мне угодно будет свести счеты?

Однажды я прихожу к нему (у него были четыре великолепнейшие комнаты, а я, увы! мостился на чердаке!) и застаю его за завтраком (паштет из дичи, ветчина, яйца и у него ни капли апетита, а я ничего не ел с утра, кроме мерзкого, грошового кусочка колбасы!)

– Что, Долли? Еще не завтракал? – крикнул я. – Я, пожалуй, составлю тебе компанию, – прибавил я, направляясь к паштету. – Был на танцевальном вечере? – спросил с полным ртом.

– Да, – ответил он. – Я приехал от леди Лобстервиль в пять часов утра. Не хотите ли шэрри?

Человек, который рад-радехонек пиву и позволяет себе вино только в самых торжественных случаях, как например, в день своего рожденья, всегда согласен выпить шерри.

– На этом вечере, я думаю, были прелестные женщины, Долли?

– Божественные, – ответил он, вздыхая: – на следующей неделе я приглашен на пикник.

Вот что значит иметь тысячу-двести фунтов годового доходу! Для бедных парней, перебивающихся фунтом в неделю, не затевают пикников!

Грум вошел с почтительным вопросом, когда подавать экипаж.

– Хотите, поедемте верхом в Ричмонд? – спросил Долли.

Я называю подобные вопросы оскорблением. Он должен был бы видеть, что на мне ветхие ботинки и мои колени должны были достаточно показать ему, что, если я только попытаюсь занести ногу в стремя, то панталоны мои лопнут и расползутся, как мокрая оберточная бумага. Грум (бесподобно одетый негодяй, розовый и пухлый, как принц) непременно оскалил бы зубы при моем ответе: "не могу, любезный друг; у меня есть спешное дело", если бы я не посмотрел на него многозначительным взглядом.

Затем, принесено было множество писем. Все они были надушены. В одном, леди Рюмблетон предлагала место в своей ложе, в другом сэр Ташер убедительно просил его на обед; третье письмо, я полагаю, было от молодой девицы, потому что он покраснел, распечатывая его, и потому, что из конверта выпала вышитая закладка для книги.

Да, все льстили ему, все преклонялись перед его богатством!

A ведь, собственно говоря, что такое деньги? Разве после того, как вы насытились простою бараниной, вы станете завидовать какому-нибудь жареному лебедю, приготовленному для богача? Заплатив всё золото Ломбард-Стрит, разве вы можете прибавить себе вершок росту? Всё богатство барона Ротшильда разве может преобразить курносый нос в греческий? Нет; и вот тут-то мы, высокие, рослые, стройные парни, превосходим вас, богатых, слабосильных карликов.

Маленький Долли Икль, как он ни вытягивался, имел, в двадцать-три года, всего четыре фута десять вершков. Это было его проклятием. Я столько раз замечал, как он взглядывал на мои великолепные ноги и вздыхал; потом печально подымал глаза на мою величественную грудь, и вздыхал опять; наконец, устремлял взоры на мой внушающий почтение нос, и думал, с какою радостью он отдал бы половину своего состояние за такие члены и черты!

Он был болезненный, захиревший человечек, и такой бледный и слабый, что любая девочка могла бы его опрокинуть. В его уборной, на камине, стояли склянки с лекарствами, на одном рецепте: "крепительное. Принимать каждое утро и вечер", на другом: "пилюли, для возбуждения аппетита; принимать по две перед едою". Он привез с собой предписание своего деревенского доктора, "который в совершенстве изучил его сложение", и осыпал золотом столичных докторов, которые знать не хотели его "сложения". Его мамаша перед кончиною вручила ему, что она называла, "альманах здоровья", изобретенный самою нежною родительницею на пользу любимого сына; в этом альманахе были проповеди о пользе фланели, рассуждения о вреде сырой погоды и т. д. Кроме того здесь встречались удивительные размышления о домашнем комфорте; помещены были медицинские рецепты, в роде следующего: "превосходный крапивный декокт для успокоения и очищения крови", или "любимые пилюли папаши".

Уморительно было видеть отчаянные усилия Долли казаться выше того, как он был на деле: он носил двухвершковые каблуки, верхушка его шляпы была длиннее водосточной трубы, а манерой держаться он затмил бы гордого Брута. Или он так выпрямлялся и так вытягивал ножки, что, казалось, того и гляди, у него где-нибудь лопнет.

