На черной глади вод, где звезды спят беспечно,
Огромной лилией Офелия плывет,
Плывет, закутана фатою подвенечной.
В лесу далеком крик: олень замедлил ход…

По сумрачной реке уже тысячелетье
Плывет Офелия, подобная цветку;
В тысячелетие, безумной, не допеть ей
Свою невнятицу ночному ветерку.

Лобзая грудь ее, фатою прихотливо
Играет бриз, венком ей обрамляя лик.
Плакучая над ней рыдает молча ива.
К мечтательному лбу склоняется тростник.

Не раз пришлось пред ней кувшинкам расступиться.
Порою, разбудив уснувшую ольху,
Она вспугнет гнездо, где встрепенется птица.
Песнь золотых светил звенит над ней, вверху.

II

Офелия, белей и лучезарней снега,
Ты юной умерла, унесена рекой:
Не потому ль, что ветр норвежских гор с разбега
О терпкой вольности шептаться стал с тобой?

Не потому ль, что он, взвевая каждый волос,
Нес в посвисте своем мечтаний дивных сев?
Что услыхала ты самой Природы голос
Во вздохах сумерек и жалобах дерев?

Что голоса морей, как смерти хрип победный,
Разбили грудь тебе, дитя? Что твой жених,
Тот бледный кавалер, тот сумасшедший бедный,
Апрельским утром сел, немой, у ног твоих?

Свобода! Небеса! Любовь! В огне такого
Виденья, хрупкая, ты таяла, как снег;
Оно безмерностью твое глушило слово —
– И Бесконечность взор смутила твой навек.

III

И вот Поэт твердит, что ты при звездах ночью
Сбираешь свой букет в волнах, как в цветнике.
И что Офелию он увидал воочью
Огромной лилией, плывущей по реке.

Перевод Б. Лившица

Офелия

I

Средь волн, где звезды спят ночами на просторе,
Плывет Офелия, как лилия в цвету,
В своем изысканном девическом уборе…
В далеких слышится лесах: «Ату, ату!»

За веком век плывет Офелия в печали,
Белея призраком всю ночь среди реки;
Напевы грез ее еще не отзвучали,
Чуть слышно вторят им во мраке ветерки.
Как лепестки цветка, покровы ветром свиты,
Утопленнице грудь целует он в тиши;
К ней с плачем на плечо склоняются ракиты,
И трогают ей лоб седые камыши.

Во тьме плывет она, кувшинки раздвигая,
И слышен трепет крыл из хрупкого гнезда,
Когда дрожит ольха, своих жильцов пугая,
А с неба падает поющая звезда.

II

Офелия, как снег, осталась ты прекрасной;
Ты, бедная, мертва; унес тебя поток,
Нет, это резкий вихрь Норвегии ненастной
Освободил тебя, хоть был к тебе жесток;

Он волосы тебе скрутил, волнуя воды
Всемирным отзвуком таинственных речей,
Так что расслышала ты жалобу природы
В рыданиях дерев и в трепете ночей;

Он сокрушил твою святую человечность
Ожесточеньем бурь и колкой стужей шхер;
И у твоих колен почуял бесконечность
В немом безумии твой бледный кавалер.

Любовь, свобода, свет! От них нам нет защиты;
Ты, синеокая, прозрела в страшном сне;
Пыталась молча ты бежать от жуткой свиты
И таяла, как снег, в безжалостном огне.

III

И говорит поэт, что ночью на просторе
Ты в поисках цветов былых сквозь темноту
В твоем изысканном девическом уборе
За звездами плывешь, как лилия в цвету.

Перевод В. Микушевича

Bal des pendus

Бал повешенных

          С морильной свешены жердины,
          Танцуют, корчась и дразня,
          Антихристовы паладины
          И Саладинова родня.

Маэстро Вельзевул велит то так, то этак
Клиенту корчиться на галстуке гнилом,
Он лупит башмаком по лбу марионеток:
Танцуй, стервятина, под елочный псалом!

Тогда ручонками покорные паяцы
Друг к другу тянутся, как прежде, на балу,
Бывало, тискали девиц не без приятцы,
И страстно корчатся в уродливом пылу.

Ура! Живот отгнил – тем легче голодранцам!
Подмостки широки, на них – айда в разгул!
Понять немыслимо, сражению иль танцам
Аккомпанирует на скрипке Вельзевул.

Подошвы жесткие с обувкой незнакомы,
Вся кожа скинута долой, как скорлупа,
Уж тут не до стыда, – а снег кладет шеломы
На обнаженные пустые черепа.

По ним – султанами сидит воронья стая,
Свисает мякоть щек, дрожа, как борода,
И кажется: в броню картонную, ристая,
Оделись рыцари – вояки хоть куда.

Ура! Метель свистит, ликует бал скелетов,
Жердина черная ревет на голоса,
Завыли волки, лес угрюмо-фиолетов,
И адской алостью пылают небеса.

