Максим Эфесский был видным деятелем позднего языческого неоплатонизма, «чудотворец». Жизнь его описана Евнапием. Максим оказал большое влияние на Юлиана, который, услышав в Пергаме о его чудесах, покинул Эдессия и отправился к нему в Эфес. Став августом, Юлиан настоящим письмом приглашает Максима во дворец, и тот приезжает, несмотря на дурные знамения, убоявшись которых не приехал его товарищ Хрисанфий. Во время своего путешествия ко двору Максим был окружён необычайным почётом, а когда он прибыл в Константинополь, император, узнав о его прибытии, прерывает заседание сената.
А в одну из ночей, когда бескровная, но царственная луна уже взошла на небесный трон, а свита из мириад голубых звёзд покорно её окружила, император Юлиан лежал в своих покоях. От окна с Босфора веял северо-восточный ветер, виднелись развевающиеся полупрозрачные занавеси, издалека доносился шум прибоя. Ворочаясь во сне, он сбросил красное тёплое одеяло. Его полузакрытые веки бешено дёргались, а на лбу выступали капли холодного пота.
Ему снится, как, будучи мальчиком, он оказывается в стенах библиотеки в Никомедии. Всюду его преследует тень его христианского наставника – мрачного и нудного Евсевия, который держит его за руку своей костлявой леденящей рукой. И снова знакомство со старцем и евнухом Мардонием, привившим ему любовь к Элладе, с философом Максимом Эфесским, с историком и писателем Аммианом Марцеллином, с которым потом завяжется крепкая дружба. Также ему видится его боевое крещение – многочисленные трупы германцев у берегов Рейна и сам он – весь по локоть в крови врага – с обагрённым мечом и на чёрном коне, а друг Марцеллин облачает его в пурпур и при ликующем легионе провозглашает Цезарем.
Потом Юлиан входит в Константинополь и в толпе ему видится слепой старец, который начинает его обличать, именуя безбожником.
Ты слеп, – сказал ему Юлиан, – и твой Галилейский Бог не вернёт тебе зрения.
– Слава Богу, что я слеп, – отвечал старец, – и не могу видеть твоего окаянного лица… лица Апостата.
И вдруг он оказывается в тёмной пещере, где встречает смутную фигуру человека – это не кто иной, как Максим Эфесский.
– Laudem ad deos!* – воздев руки к своду пещеры, восклицает жрец. – Уже давно я жду от тебя этого поступка! Но это серьёзный шаг, который свяжет тебя обязательством на всю жизнь. Сначала ты должен пройти испытания – ты проведёшь их в посте и молитве. После этого я сам буду крестить тебя кровью.
Юлиана приводят в святилище Митры, где его принимают великие жрецы. Высокий свод святилища зиждется на двух рядах мощных колонн по семь в каждом ряду. На каждой колонне изображены знаки и цвета одной из семи ступеней посвящения. В глубине полуосвещённого зала – статуя Митры, изображающая Посредника в облике молодого человека во фригийском колпаке, вонзающего меч в шею быка. Наконец торжественный момент. Юлиану омывают всё тело, кроме головы. Затем его отводят вниз по небольшой лестнице в холодный подвал с низким потолком. Какое-то время Юлиан ничего не видит. Он только чувствует, что пол под его ногами не горизонтален, а слегка наклонен к одному из углов комнаты.
Когда его глаза привыкают к полумраку, он понимает, что потолок в комнате напоминает шахматную доску и сквозь некоторые клетки в него проникает свет. Тут же он слышит звук торопливых шагов и чьё-то пылкое дыхание. Несколько человек возятся с животным, которое, по всей видимости, всячески сопротивляется. Юлиан не может ничего различить, но знает, что это должен быть белый бык. Звук шагов замедляется; тяжёлое дыхание учащается. Внезапно бык издаёт ужасающее громкое мычание.
В то же мгновение он чувствует, как горячая жидкость течёт ему на голову: это кровь. Она струится по лбу, по лицу, по плечам. Вскоре всё его тело покрывается подобием пурпурной туники, а кровь между тем всё течёт и течёт.
