Лазерный уровень

Светлой памяти Эльдара Рязанова.

1.

– Слышь, Витёк, – сказала Ангелина от своей грядки с рябчиками, – новость слыхал?

– Пап, – крикнул с крыльца Васёк, – дай тысячу на флешку!

Витёк, грузный медлительный мужик лет сорока пяти, кончил приколачивать пропиленовую ленту к обтянутой пленкой теплице.

– Не ругайся, – сказал он сыну. – Флешка, понимаешь. Хотелка не выросла.

Спустился с лестницы.

Потом жене:

– Ну?

– Писатель помер.

Витёк зачем-то оглянулся на соседский дом за забором, подумал и пошел, переступая кирзачами через вскопанные грядки. Подошел к рукомойнику, повешенному на боку крыльца, клацнул металлическим соском. Ангелина спохватилась, метнулась к колодцу, вернулась с полным ведром.

– Иди ты, – Витёк подставил руки под ведро. – Я ж на Пасху с ним разговаривал.

– А вот, – закивала Ангелина, – третьего дня полез на ясень перед домом – скворечник приколачивать. Я еще посмеялась: кошки же, говорю, какая полоумная птица в этот скворечник сунется? А он мне…

– Да, дела, – Витек утерся полотенцем, накинул поверх тельника куртку от пятнистого комбеза, сел на скамью, закурил.

Съездил, называется.

Намедни был Витёк в Выборге на свадьбе племянницы. Ангелина осталась по хозяйству, да особенно в Выборг этот не рвалась, потому как не сложилось у нее с Натахой, невесткой, Витьковой брата женой, с самого начала. Отсутствовал всего-то три дня. Ну, пять с дорогой туда-обратно. А тут – бах! Один женился. Трах! Другой помер. А еще говорят, застой в жизни.

Писателем они называли соседа, Андрея Леопольдовича, в начале нулевых переселившегося сюда с женой Татьяной Аркадьевной из города. И прозвище это появилось сразу, в первый же день знакомства, и вот как. Витёк тогда с интересом наблюдал со своей любимой скамьи, как за забором на своем участке сосед, бывший рыжий, а теперь седой, как сухие осиновые стружки, моложавый, лет неопределимых, но подвижный, как щегол, спиливает яблоньку, не выдержавшую чрезмерной дозы гербицидов. С гербицидами же произошла следующая ария. От дальних, через участок, цыган завелся у соседа борщевик. Заметьте: ни к кому не пролез, кроме Андрея Леопольдовича! И начал отвоевывать себе метр за метром. И ничто его не брало – ни соль, на марганцовка, ни соляная кислота, как пишут на дачных форумах. Тогда Андрей Леопольдович купил какой-то супер- (если верить этикетке) гербицид и обработал весь угол своего участка. Результат: яблонька погибла, декоративный мох сгнил на корню, а борщевик облизнулся и попросил добавки. Но это ладно. Короче, пилил сосед натужно, часто останавливался и стоял, глотая воздух и разминая сведенные пальцы. Наконец, ножовку ожидаемо заклинило. Витёк не выдержал, пришел на помощь. Ножовка, ясен пень, оказалась неразведенной и тупой. Он сходил за своим топором, в три сочных, с хаканьем, удара срубил яблоню и, придерживая ее за ствол, аккуратно уложил на землю.

– Красиво, – сказал сосед. – Знание – это не только сила. Это еще и красота.

Он стоял, нелепо держа под мышкой ножовку, как гитару, и улыбался.

– А наблюдать красоту – это еще и удовольствие, – добавил он, а потом запоздало продолжил: – Ножовка…

– Это не ножовка, – засмеялся Витёк.

И, сам удивляясь себе, пошел объяснять городскому неумехе, как надлежит править ножовку. И начал с того, что умение разводить и править ножовку идет от нашей довоенной бедности, а правильный профессионал пилит ею, пока та пилит, а потом просто меняет на новую – экономия и сил, и времени. Потом сходил к себе в гараж, где была оборудована мастерская (у соседа, кроме молотка и клещей, ничего не было, не говоря о трехгранном напильнике), все показал на практике и вернулся на свою лавку. Сосед оказался учеником способным, а главное – усердным. Потому что провозился полдня и вышел из дому, решительно сжимая в руке ножовку, как Шварценеггер – ручной пулемет. Он начал спиливать с лежащей яблони сучья и ветви и сразу же радостно закричал:

– Фантастика! Танька! Тра-та-танька!

Из дома вышла встревоженная жена.

– Ты посмотри, какое чудо! Я бы в плотники пошел, пусть меня научат!

– Чудо, – улыбнулась жена. – Ветер холодный, смотри, не простынь.

