Наискось от печи, в относительно светлом – красном – углу, скособочился небольшой стол, одна доска которого пошла глубокой трещиной на самом видном месте. Тут же рядом была вчетверо сложена пожелтевшая скатерка, которую расстилали, бесспорно, лишь по особым случаям. Все прочее время она лежала на краю в свернутом виде. Над столом накренилась косая полка, где хранились обереги богов.

В обе стороны от стола расходились лавки. На одной из них был брошен кусок теплой материи и примятый подголовник. Сию скамью использовали и для сидения и для сна.

Возле выхода, вдоль стены, шла вместительная пороговая лавка. На ней покоился пыльный сундук, очевидно, с вещами Лютвича, поскольку коник считался мужским рабочим местом. Пространство под скамьями хозяева жилища так же не оставили пустовать. Там кучились емкости вроде корыта, кадок и ушатов. Так же кто-то умелой рукой затолкал туда и прялку. В этом доме было не только не убрано, но и имелось много лишнего. Потому Любава не удивилась, когда увидела торчащий из-под сидения край люльки, притом что младенцев в этом доме не было.

В углу рядом с печкой располагалась соломенная лежанка. Она была покрыта грубой ватолой и принадлежала, по всей видимости, матери Лютвича.

Но тяжелее всего воспринималось отсутствие окон. Привыкшая жить в просторном и светлом поместье правителя Любава даже не представляла себе существования в столь убогом жилище, погруженном в сумерки днем и ночью.

Нетвердой походкой Любава подошла к двери и выглянула на улицу. Дикая местность. Некошеная трава. Повсюду лес. Мокрые после дождя деревья мрачно взирают на молодую гостью.

На дворе Любаву ждало не менее унылое зрелище. По земле расхаживали облезлые куры с грязными белыми перьями. Под кустом в тени, положив тощую морду на лапы, дремала старая собака. Колючки торчали из взлохмаченной поседевшей шерсти, а сонные глаза без интереса следили за птицей. На земляной завалинке в изношенной одежде с заплатами сидела старуха и перебирала семена, что-то бормоча себе под нос. Немного поодаль девочка-подросток, шлепая голыми пятками по мокрой траве, с некстати веселым лицом относила наколотые кем-то дрова под покосившийся навес.

– Воды натаскай с ручья. Чай, не боярыня до полудня почивать, – неприветливо пробурчала старуха, даже не глядя на пригожую дочку Дражко.

Любава медленно сползла по стене, хватаясь за дверной косяк. Повалилась на жесткий порог. Лучше б ее утопили, нежели выслали умирать тут, среди болот! Проклятая Вольна мстит ей даже с того света! Такой жизни лучше смерть!

– Ма, нездорова она. Я сам натаскаю, – раздался голос Лютвича, который как раз подходил к дому и нес на плече косу. Видно, он проснулся рано и занялся хозяйством, которое за долгое его отсутствие пришло в упадок.

– Это не мужское – воду для дома носить. Ты живность напоишь, – предписала старуха, блюдущая вековые уклады.

Слезы брызнули из глаз Любавы. Все поплыло куда-то в разные стороны. И куры, и навес, и бабка.

– Я помогу ей, – послышался еще один голос, тоненький и ласковый. – Пойдем, покажу, куда брести, – девочка ухватила Любаву за рукав и потянула за собой.

За один только этот день Любава устала так, как никогда прежде. Лютвич собирался отбыть на будущей неделе обратно к Рёрику и потому торопился отремонтировать ветхое жилье, насколько возможно. Прежде одноглазый был не очень хозяйственным, а теперь старался для Любавы. Но от его стараний в какой-то мере пострадала и она сама. Старуха загоняла ее за день.

Вечером измученная дочь Дражко еле волочила ноги. Теперь уже и жесткая лавка казалась ей заманчивой.

Уложив локти на стол, Любава уронила голову на ладони. Дочь Дражко проголодалась, утомилась и очень хотела спать.

– Не твое место – впереди сидеть. Твое место при куту в углу…– послышался недовольный голос старухи.

– Пособи ей на стол собрать, – кивая на мать, шепотом подсказал Лютвич Любаве.

Посторонним мужчинам строго запрещалось заходить в печной угол, который считался женской вотчиной, личным местом хозяйки. Если бы гость позволил себе даже заглянуть в запечье, то сие считалось бы оскорблением. Но и хозяину дома было нежелательно подобное поведение. Так что Лютвич остался за столом, хотя весь день так или иначе приходил на выручку Любаве.

Трапеза для языка Любавы оказалась непривычной – тюря на воде с черствым хлебом, приправленная растительным маслом и какими-то горькими корешками. Такая пища даже не шла в рот изнеженной девушке, привыкшей к пирогам, мясу и рыбе, приготовляемым умелыми поварихами Умилы.

– Пойдем-погуляем перед сном, – предложил Лютвич Любаве, когда стемнело.

Любава не хотела гулять, но старуха пока не ложилась. В свете лампы из жира она гремела чем-то возле печки. Девочка играла с соломенной куклой и болтала сама с собой, устроившись на лавке. Посему Любава поплелась на улицу за Лютвичем, который, не тратя времени даром, поволок ее в высокую траву.

– Я устала, – жалостливо обратилась Любава к своему новому покровителю. За время их продолжительного путешествия она премного изменилась, утратив спесь и высокомерие. Такому преображению поспособствовал сам Лютвич. Невзирая на свои крепкие чувства, он пару раз избил Любаву, будучи задетым ее резкими речами. Так что к моменту прибытия в свои новые хоромы дочь Дражко была такой же, как при Умиле и Рёрике – тихой и покладистой. Она больше не спорила с Лютвичем и тем более не грубила ему. – И холодно мне здесь.

