Белое поле

1

В утренней черноте, слыша, как похрустывает снег под ногами, пошла в коровник, там навела порядок: Клавку подоила, добавила сена, убралась. Корова ещё с телячьего возраста тут в одиночестве проживала. Когда муж у Александры умер, остальных бурёнок продала: не справиться было одной, и дело не в возрасте, а в спине: трудно с болью. Лечилась, но эффект оказался временный. На визиты в областной центр, на платную клинику денег ушло немало: диагноз, советы врачей, процедуры, лекарства. Обезболивающие помогали – нерегулярно.

Завтракала чаем с молоком и сухарями, опуская их в чашку и глядя, как светлеет. Снег из ночного, серо-чёрного становился чище. В доме – спокойствие, слышно только часы на стене. Вымыв посуду, сидела и глядела заворожённо, как бежит стрелка по циферблату.

А вскоре достала сигареты, надела куртку и вышла на скрипучее крыльцо; там поправила белый пуховый платок, застегнулась и побрела вдоль стены к скамейке под окном, где села посередине и неспеша закурила. Глядела на свой двор, на дровяницу, сарай, на ладан дышащий, на открытую калитку, за которой – ровное белое поле. За полем холмы есть. Когда-то Александра бегала туда и обратно, чувствуя себя перисто-лёгкой. Того времени больше нет. Ничего нет. А ближайшие люди за десять километров.

Курила в безветрии, щурила глаза; выглядели они мутными, водянистыми на плоском скуластом лице, но до сих пор были зоркими, пусть и безразличными. Кто смотрел в них в первый раз, думал, что пустая женщина перед ним. И угадывал. Все дни для Александры стали одинаковыми: пенсию привозили раз в месяц – событие. Походы пешком в магазин по разбитой дороге, которая летом – грязь, зимой – снег. Раз в два дня приезжает за молоком Щербинин, даёт ей деньги, переливает товар в свои особые канистры, и увозит, и где-то продаёт. Александра не интересуется.

Муж мечтал о большом хозяйстве: хотел больше коров, а потом взял и умер, вот так, не спросив её мнения. Она же, намаявшись с шестью животными за все годы, решила, что ей и одной Клавки хватит. Помрёт Клавка ― новую брать уже не будет. А иногда ощущение такое во всём теле, что корова её запросто переживёт. Сегодня ещё хорошо, лишь чуть покалывает.

Ничего больше не надо. И никого.

Курила. Ждала.

2

«Нива» подъехала минут на двадцать позже обычного. Из неё вышел Щербинин, направился к калитке. Александра сидела неподвижно, положив на колени руки и мерно выдыхая пар. Встала и пошла в сарай – он за ней. Александра открыла дверь, Щербинин вошёл, взял оба ведра, снял с них марлю, понёс к машине. Александра побрела за ним смотреть на его уверенные во всём движения: как Щербинин, этот мужик без возраста, при помощи воронки переливает молоко в свои канистры, как закрывает их крышками, закручивает плотно, ставит в багажник «Нивы», достаёт деньги. Александра шмыгнула носом, беря бумажки, спросила:

– Дак чо там, как вообще?

– Да так же. Как же ещё, – едва разборчиво ответил Щербинин.

Ну и замечательно. Александре не очень и хотелось вникать в подробности. Любопытство к чему бы то ни было она потеряла давно. Было ли оно вообще, пойми.

Передав ей вёдра, Щербинин махнул рукой, забрался в машину и уехал. Александра постояла и двинулась обратно. Шагнула в калитку, закрылась на крючок, поставила вёдра в сарай. Вернулась на скамейку у стены под окном: очень ей нравилось просто сидеть и слушать, как шумит ветер, бегущий по белому полю. Когда вьюга, сидела Александра, пока не коченела совсем, когда летний дождь, сидела, пока не становилась вся мокрая, тогда и шла домой. И если не на улице, то у окна занимала место: опершись на пухлые предплечья, смотрела вдаль, словно стремилась найти там себя саму, прежнюю, которая бежит зачем-то к холмам и обратно. Вот только зачем бежит – тут вопрос. Наверное, с молодостью наперегонки соревнуется. И без толку. Умчалась та на своих вечно молодых ногах.

Закрыв глаза, Александра увидела ярко-жёлтые одуванчики, усеивающие поле. Куда ни посмотри ― весь мир в одуванчиках.

Александра открыла глаза и уставилась на низкое серое небо.

Летела птица: быстро, ровно, словно у неё где-то куча дел.

