* * *

Истошный крик верблюдов.

Иошаат вздрагивает и приходит в себя, но не от крика верблюдов, – он привык к нему и не замечает его, как и овечьего блеяния и перестука копыт, – а протяжного, полного сдерживаемой муки, стона женщины вслед за ним. Он торопливо подбрасывает хворост в очаг, поднимается. В сполохах пламени обычно смуглое лицо Мириам выглядит пепельно-бледным, и эта пепельная бледность пугает его еще больше.

– Мириам?

– Иди, – говорит она чуть слышно.

Иошаат понимает, что она удаляет его от себя – не дело мужчине находится рядом с женщиной в такую минуту, – но ему необходимо оставить за собой последнее слово, и это слово должно быть словом мужчины – взвешенным и рассудительным. Поэтому он какое-то время переминается с ноги на ногу и лишь потом идет к выходу.

– Пойду, – говорит он, – позову кого-нибудь на помощь.

В ответ, уже выходя, он слышит еще один, уже не сдерживаемый, а какой-то внечеловеческий, стон, и этот стон подгоняет Иошаата в спину, несмотря на ночь и непогоду.

Нескладно все получается. Когда теперь домой попадем? Положим, пока перепись подойдет, устроится и с обрядом обрезания, и с именем. Когда же пройдет срок очищения жены по закону, надо идти в Иевус, в храм, устраивать жертвоприношение – опять по закону. Ни козы, ни барашка он себе позволить не может, а совсем без ничего тоже нельзя! Даже два голубя – расходы. И – тоже по закону!

На полпути он останавливается, внезапно озабоченный новой тревогой.

Ведь если не исполнятся толкования пророчеств и Господь одарит его еще одной дщерью, им придется провести на этом постоялом дворе вдвое больше времени! Опять расходы, о Адонай!

На постоялом дворе никто спросонья не может понять его невразумительных слов, пока, наконец, хозяин не призывает какую-то Шелиму. Шелима оказывается древней старухой, вечной приживалкой, из тех, которые живут в своем углу за кусок хлеба и чашу воды, стараясь никому не попадаться на глаза, с закопченным лицом, морщинистым, как сушеная смоква. Она сразу начинает охать и жаловаться на свои больные руки. Иошаат, расстроенный донельзя, уходит, но живая мумия увязывается за ним.

Различие мужчины и женщины – не в чреслах, а в любопытстве. Ладно. Хоть поможет.

Он провожает ее до овечьего загона, а затем ходит по двору бесцельно, время от времени останавливаясь погреться у догорающего костра. Верблюды уже улеглись, как и люди; у костра остались только двое дозорных. Один из них подзывает Иошаата к ним. Они коротают время в тягучих, как вино, историях, и горчащем, как история, вине. С вечера подошли к костру какие-то люди, с виду пастухи, не видел ли их уважаемый? Сидели тут, молчали, грелись, словно ждали чего-то. Совсем недавно также молча ушли. Странно. Хотя, сейчас зима, непогода – какие могут быть пастбища? Овцы все заперты по своим загонам. У жены уважаемого исполнились предписанные ей сроки? Да предначертает Всевидящий явившемуся в этот мир предназначенную ему стезю и отпустит силы щедрой мерой пройти эту стезю до конца! Второй стражник – глухонемой, но тоже загадочным образом знает все; он цокает языком и невразумительным мычанием выражает Иошаату свое одобрение. Кувшин ходит по кругу, и вино больше не кажется Иошаату отвратительным. Наконец, темноту двора прорезает полоска света от двери овечьего загона, и Иошаат направляется туда. Навстречу ему семенит Шелима. Куда подевался ее возраст! Она довольна своей причастностью к исконно женскому ремеслу – ремеслу продолжения рода человеческого; глаза так и сияют. Морщины сложились в счастливую паутину². Она тоже славно потрудилась:

– Первый-то без меня успел, а второго я приняла. Успела! Ох, шустрый! Уж я за свои руки так боялась, но все обошлось, слава Адонаю. Хорошо, пелен хватило. Я все сделала, и перевязала, и обтерла, и спеленала. Тогда, в суматохе, я про руки и думать забыла, а теперь гляжу – не болят! Не болят руки-то!

Иошаат глядит на нее непонимающими, полубезумными глазами.

 
Что она говорит?
– Мальчики оба,
                                  «Первый», «второй»… Какая
                                мальчики, – черный провал
вместо рта у Шелимы, наверное, означает
улыбку, —
все-таки гнусная
                    такие хорошенькие: темненький
и светленький,
                                  кислятина в кувшине
                             и даже родимые пятна у них оди-
                                                                         у этих
стражников, сыновей не своей матери,
наковые: у одного на правом плече,
                                                                         так все вну-
три и печет.
а у другого – на левом.
 

Она радуется.

– Молчи, старуха.

Она радуется!

Чему радуется эта глупая старуха? «Мальчики»? «Хорошенькие»? Какие такие хорошенькие мальчики? Да хоть римский легион хорошеньких мальчиков – что они против Одного, но напророченного? Иначе рушатся устои души и тогда самые святые слова – кимвал бряцающий, а самые праведные поступки – прыжки козлищ и овнов. Вера рушится!

И тогда он глядит вверх, в недоступное одноглазое небо, как тысячи раз глядели до него и тысячи раз будут глядеть после него – со страхом и надеждой, с гневом и страданием: доколе, о Господи! Останется ли хоть капля веры после этого в душе? Вразуми же!

Он отодвигает Шелиму и входит в загон.

До чего же отвратительный запах! Или это вино так действует?

В мерцанье углей – слабый овал лица. Чуть ниже – два одинаково белеющих крохотных свертка.