– Можем в дом вернуться, там теплее, – предложил Лютвич, готовый предаться любовным утехам, по большому счету, в любом месте. Наличие свидетелей его не смущало. Однако смущало Любаву. И потому ответом на идею Лютвича послужил огорченный вздох дочери Дражко. – Сено еще не высохло, токмо сегодня покосил…– объяснил Лютвич.

– Сено? – переспросила Любава, прислушиваясь к раскатам грома, обещавшим скорый дождь.

– На сеновале успеть бы тебя понежить, – не желая промедления, Лютвич с жадностью накинулся на свою награду, не смеющую даже возразить ему. – Скоро уйду, скучать по мне будешь…

Любава промолчала, дабы не огорчить своего благодетеля неуместной в данном вопросе прямотой. Лишь затаила дыхание, стиснув зубы, когда он прильнул к ее упругой груди. Его холодные ладони скользили по ее коже. День оказался трудным, но в целом благополучным. Лютвич пребывал в довольном расположении и хотел быть нежным со своей возлюбленной. А она желала только одного – чтобы он быстрее закончил с ней на сегодня. И не нужно ей его нежностей. Она самостоятельно приподняла подол своего некогда красивого платья. Всего за несколько дней Любава научилась переносить его отвратительные ласки, не показывая вида, как он ей неприятен. Ее ум необыкновенно быстро прояснился. И теперь она больше не считала себя привилегированной особой, а осознавала, что сама не может и шагу ступить без посторонней помощи. Впрочем, не было ничего зазорного в том, что молодой женщине требуется чье-то покровительство в жестоком и полном опасностей мире. Но не от Лютвича она бы хотела принять эту помощь.

*****

Как и собирался, Лютвич умчался. Не было его долго. И для Любавы его отсутствие с одной стороны явилось истинным подарком. Одноглазый пугал ее не только своими необъяснимыми чувствами, грубыми повадками, но и безобразным видом. Какая-то наглая уверенность всегда исходила от него. За работой Любава теперь часто вспоминала, как, словно заглянув в мрачное будущее, он прежде, подкараулив ее где-то одинешеньку, не раз обещал, что однажды станет единственным ее другом. И теперь у нее горело лишь одно желание – чтоб этот человек, пускай и спасший ее ничтожную жизнь, не возвращался домой, а пал где-нибудь на чужбине в боях.

Мать его оказалась жестконравной сварливой старухой, которая была полновластной хозяйкой в своей жалкой лачуге. Несмотря на дряхлость, глухоту и все то, что причитается к ее почтенному ее возрасту, она железно диктовала правила, по которым жил этот дом в отсутствие ее сына. Придирчивая бабка постоянно попрекала невестку. Выросшая в княжеских хоромах Любава была не самой искусной хозяйкой. И теперь то и дело она слушала про себя, что неумеха, что дуреха и растеряха. Не свыкшаяся с этими прозваниями, она все надеялась, что бабка отчалит к прародителям в недалеком времени, но вскоре убедилась в крепости старых костей. Любава поймала себя на мысли, что жила и живет в ожидании чьей-то смерти. Сначала она надеялась, что с ее соперницей Вольной приключится какая-то беда. Потом Лютвич и его мать стали целью ее бессильной ненависти. Она сама, несчастная Любава, столь слаба, что не знает иных решений своих проблем.

Временами Любаве казалось, что этот старый дом – лишь временное убежище. Может быть, Умила уговорит Рёрика вернуть дочь Дражко…Но свойское отношение матери Лютвича указывало на то, что теперь это единственный кров. Гибнущие надежды еще трепыхались в душе несостоявшейся невесты Рёрика и мучили ее не менее всех прочих неудобств. А неудобств было немало, особенно в быту. Усталая после дня, наполненного работами, Любава валилась с ног и засыпала. Ее то и дело кусали какие-то насекомые. В дни, когда у нее шла кровь, Любава уже не могла легко отправиться в мыльную. Теперь она подвязывала между ног исподнюю юбку, иногда подкладывала клок сена и так и ходила до конца неловкого периода. У нее не имелось обилия одежд и тканей. И конечно, в этом доме не было слуг, которые бы делали за нее хоть что-то. Стирка одежды в ледяной воде сделала руки Любавы красными и грубыми. Ох, лучше бы Рёрик сразу ее прибил! В тысячу раз отраднее ей было бы покинуть земную сень, пав от любимой руки, чем жить с теми, кого она ненавидит.

Тяжелее всего Любаве становилось на закате. Однажды накатившее отчаяние оказалось столь сильно, что она, помышляя о смерти, отправилась к реке. Долго стояла в холодной воде и смотрела на рябившую гладь. И ничего-то у нее не вышло. Так и вернулась она на берег целая и невредимая, но промокшая и озябшая. А уже в доме она легла на жесткую лавку и зарыдала. Нестерпимо жаль ей сделалось саму себя. Слезы душили ее горло. В приступе она вдруг вскочила на ноги и стала биться о стену, рвать на себе волосы, заламывая локти.

На ее крик проснулась девочка. Любаве все время она виделась как сестра Лютвича, хотя та все же являлась племянницей. Девочка была одичалым ребенком, рано утратившим ласку родителей. Она обняла измученную Любаву и тоже заплакала. Любава заливалась слезами и уже ненавидела девчонку, но также и любила ее. Единственный союзник – и тот дитя!

Но вот послышалось кряхтение старухи. Задевая в темноте все, что попадалось на пути, она шла на плач. Грозно прикрикнув, карга прекратила разом все страданья, отправив обеих спать.