Юлиан одновременно палач и жертва, упругий виноград и его сборщик. Он отождествляет себя с Митрой и чувствует, что в нём зажигается свет тысячи солнц. В нём и вокруг него всё становится красно-медным, и он ощущает, как в его венах накапливается неведомая доныне сила. Его тело, его мышцы и кости наполняются ею. После Юлиан выходит наружу и видит два солнца: одно клонится к закату и окрашивает линию горизонта медью, а второе являет собой не что иное, как обновлённое золото. Эти лучи ослепляют и мучительно жгут его. И в леденящем поту, с бешено колотящимся сердцем Юлиан просыпается.
*Хвала богам (лат.)
А однажды император выглядел усталым больше обычного. Это угадывалось по тёмным кругам вокруг глаз и рассеянному выражению лица, освещённого полуденным солнцем. Раб Евгемер распахнул тяжёлые золочёные двери, и Юлиан вошёл в тронный зал, где, как обычно, застал своего преданного друга, облачённого в белоснежную римскую тогу с пурпурной каймой. Он сидел у трона, на нижней ступени, в окружении белых голубей и с доброй улыбкой кормил их зёрнами.
– Приветствую тебя, мой августейший император! – воскликнул Марцеллин, начиная подниматься.
– И я тебя приветствую, мой друг! Не вставай… – благосклонно ответил Юлиан. – Знаешь, хоть я и питаю неприязнь к галилеянинам… – вдруг изменившись в лице, продолжил он, – но не менее омерзительны мне пороки и самих римлян… Пороки Калигулы и Нерона, всё это кровавое месиво, бесконечные пьяные оргии с извращениями, происходящими в амфитеатрах Рима! Поверь, я способен оценить аскетизм философа или поэта… Помнится, Вакхилид говорил: «как искусный художник придаёт красоту лицу, так и целомудрие придаёт очарование жизни, связанной с высокими целями».
Но остались ли ещё среди нас мужи, обладающие подлинной добродетелью? Остались ли такие девы, что в чистоте своей не уступают нимфам или этим птицам, кормящимся с твоих рук?!
– Мой Август, а если я отвечу, что да? – заявил Марцеллин.
– И кто же?
– Моя племянница Ливия.
– Она из патрициев?
– О, мой Август, она патрицианка в высшей степени, хоть и греческого происхождения, впрочем, как и я.
– А где же она, обманщик? И почему я до сих пор её не видел?
Тем временем немой Евгемер неторопливо внёс на золотом блюде кисти тёмного сочного винограда.
– Моему императору было, мягко говоря, не до этого… – взяв одну виноградину, проговорил писатель. – Он был занят новыми реформами! А потом она живёт в Антиохии, откуда родом и я сам. В последний раз мы с ней виделись два года назад, когда я приезжал поддержать свою старшую сестру Деметрию. Её муж погиб на войне в Персии. Тогда Ливия, надо сказать, была довольно юной, а сейчас ей четырнадцать или около того… А совсем недавно до меня дошли слухи, что родственник погибшего супруга моей сестры намерен просватать её за какого-то богача. Ох, не знаю, к чему это приведёт! Она же такая праведная!
– Да, знавал я некогда одну праведницу… – тихо, с горечью произнёс император, устремив померкший взгляд вдаль. – Правда, она тоже была из галилеян!
– Ты говоришь об августейшей императрице Елене?
Юлиан не ответил. Он просто отвернулся и застыл, упёршись о желтоватую рифлёную колонну.
– Супруга моего императора была образцом женской добродетели… и она его любила… – продолжил писатель, сочувственно глядя ему в спину, в то время как до одури шумные птицы по-прежнему клевали зерно с его тёплых ладоней.
Юлиан вспомнил первую встречу с Еленой. Это произошло в ноябре 355-го, когда он был призван к её брату – императору Констанцию – и назначен его новым Цезарем. Впервые он увидел её в соборе Святой Софии, залитую бледным мерцающим лучом, который пробивался с высоты витражного стекла. Она стояла пред ликом Богородицы в жёлтом, рифлёном, как греческая колонна, одеянии: её лицо казалось не то чрезвычайно строгим, не то ангельски прекрасным, глаза были сомкнуты, длинные чёрные ресницы опущены вниз, а ладони благообразно сложены в молитве.