 
Дальше, куда ни посмотри – овечьи морды. Нет
Беззвучной дрожащей мышью
от них спасения.
                                                        за ним появляется
Шелима.
Замерзла, старая!
 

Он подходит ближе и наклоняется.

– Мириам?

* * *

На помосте показывается смуглая рабыня, закутанная в белое покрывало.

– Вот, – говорит торговец, – вот, я решился ее тебе показать.

– А что такое? – любопытный Ал Аафей опять тут как тут.

Ну что тут поделаешь?

– Она дала обет сохранить свое девство до конца жизни.

Толпа зевак наконец получает необходимую ей искру развлечения и стремительно раздувает пламя:

– Ох ты!

– Вот это да!

– Да ну?

– Известное дело: у девиц оно всегда так, до первого мужчины.

– Первые – они же последние, – говорит торговец.

Он поворачивает рабыню спиной к зрителям и сдергивает с нее покрывало. Гул изумления: спина ее исполосована следами бича.

– Видели такое? – спрашивает торговец и снова укрывает рабыню покрывалом. – Так что не советую пробовать ни первым, ни последним. Будет царапаться и кусаться; может и за нож схватиться. Она не боится, понимаете? Она просто готова к этому.

– Негодный товар у тебя! – раздается в толпе.

– Верно! Отдай в полцены!

– Почему негодный?

– А кому нужна ветвь неплодоносящая?

– Это еще не все, – говорит торговец и снова тонкая, едва уловимая ирония слышна в его словах.

– Да? Что же может быть еще? – откровенно развлекается толпа.

– Она считает, что через нее спасется народ Израиля.

– Савеянка³?!

– Э?

– Вашей веры, вашей, – говорит торговец, размеренно кивая для убедительности головой, – из самого что ни на есть Хамова племени и Хушева колена.

Иошаат подходит еще ближе к помосту и внимательно смотрит на смуглую рабыню, смотрящую поверх толпы.

Какие глаза!

Он взволнован услышанным.

– Правда ли это, о дщерь Евы?

– Правда, – тихим эхом откликается рабыня, и голос ее внезапно крепнет, словно пламя над сухими ветками: – Я верую в Пасху и опресноки, в субботу и пост, Писание и миропомазание. И еще я верую в Господа нашего, неназываемого, и Слово Его спасительное, которое…

Она закрывает лицо руками и еле слышно заканчивает:

– …уже близко.

Иошаат, помедлив, поворачивается к торговцу и встречает его внимательный и строгий взгляд.

– Я… – начинает он и останавливается в смущении. – Я не трону ее!

Торговец склоняет голову, снова указав на свой лоб и сердце.

– Скажи, сколько ты просишь за нее?

Торговец вместо ответа отзывает Иошаата в сторону, за помост.

– Меня зовут Анх-Каати.

Он делает знак, но Иошаат не понимает его.

Уйти? Не уйти? Какие знаки? Назначай цену, торгуйся… Дело есть дело!

Торговец медлит и с видимым усилием продолжает:

– Дочь она мне.

Иошаат изумлен. Он с трудом подбирает слова:

– Как?! И ты… Ты выставил на продажу среди рабынь собственную дочь?

– Она хочет этого сама. Она хочет пройти через страдания, чтобы обрести спасение для своей души..

– И ты ей это позволил?!

– Я благословил ее.

– Как же ты можешь называться отцом после такого?

– Так же, как мог называться отцом Авраам, приносящий в жертву сына своего, Исаака, движимый одной только верой.

– Верой?

– Так называют высшее знание, – улыбается смуглый Анх-Каати

Иошаат разгневан:

– Что тебе Авраам? Что тебе наши святыни?

– Многое я знаю, – просто отвечает Анх-Каати.

– Какой же ты веры?

– Надо ли тебе знать это, о простой человек? – Анх-Каати снова делает знак, но Иошаат снова не понимает.

Уйти? Странно все это. Знаки непонятные, загадки. Какие, однако, глаза у нее! Нет, он не уйдет. Дело есть дело.

От помоста несутся недовольные крики:

– Что за секреты?

– Мы ждем!

– Объяви нам цену, торговец!

Анх-Каати устало улыбается:

– …И зрелищ. Зрелищ! Зрелищ!

Потом он снова становится серьезным и строгим:

– Иди, и пусть все идет своим чередом превращений!

Он возвращается к толпе, улыбаясь; в нем снова просыпается торговец:

– Красавицы, что у меня здесь, идут не меньше чем за полталанта…

Иошаат молчит, пытаясь осмыслить услышанное.

– Послушайте, что он говорит! – это снова вездесущий Ал Аафей решает помочь безмолвному Иошаату. – Что он говорит? Полталанта! Слыханное ли это дело? Царские наложницы меньше стоят!

– Да, – важно кивает толстяк с масляными губами и заплывшими в щелочки глазами сластолюбца, – красная цена хорошей рабыне – четверть таланта, а то и полмины.

– Так сколько ты просишь за нее? – горячится Ал Аафей, отбросив в сторону мешающую веревку, к которой привязан его осел.

Э, сосед, да ты торговаться не умеешь. Это тебе не с деревяшками возиться. Будет что моей Фамари рассказать.

– Совсем немного за такую спокойную да работящую – пятнадцать сиклей, – уступает торговец.

– Полцены от половины мины – это двенадцать сиклей да одна дидрахма, – быстро считает практичный Ал Аафей.

– А мне – одни убытки, – подхватывает торговец. – Разорит она меня! Ладно. Шестьдесят драхм.

Иошаат задумывается.

Шестьдесят драхм – деньги немалые. Он год откладывал по драхме в неделю, чтобы накопить денег на невольницу.

– Нет, – говорит он и качает головой.