Он еще что-то ей сказал; она вернулась в дом, а он пошел к забору.

– Виктор Николаевич, оказывается, пилить так интересно!

Витёк тоже подошел к забору, посмотрел на ножовку. Разведена она была, конечно, на троечку, но теперь все-таки пилила, а не вынимала душу.

Тут подошла жена Андрея Леопольдовича, передала ему сверток в полиэтиленовом пакете и отдельно пассатижи с напильником и прав`илом, а тот протянул все Витьку.

– Каждое благое дело должно быть вознаграждено, – сказал он. – И спасибо за инструмент.

В пакете лежала книжка со смешным названием «Журавлиный танец». Автор – Андрей Леопольдович Пелле, то есть, сосед, мучающийся под яблоней с тупой ножовкой.

Вот тогда-то он и стал для Витька Писателем. Не Андреем, не Андреем Леопольдовичем, не Леопольдычем, не соседом, а Писателем, то есть существом несерьезным, неопасным, непонятным и абсолютно бесполезным.

Хотя, Писателем – это из-за книжки. А вообще он был в городе учителем истории, ушел из-за плохого сердца на пенсию, потом переехал в поселок. Пенсии на жизнь не хватало. Делать что-то руками он решительно не умел. Но тут выяснилось, что в местной школе дефицит учителей; так что Андрей Леопольдович вернулся к привычному своему занятию – вот как раз Васёк, Витькин лоботряс, у него учился последний год, пятый класс, – но недолго.

Потому как Писатель вот помер. И в стороне оставаться было нельзя, ибо смерть есть штука как раз понятная и весьма серьезная и относиться к ней надо соответствующе. То есть, для начала нанести визит к соседям и выразить соболезнование. Витёк поковырялся еще какое-то время с теплицей, а потом пошел в дом, благо погода стала портиться и начал накрапывать дождь. От скуки полистал подаренную книгу. Ангелина совершала разведывательные походы от окна («Сын приехал!») к калитке («Гроб привезли!») и обратно («Натаха с бабой Варей зашли, да что-то быстро вышли»).

«Мне хочется быть маленьким ребенком⁵», – читал Витёк наугад открытую страницу.

– Тебе хочется быть маленьким ребенком? – сказал он Ангелине.

– Только не совсем маленьким, а чего?

– Ничего.

– Вить, только сильно не пей, ладно?

– «Милым быть и нарядным», – дальше Витёк читал вслух, – «Плакать, если мне больно, смеяться, когда мама рядом». Ладно тебе.

– Не ладно. Люди культурные… А тебя, как выпьешь, в Донбасс тянет. Так годится? – Ангелина набросила на голову, стоя у большого трельяжного зеркала, темный, под стать моменту, платок. Очень уж соблазнительно платок облек ее голову, плечи и прочие приятные округлости.

– Годидзе, – Витёк незаметно, с книжкой в руках, подобрался ближе.

Потом сделал попытку вдумчивого изучения округлостей и получил по рукам.

– Рогов, мы к покойнику, ты вообще с головой дружишь, нет?

– Ты плачешь, если тебе больно? – не обиделся Витёк.– Иногда. А ты смеешься, когда мама рядом? – отпарировала Ангелина.

– Когда твоя мама рядом, я просто ржу, – Витёк захлопнул книжку, отложил ее в сторону и поднялся. – Давай, пошли.

У калитки писателя толклись ребятишки из соседних домов и любопытствующие кумушки. На месте их удерживал только статус писателя – чужака, который за этот короткий срок так и не стал в поселке своим.

За соседской калиткой их встретил старый пес, по случаю события посаженный на цепь, с идиотской кличкой Эзоп. Витёк припоминал, что Писатель как-то объяснял что-то по поводу клички, что-то там насчет артиста Калягина, но из башки вылетело начисто. Помнил только, что по приезде псов, тогда еще молодых и безбашенных, было два, и второго, по кличке Чарли, Витёк случайно задавил. Сдавал задом в переулок, а балбес Чарли нашел щель под воротами и метнулся прямо под колеса. От этого у Витька к постоянному чувству непонимания всего, что делает Писатель, добавилось еще и чувство вины.

Так что вот так.

А вот крышка гроба, наклонно прислоненная к поленнице дров, бросилась в глаза, потому как это было нарушением порядка и приличий. Известно: крышка гроба должна быть у самого входа, поставленная правильно и основательно, то есть вертикально, видная издалека всем, своей основательностью смиряя каждого увидевшего ее с неумолимостью и неизбежностью случившегося.