А уже через четыре дня они были в Милане. Юлиан вспомнил их свадебную церемонию: то, как им надели на головы тяжёлые венцы, как они шли с зажжёнными свечами по большому кругу и как обоим дали испить из одной чаши.
Затем они отправились в болотистую Галлию в сопровождении многочисленной свиты цирюльников, портных и поваров, а в числе евнухов был Евтерий, назначенный начальником домашней прислуги молодого цезаря. Вслед за свитой тянулся обоз, гружённый нарядами и драгоценностями.
Затем самый волнительный момент – первая брачная ночь. Скрестив руки на груди, Юлиан лежал на брачном ложе; оно было с обильной резьбой, балдахином и красным щитом с золотым изображением крыльев. Он предвкушал что-то необыкновенное и терпеливо ожидал прекрасную будущую супругу. Наконец она вошла. Повеяло дивными и сладостными благовониями, её лицо и распущенные золотистые волосы были освещены мерцанием свечей, стоящих у кровати. Как, впрочем, и вышитая жемчугом длинная туника, сквозь которую просвечивались округлённые груди и точёная фигура.
– Воистину сестра Гелиоса! – единственное, что смог прошептать очарованный её красотой Юлиан.
Потом, не отрывая взгляда от Елены, он взял её на руки и бережно положил на белое ложе. Высоко вздымающаяся грудь выдавала её скрытое волнение. Юлиан долго взирал в небесные кроткие глаза Елены, а затем с благоговением припал к розовым лепесткам её губ.
Спустя год у Юлиана родился сын. Но мальчик был так слаб, что умер сразу после рождения.
В это время император почти не общался с женой. Елену окружали придворные дамы, с которыми она прибыла из Милана. По мнению Юлиана, такой образ жизни её вполне устраивал, хотя её здоровье из-за трудных родов пошатнулось. С Еленой он всегда чувствовал себя неловко: никак не мог забыть, что она сестра его врага. Долгое время Юлиану было не ясно, на чьей она стороне.
Юлиан придерживался строгой дисциплины, вёл аскетический образ жизни, питался как обычный рядовой солдат. Днём он участвовал в учениях, проводил совещания, отдавал распоряжения. Для работы над собой оставалась только ночь. Цезарь разделил её на три части. Сначала он отдыхал, потом решал текущие канцелярские дела, подписывал документы, составлял отчёты для Констанция. Затем читал, молился своим богам, учился. А книг у него было немало благодаря императрице Евсевии.
357 год начался для Юлиана с того, что он с малым отрядом был осаждён в Сансе, и остальная армия не пришла ему на помощь. Однако мысли о Елене, которая временно находилась в Италии, сохранили ему жизнь, а империи – город.
Предательство было настолько очевидно, что сам Констанций сменил командующих: назначив Юлиана главнокомандующим, он отправил к нему в качестве командующего пехотой (а фактически южной армией численностью двадцать пять тысяч человек) палача его брата – Барбациона. Северная же, которой командовал Юлиан, состояла из тринадцати тысяч. Барбацион, действуя на свой страх и риск, погубил вверенный ему отряд, и Юлиан со своими тринадцатью тысячами оказался при Страсбурге (Аргенторате) против более чем шестидесятитысячного войска Хнодомара: потери римлян составили несколько сот человек, потери германцев, по разным источникам, – от шести до ста двадцати тысяч.
В конце лета 357 года после победы под Аргенторатом Юлиан построил мост неподалёку от Мюнстера и перешёл Рейн. Его солдаты опустошали германские земли на том берегу, жгли дома, построенные уже на римский манер, попутно освобождали пленников, захваченных за рекой в предыдущие годы. Римляне дошли до покрытых лесом склонов гор, где набрели на давно заброшенную крепость, построенную двести пятьдесят лет тому назад во времена императора Траяна. Юлиан оставил в ней сильный и хорошо снабжённый гарнизон, а алеманны, опасаясь, чтобы он не задержался в их землях на всю зиму, заключили мир, клянясь всеми богами, что на крепость не нападут, а в случае необходимости даже доставят продовольствие.
О проекте
О подписке