Глава третья
Сыновья и дочери

– Хаддах! Не лезь за стол раньше времени! Старшие еще не подошли. Иди лучше поищи Цевеона.

– Не хочу.

– Вот упрямый мальчишка! – Гадасса, старшая сестра, миловидная, слегка полноватая и слегка косящая девочка лет пятнадцати, рассердилась не на шутку. – Ты слышал, что я тебе сказала?

Хаддах, смуглый черноволосый пострел лет шести с блестящими озорством глазами, на всякий случай ускакал в сторону от сестры.

Даже мать не была такой строгой.

– Пусть Суламитт идет.

– Она старше тебя, ей шесть лет, а тебе – всего пять.

– Она – девчонка, вот пусть она и идет.

– Посмотрите на него! – Гадасса, как взрослая женщина, уперла руки в бока. – Посмотрите на этого грозного мужа, отца семейства.

– Вот вернется отец, – пообещала брату Суламитт, – тогда ты узнаешь, кто – грозный муж, а кто – непослушный мальчишка.

– А ты – противная ябеда!

– А ты… А ты…

– Хаддах! Суламитт! Вас на улице слышно.

– А почему она все время ябедничает?

– А почему он обзывается и за Цевеоном не идет?

– Хаддах, за свои дурные слова и непослушание ты три раза прочитаешь вечернюю молитву перед сном.

– Подумаешь!

– Четыре раза, – ледяным тоном уточнила Гадасса.

Хаддах обиженно засопел, решив больше не искушать судьбу.

– Как будто не известно, где он – конечно, у своих голубей.

– Где бы он ни был, к ужину опаздывать негоже, – тоном опытной хозяйки отозвалась Гадасса, и в этот момент Хаддах подпрыгнул на месте и заскакал по двору:

– Вот и он! Вот и он! И нечего шуметь было!

Во двор вошел Цевеон, худенький, болезненного вида мальчик лет десяти. Он шел медленно, неся что-то в сложенных ладонях. Подойдя поближе, он остановился и раскрыл ладони.

– Вот.

– Ой, что это? – на лицах Суламитт и Гадассы отразились в разном соотношении брезгливость и любопытство.

– Голубь! Голубь! – заплясал вокруг радостный Хаддах.

– Птенец, – пояснил Цевеон, – он выпал из гнезда и сломал крыло.

Хаддах осторожно дотронулся до птенца. Тот запищал.

– Живой!

– Он умрет, – просто сказал Цевеон.

– Умрет?

– Конечно. Ночью его любая кошка или собака найдет.

– А если его обратно в голубятню положить? – спросила Гадасса.

– Он не сможет жить со сломанным крылом, – пояснил Цевеон, – и потом…

– Что потом?

– Я пробовал его положить в голубятню.

– И что?

– Остальные голуби… Они… – Цевеон вздохнул. – Они его выбрасывают обратно.

Наступило молчание. Дети обступили Цевеона, рассматривая птенца в его руках.

– Что же с ним делать? – наконец, спросила Суламитт.

– Съесть! – предложил Хаддах. – Зажарить на костре и съесть.

– Тебе ужина мало? – Цевеон удивленно посмотрел на младшего брата.

– А я знаю! – пропела довольная своей задумкой Суламитт.

– Что ты знаешь?

– Мы можем погадать!

– Погадать?

Все уставились на Суламитт.

– Да, погадать. Гадают ведь на жертвенных животных – овцах, петухах, быках… Голубей тоже приносят в жертву, значит, на голубях тоже можно гадать, – пояснила она.

Цевеон нахмурился:

– Да, но гадание – это грех. Так нам наш равви говорит.

– Глупый! Откуда он узнает?

Все невольно посмотрели на маленького Хаддаха. На его лице ясно отображалась борьба желания отомстить вредной сестре с любопытством принять участие в новом развлечении, да еще запретном.

Наконец, любопытство пересилило. Хаддах пожал плечами:

– Откуда он узнает?

– Постойте, постойте, – Гадасса оглядела всех строгим взглядом старшей.

Гадание – грех…

Но мне тоже интересно.

– Гадасса! Я буду слушаться тебя всегда-всегда! – льстиво сказала Суламитт.

– А я прочитаю молитву перед сном целых пять раз, – пообещал Хаддах.

Все невольно рассмеялись, и Гадасса тоже. Она уже не колебалась.

– А на что мы будем гадать? – задала она главный вопрос.

– Давайте – когда ты выйдешь замуж! – предложила Суламитт.

– Что ты, глупая, ни за что! – Гадасса покраснела от смущения.

– Когда отец вернется? – предложил Хаддах.

– Он вернется, когда внесут его в списки переписи в его родном Бет-Лехеме, – сказал Цевеон.

– И она с ним, на сносях, – вздохнула Суламитт.

– Она? Она теперь нам – матерь, – укоризненно поправила Гадасса.

– Соседки до сих пор судачат у колодца, что… – начал Цевеон и запнулся.

– А я знаю, при мне они тоже говорили! – победно закричал Хаддах. – Что она – дева.

– Нет, – покачал головой Цевеон. – Что дева понесла и девою осталась.