Непорядок продолжался входной дверью, ведущей с крыльца в сени, с дырой понизу размером с кулак. Для кошки, что ли, вяло отметил Витёк. Звонка не было, пришлось стучать. Открыл сын, Игорь, анфас похожий на круглолицую мать, но профилем в горбоносого отца, прикрывший модной небритостью поспешно очерченный подбородок. Он поднял брови, молча кивнул и провел в дом, мимо кухни, где за большим тяжелым столом (кухня была большая, хоть в пинг-понг играй) неподвижно сидели вдова Татьяна Аркадьевна с рыжеволосой золовкой, а по совместительству школьной подругой по имени Ванда Леопольдовна (Витёк был знаком с ней, хотя и шапочно), и дальше, через коридор коленом в жилую часть, где тихо и неприметно ходила с тряпкой престарелая мать Татьяны Аркадьевны, Александра Павловна, смахивая несуществующую пыль. Дом был большой, начатый цыганами с размахом в период большого денежного бума, а потом проданный за долги, когда большой бум закончился для всех, а не только для цыган, со всеми своими недоделками и несуразностями. Сосед начал в доме переделку, да вот до конца так и не довел. Такая, видать, была энергетика у этого дома.

Дошли до комнаты с гробом, и тут Витёк бы присвистнул, если б не покойник. Потому что комната была здоровой, квадратов под восемьдесят, на шесть окон (шестое, правда, занавешено, наверное, выходило в кладовку, сообразил Витёк), с потолками под три пятьдесят, видать, и построенная цыганами под свои культурно-развлекательные мероприятия. А главное – здесь было немыслимое количество растений в горшках, самых разных размеров и видов, совершенно Витьку не знакомых. И все они, кроме мелочевки на окнах, были собраны вокруг стола с гробом, – высокие, под потолок, с глянцевыми, резными, перистыми или пестрыми листьями. От них светлая эта – даже в дождь – комната становилась похожа на осинник, где непременно должны быть черноголовики с крепкими и тугими до звона шляпками. Только вместо черноголовиков тут стоял гроб на столе с раздвинутой столешницей. И он вполне вписывался в это буйство зелени, как вписывается в чащу леса уставшее тянуться к небу дерево.

Постояли. Ангелина взяла под руку Витька. Он хотел шикнуть на нее, но сдержался, понял, что жена волнуется. А чего волноваться? Покойник как покойник. В добротном костюме, модной рубашке с красивым переливающимся черно-серым галстуком. Витёк еще обратил внимание на лицо – оно было ослепительно белое, словно мраморное, и вдобавок как будто подсвеченное изнутри. Витёк пригляделся – вроде грима не было.

А еще он обратил внимание на перевязанную левую кисть покойника. Но удивиться не успел, – сзади тихо кашлянула Александра Павловна. И Витёк как по команде развернул авианосец жены к выходу.

Их усадили в кухне. Витёк ждал обычной женской суматохи по накрыванию стола с ножами, вилками и тарелками, что всегда несло привкус какой-то театральщины: гости-то сюда явно не поесть пришли, и хозяевам в такую минуту всяко не до еды. Так зачем комедию ломать?

Однако сейчас все было не так, как ожидал Витёк. На стол поставили тарелку с сыром, раздразнили воткнутым в сыр ножом, рядом появилось несколько мелких плошек с ягодами.

– Мороженая, с прошлого лета, – пояснила Александра Павловна. – Малина, малина тибетская, смородина, коринка… Ах, Андрей Леопольдович так любил все необычное и оригинальное.

– Ой, а это что? – подхватила тему Ванда Леопольдовна, рыжая, как борода пожарного, в модных иностранных очках.

– Малина тибетская, – пояснила Александра Павловна, – попробуй, Вандочка. Сам собирал…

Она промокнула нос платочком из рукава кофты. Вдова Татьяна Аркадьевна вышла в соседнюю комнату. Ванда Леопольдовна бросилась за ней – помогать. Они вернулись с бокалами – здоровыми, как купели для крещения младенцев. Витьку они почему-то напомнили по форме бездонные лифчики его Ангелины, но он отогнал непристойную мысль.

Последней на столе появилась бутылка домашнего вина.

– Малиновое, – сказала Татьяна Аркадьевна и открыла дверцу бара. – Есть еще сливовое, калиновое, облепиховое…

– Мам, да сядь ты, хватит, – сказал сын Игорь.

– Бар гурмана, – сказала Ванда Леопольдовна.

– И просто виноградное, – закончила Татьяна Аркадьевна. Голос ее дрогнул. – Извините, – она вышла в ванную, откуда донесся звук льющейся воды.

Вино по бокалам разлил Игорь.

– Мне чуть-чуть, – сказала Александра Павловна. – Возраст, извините, не тот.

Вернулась Татьяна Аркадьевна.

– Вы пейте, – сказала она, – а я не буду. Мне хмелеть нельзя.