Эй! Потрясите-ка вон тех смурных апашей,
Что четки позвонков мусолят втихаря:
Святош-молельщиков отсюда гонят взáшей!
Здесь вам, покойнички, не двор монастыря!

Но, пляску смерти вдруг прервав, на край подмостка
Скелет невиданной длины и худобы
Влетает, словно конь, уздой пеньковой жестко
Под небо алое взметенный на дыбы;

Вот раздается крик – смешон и неизящен,
Мертвец фалангами по голеням стучит, —
Но вновь, как скоморох в шатер, он в круг затащен
К бряцанью костяков – и пляска дальше мчит.

          С морильной свешены жердины,
          Танцуют, корчась и дразня,
          Антихристовы паладины
          И Саладинова родня.

Перевод Е. Витковского

Le châtiment de Tartufe

Возмездие Тартюфу

Рукой в перчатке он поглаживал свою
Сутану, и форсил, не оставляя втуне
Сердечный жар, и был сусален, как в раю,
И верой исходил, вовсю пуская слюни.

И вот настал тот день, когда один Злодей
(Его словцо!), пока гундосил он осанну,
Бранясь, схватил плута за шкирку без затей
И с потных прелестей его сорвал сутану.

Возмездие!.. Сукно разорвано по швам,
И четки длинные, под стать его грехам,
Рассыпались, гремя… Как побледнел святоша!

Он молится, сопя и волосы ероша…
А что же наш Злодей? Хвать шмотки – и привет!
И вот святой Тартюф до самых пят раздет!

Перевод М. Яснова

Le forgeron

Кузнец

Тюильри, 10августа 1792года

Рука на молоте, могуч, широколоб,
Величествен ипьян, он хохотал взахлеб,
Как будто рев трубы внем клокотал до края,—
Так хохотал Кузнец иговорил, вперяя
В живот Людовика Шестнадцатого взгляд,
В тот день, когда народ, неистовством объят,
Врывался во дворец быстрей речной стремнины,
Засаленным рваньем стирая пыль слепнины.
Король еще смотрел заносчиво, но пот
Украдкой вытирал ичуял эшафот,
Как палку— битый пес; арядом эта шельма,
Уставив на него презрительные бельма,
Такое говорил, что пробирала дрожь!

«Тебе не знать ли, сир, что мы за медный грош
Батрачили на всех, безропотны икротки,
Покуда наш кюре нанизывал на четки^[4]
Монеты бедняков, пред Богом павших ниц,
А наш сеньор влесах травил зверье иптиц?
Тот плетью нас лупил, аэтот— крепкой палкой,
Пока не стали мы под стать скотине жалкой
И, выплакав глаза, пошли за кругом круг.
Когда же полземли вспахал наш нищий плуг
И каждый лег костьми на барском черноземе,—
Тогда подумали они онашем доме
И стали по ночам лачуги наши жечь.
Вот невидаль: детей, как пироги, испечь!

Нет, яне жалуюсь. Считай, что все— забава,
И можешь возразить: ты ввел такое право…
И вправду, чем не рай, когда виюньский зной
В амбар въезжает воз, нагруженный копной
Огромной? Идождем листы всадах примяты,
И от сухой травы исходят ароматы?
И вправду, чем не рай— поля, поля кругом,
И жатва, игумно, забитое зерном?
Да что там говорить! Коль ты силен имолод,
Скорее горн раздуй ипой, вздымая молот!
Себе любой из нас ипахарь, икузнец,—
Когда ты человек, иесли щедр Творец!
Но это все уже давным-давно приелось…

Теперь-то яумен, имне по нраву смелость,
Ведь если молот есть ипара крепких рук,
Что ждать, когда придет сиятельный индюк
С кинжалом под плащом игаркнет: “Марш на поле!”?
А ежели война— пусть сам воюет вволю!
Нет, он опять ко мне: теперь отдай сынка!
Что ж, япростолюдин. Аты король. Пока.
Бубнишь: “Я так хочу!” Авот по мне, так глупо,
Что взолоте твоя роскошная халупа,
Что ходят гоголем, напялив галуны,
Твои бездельники, спесивы ипьяны.
Ублюдков наплодив, ты отдал им на откуп
Честь наших дочерей, мечтая: “За решетку б
Отправить голытьбу!” Амы хребтом своим,
Собрав по медяку, твой Лувр озолотим!
Ты будешь пить да жрать, все слаще, все жирнее,—
А прихвостням твоим висеть унас на шее?
Нет! Мы прогнали прочь постыдный страх иложь,
Продажным никогда Народ не назовешь.
Пусть пыль столбом стоит там, где тюрьма стояла:
Здесь было все вкрови, от кровли до подвала,
И это— наша кровь! Что может быть верней,
Чем исступленный вой поверженных камней?
И он поведал нам, как жили мы втемнице.
Послушай, гражданин: то прошлое ярится.
Как башни рушились от боли озверев!
Он был сродни любви— наш ненасытный гнев.
И детям протянув отцовские ладони,
Мы вместе шли вперед, мы были словно кони,