– Дева! – ехидно рассмеялась Суламитт. – И понесла – дева, и родит – дева, и теперь нам матерь будет – дева! Чудо неслыханное! Вот на кого гадать надо.

– А что такое дева? – спросил Хаддах.

Сестры его рассмеялись.

– Узнаешь, когда вырастешь, – сказала Гадасса. – Хорошо. Гадаем на нее.

Цевеон положил птенца на округлый плоский камень у скамьи. Все окружили его, заключая в круг на правах старшей Гадассу с зажатым в руке ножом. Она склонилась над птенцом, взялась за крыло свободной рукой. Птенец пискнул и замолчал под ножом, окрашивая камень кровью. Гадасса присела на корточки, всматриваясь в окровавленный комок перьев на камне. Братья и сестры ждали, затаив дыхание и вытянув шеи от любопытства.

– Что тут происходит? – раздался удивленный возглас от ворот.

– Екевах! – крикнул Хаддах, бросаясь навстречу старшему брату, плотному, угловатому юноше, копии Иошаата, старательно подражающего отцу даже в жестах и манере речи.

Гадасса поднялась с колен, торопливо утирая руки пучком травы. Екевах. Она хоть и старше его на целый год, но он – сын, первенец, мужчина.

Екевах подошел ближе, недоуменно оглядев окровавленный комок на камне.

– Не знал я, что у нас дома ворожбой занимаются, – наконец сказал он.

Гадасса не успела ответить, потому что Хаддах бросился к воротам навстречу еще одному брату. Осий, второй сын, на пару лет младше Екеваха, тонкий, худощавый подросток, вернулся с пастбища усталый и запыленный. Суламитт подошла к братьям с кувшином для омовения рук.

Наконец, все расселись, и Екевах прочитал молитву, подняв над головой рано познавшие труд мозолистые руки ученика древодела, наследующего дело отца.

Вечерняя трапеза началась.

– Как твоя работа, Екевах? – спросила Гадасса: по неписаному семейному закону разговор за столом должен быть начат непременно старшими.

– К нему приходил равви Мешуллим, – зачастила Суламитт и осеклась под укоризненным взглядом сестры. – Прости, Екевах.

Екевах выждал паузу, достаточную для того, чтобы сгладилось впечатление от бестактности Суламитт.

– Ко мне приходил равви Мешуллим, – сказал он наконец, – с известием о смерти старого Олама.

– Умер старый Олам! – Гадасса печально воздела руки, зазвенев медными браслетами. – Я знала его еще девочкой, он был добрый, всегда подшучивал надо мной и дарил что-нибудь: персик изюм, эгоиз…

– Равви Мешуллима интересовало, может ли он направить ко мне в отсутствие отца родственников покойного Олама для заказа гробницы.

– Гробницы, – зябко поежилась Суламитт.

– И что ты ответил равви Мешуллиму? – спросил Цевеон.

– О равви Цевеон, я ответил равви Мешуллиму, что готов принять родственников покойного Олама, – Екевах шутливо поклонился Цевеону. – Все наше благополучие держится на таких заказах. А на вырученные деньги, если их хватит, конечно, брат мой, я куплю тебе еще один свиток. Ты рад?

– Да, – сказал Цевеон смущенно.

– Еще больше будет рад наш отец, – сказала Гадасса, – он всегда говорил, что один свиток Завета в доме важнее десяти еф муки.

– Да, тем более – потомкам царя Давида, – кивнул Екевах.

– А ты справишься без отца? – спросила Гадасса.

– Справлюсь, отец меня учил работе с камнем. Справлюсь, если, – Екевах засмеялся, – если мне не помешает еще один потомок царя Давида.

– Кто, Хаддах? – спросила Гадасса. – Этот непослушный мальчишка…

– Нет, не Хаддах, – Екевах покачал головой и хитро улыбнулся, – я хочу до возвращения отца успеть закончить еще одну работу.

– Тоже заказ? – спросил Цевеон. – Еще гробница?

– Нет, не заказ и не гробница.

– А что же это тогда? И при чем тут потомок царя Давида?

– Я хочу сделать колыбель для новорожденного.

– Для него? – понизив голос, со значением спросила Гадасса.

– Да, – кивнул Екевах, – он ведь – новый член семьи, и надо заботиться о нем.

– Колыбельная и гроб! – закричал Хаддах. Все засмеялись невольно, и он снова повторил: – Колыбельная и гроб!

– Да, Хаддах, – сказал Екевах, – колыбельная и гроб, а между ними размещается вся жизнь человеческая.

– Успеешь? – спросила Гадасса.

– Я буду вставать до рассвета и работать дотемна, – сказал Екевах.

– Может быть, тебе помочь? – спросил ревниво Осий.

– А кто же тогда будет пасти соседских овец? Твоя работа тоже очень важна, и дает семье лишний кусок хлеба.

– Кстати, ты сегодня что-то задержался. Ничего не случилось? – спросила Гадасса.

– Нет, все в порядке, – махнул рукой Осий, – просто одна из овец потерялась, так что пришлось побегать по холмам за нею.