У него была слабость всех маленьких людей: он обожал громадных женщин. Чуть, бывало, завидит какую-нибудь Бобелину^[1], и пропал: уставит глаза на гигантского ангела, и только бормочет: "что за роскошное создание! О, блогородная красота!"

Что может быть смешнее маленького человека, который таращит глава на шляпку прекрасного гиганта, откинув голову назад, как будто старается увидать, который час на церкви св. Петра?

Я предпочитаю склонять голову, любуясь милым личиком моей избранницы.

Разумеется, нельзя ожидать от этих крошечных людей такого здравого смысла, каким обладаем мы, рослые шестифутовые парни. Но зато они крайне чувствительны. Бедный Долли! Впрочем, теперь уже поздно голосить. Мне прискорбно, что я некоторым образом был отчасти причиною его погибели. Однако…

Но лучше рассказать всё по порядку.

В воскресные дни Адольфус всегда приглашал меня завтракать. Раз я прихожу к нему усталый и измученный долгой ходьбой, утешая себя тем, что подкреплю силы. Можете представить мое положение, когда я узнаю, что мистер Икль нездоров и завтракает в своей спальне!

Я, однако, овладеваю своими чувствами, вхожу в спальню, и вижу, что он лежит в постели и перед ним на столике только чашечка чаю! Подобная небрежность, подобный эгоизм возбудили мое негодование в такой степени, что когда этот карапуз поднял глава в потолку, и с вытянутой рожицей пробормотал жалобно: "я не спал всю ночь", я едва принудил себя быть учтивым. Голод превращал меня в людоеда; я чувствовал спазмы и колотье.

Однако, я, как медик, обязан был дать ему совет. У него была легкая простуда, сопровождаемая сильною зубной болью. Я, смеясь, сказал ему, что хороший завтрак вылечит его лучше всех лекарств. Но он заупрямился.

"Хорошо, приятель!" подумал я. "Вы приглашаете голодного человека завтракать, и потом преспокойно об этом забываете! Дантист отмстит за меня!"

И прежде, чем я окончил бисквитик, я уверил Долли, что ему необходимо выдернуть зуб.

Он спросил, очень ли это больно. Я щелкнул пальцами и ответил, что это скорее приятное, чем болезненное ощущение.

У меня есть правило всегда помогать приятелем, но я стараюсь по возможности выбирать между ними тех, которые тоже могут оказать мне при случае какую-нибудь услугу. У меня был приятель Боб де-Кад (еще до сих пор у меня в белье его два фальшивых воротничка), сын дантиста.

Судя по его помещению, старый де-Кад отлично вел свои дела. У него был лакей в радужной ливрее, который встречал больной зуб и провожал его в приемную, и другой лакей, весь в черном, в белом галстухе, который объявлял больному зубу, когда придти для выдергиванья. Я знаю тоже, что старый Рафаэль де-Кад сколотил не одну тысячу своей металлическою пломбировкой, не говоря уже об ерихонском зубном порошке, о привилегированных челюстях и о начетах на всякий зуб, который попадался ему в щипцы.

Зуб Долли положит старику десять шиллингов в карман, и старик в блогодарность пригласит меня обедать или на вечер. Я велел ехать прямо на Блумсбери-сквер.

Но когда мы вышли из экипажа у полированной двери дантиста и я хотел позвонить, Долли объявил, что зубная боль у него совершенно прошла. Тщетно я увещевал его не ребячиться, быть мужчиною и войти. Он был бел, как алебастровая кукла и, к довершению его ужаса, старик де-Кад с засученными руками показался у окна, отчищая инструмент пытки.

Долл рванулся и побежал от меня, как дикая кошка. Я последовал за ним, зная, что такой моцион усилит кровообращение и воротит ему зубную боль. Вскоре я нашел приятеля на углу Оксфордской улицы; он сидел на ступеньке чьей-то лестницы, обхватив голову руками и мычал, как теленок.

Я утешил, ободрил его, и привел назад. Через несколько минут он уже сидел в жертвенном кресле, уцепившись за кресельные ручки, а старый де-Кад примащивался около него, пряча за спину роковое орудие. Я оставил