– Наверно, эта была одна из овец Ал Аафея, – шутливо сказала Гадасса.

– Ну да, – кивнул Осий, – они у него такие же любопытные, как он сам, так и норовят куда-нибудь удрать.

Все засмеялись.

– Спасибо, сестра, за ужин, – сказал Екевах.

Трапеза была окончена, но все оставались за столом. Так приятно было просто сидеть под ласковым вечерним солнцем. Один неугомонный Хаддах выскочил из-за стола и сейчас носился по двору.

– Ну что, Цевеон, – вздохнул Екевах, – неси свои свитки, наступила пора чтения, как того требует отец после каждого ужина.

Осий привстал, чтобы выпустить Цевеона, и взгляд его упал на плоский окровавленный камень.

– Что это тут? – вскрикнул он невольно.

– А, это? – Екевах посмотрел на Гадассу. – Ну, сестра, что ты нагадала?

– Да ничего она не нагадала, – подскочил Хаддах, – она вообще гадать не умеет. Кровь, кровь, кровь – и больше ничего! Тоже мне взрослая! – передразнил он.

Все засмеялись. Гадасса даже не стала ругать озорника.

– А ведь интересно, – она оглядела всех за столом, – что с нами со всеми будет? Что сбудется, а что не сбудется? Ведь вы все о чем-нибудь мечтаете. Вот ты, Екевах, кем ты хочешь стать?

– Я, – сказал Екевах, – хочу научиться делать не только гробы и колыбели, а дома, дворцы, мосты. Тогда ко мне будут приезжать за заказами из самого Иевуса!

– А ты, Осий?

– Я буду откладывать по одной драхме долго-долго, чтобы потом у меня были свои овцы, целая отара!

– Не забудь только пригласить нас попробовать твоего жареного барашка, – сказал Екевах.

Все засмеялись.

– А Цевеон?

– Ну, насчет Цевеона все ясно, – сказал Екевах. – Наш маленький «равви» станет большим равви Цевеоном, и вся Назира будет приходить к нему за советом.

Все снова засмеялись.

– А ты, Хаддах?

– А я хочу быть воином! – крикнул, носясь по двору, Хаддах. – Чтобы драться с римлянами!

– Хаддах! Тише! – переполошились сестры.

Цевеон вернулся со свитками Завета в руках.

– Читать?

– Читай, читай, – кивнул Екевах.

Приятно быть старшим, когда тебя испрашивают, как быть.

Палец Цевеона заскользил по развернутому свитку, и он нараспев начал:

Один телец, один овен, один однолетний агнец, во всесожжение,

Один козел в жертву за всех¹⁹.

– Постойте, постойте! – крикнул Екевах. – Что же это получается? Телец, овен, агнец… Это же про нашего Осия!

Все засмеялись.

– Точно!

– Да, Осий!

– В твоем стаде как раз овнов хватит!

– Ал Аафей поделится! Если его хорошо попросить!

– Козел в жертву! Козел в жертву! – заскакал вокруг Хаддах.

– Ладно, Цевеон, читай дальше, – сказал Екевах. – Только что-нибудь другое, не про козлов и овнов.

Цевеон развернул другой свиток, дождался, когда стихнет смех и прочитал:

Вот, ты строишь храм; если ты будешь ходить по уставам Моим,

и поступать по определениям Моим,

и соблюдать все заповеди Мои, поступая по Ним,

то Я исполню на тебе слово Мое.²⁰

– Екевах! Это про тебя! Ты построишь храм! Екевах! – радостно загалдели дети.

– Это как гадание получается! – Суламитт всплеснула руками. – Грех!

– Глупая, какое же это гадание, – сказала Гадасса, – это же Священное Писание! Скажи ей, «равви»!

– Каждая буква Писания – истина, – важно кивнул Цевеон, – и останется истиной, что бы с ней ни делали.

Екевах помолчал, потом тряхнул курчавой головой:

– Ладно. Только действительно чудно получается… Верь, не верь, а так оно и написано. Читай, Цевеон, дальше.

И положил тело его в своей гробнице, и плакал по нем: увы, брат мой!²¹

Смех прекратился, все замолчали, глядя друг на друга. Потом Суламитт закрыла лицо ладонями и всхлипнула:

– Мне страшно!

Маленький Хаддах удивленно посмотрел на сестру, потом на братьев и на всякий случай тоже всхлипнул.

– Прекратите! Перестаньте! – рассердился Екевах. – Что за глупости! Сестра, ты видишь, как они себя ведут за столом! Что отец скажет, когда вернется?

– Хаддах! Суламитт!

Хаддах и Суламитт вышли из-за стола и, продолжая всхлипывать, пошли в дом.

– Все, надо заканчивать, – поднялся следом Екевах, – завтра мне рано вставать, надо выспаться.

Братья поднялись и направились в дом. Гадасса осталась прибрать со стола. Она долго сидела, задумчиво глядя в закатное небо.

– Увы, брат мой… – прошептала Гадасса, обнимая себя за озябшие плечи, и невольно взглянула на плоский камень с темнеющим в полумраке пятном на нем. – Увы, брат мой… Увы, брат мой…