3

Через час к воротам подъехала, раскидывая снег, большая чёрная машина. Александра вышла на крыльцо. Из машины выскочила племянница Вера, из задней дверцы вытащила пухлый магазинный пакет, подошла к калитке, открыла. Верин муж, выбравшись наружу, стал дышать, запрокидывать голову, немного погодя закурил сигарету. Вера пересекла двор, по-хозяйски осматриваясь, и кивнула Александре. Та кивнула в ответ. Племянница взошла на крыльцо, Александра посторонилась, чтобы пропустить её в дом, и та шагнула широко, топнув сапогом. Александра поплелась за ней, а когда вошла, увидела, что Вера обосновалась за кухонным столом и, сняв шапку, расстёгивает пальто: после машины жарко, в доме тоже. Лицо Веры покраснело. Указав на пакет, водружённый прямо на стол, она сказала:

– Продукты тебе вот.

Александра села на табурет в углу, Вера почесала шею. Верин муж вошёл в дом, а потом возник в дверном проёме и встал, осматриваясь, сунув руки в карманы.

– Ну, чего надумала? Надо продавать. Ну?

Александра опустила глаза, разглядывая полосатые половики. Она не собиралась продавать, а Вера настаивала. Третий раз за месяц приезжает: всё даёт время на раздумье. Александра не любила своего младшего брата ― племянница была вся в него. Её тоже не любила.

Вера опять за своё:

– Нам позарез деньги нужны. Кредит выплатить. Как раз бы вышло погасить остатки и чуть сверху. Тебе чего? Живёшь тут одна, как сова. А в городе-то лучше в сто раз. А мы не хотим брать другой кредит для погашения этого: мы что, дураки какие? Ха, – голос Веры превращался в почти неразборчивое бормотание, – у тебя спина больная, ты можешь свалиться в любой момент и не встать. Чего тогда? А там будет тебе отдельная однокомнатная, бесплатно, заметь, дарим, пенсию туда переведёшь, и никаких забот, всё под боком: магазины, аптека. Тебе семьдесят два уже ― пора за ум взяться, тёть Саш. Вижу, надумала! – Вера хохотнула, словно наконец получила нужный ответ.

Александра думала, конечно, но, чтобы надумать, как того хотела Вера, – нет, не случилось. В город ей дороги нет. Всю жизнь тут, до конца.

Покачав головой, Александра продолжала смотреть в пол. Вера злилась, обращалась к мужу: вот, мол, смотри, говорила, что не станет, упрямая. Тот молча кивал, сомкнув брови.

– Сейчас надо продавать, пока дом ещё крепкий и корова молодая. Отдельно про неё договорилась, за цену хорошую.

Раздражённая племянница хлопнула себя по коленям. Снова начала живописать прелести городской жизни с удобствами, особенно напирая на туалет и ванную. Александра прикрыла глаза: спит сидя странная пузатая старуха. Представилось ей поле: одуванчики и зелень, конечно, хороши, и приятно, когда голые ноги травинки щекочут, покалывают, но зимой, накрытое снегом, оно лучше. Словно громадный белый лист. Хочется написать на нём нечто особенное, сокровенное. Александре нравилось думать, что однажды прилетят сюда птицы, много-много, и сядут на белое поле, и по её желанию выстроятся в буквы и слова.

– В самом-то деле, соглашайся! Прямо сейчас поедем оформляться, – сказала, вырвав её из мыслей, Вера. Сидит, уставилась в упор, вся красная.

Александра подняла глаза, потом снова опустила на свои руки с переплетениями сосудов и вздувшимися суставами.

– Ну и чёрт с тобой, – Вера порывисто встала, схватила шапку и прибавила: – Торчи тут до посинения в своей берлоге!

Вышла, потеснив мужа, выскочила бегом из дома, помчалась к калитке; он за ней, всё оглядываясь на фасад. Александра сидела. Вскоре Верин муж вернулся, молча взял пакет с продуктами со стола и вышел прочь, нарочно громко топая. Только после этого их чёрная машина уехала, стих вдали шум мотора.

4

Александра взяла сигареты и вышла на воздух, села на скамейку. Курила, наслаждаясь одиночеством. Клавка дважды промычала в коровнике, точно спрашивая, когда же их перестанут беспокоить. Александра посмотрела на небо, откуда начали падать крошечные снежинки. Несколько легло на тыльную сторону её ладони. Через пару минут снег пошёл гораздо сильнее, слились в одно целое небо и земля.

Александра, чувствуя настойчивое желание двигаться, вышла из калитки и оказалась на дороге. Та тянулась вправо и влево, исчезая в пустоте, а впереди – белое поле, громадный лист без краёв.

Без лыж, конечно, трудно по такому снегу, но она всё-таки пошла: проваливалась, выдёргивала ноги, уходила всё дальше в белую пустынь; снегопад креп, густел, и вскоре дом совершенно исчез из вида.

Осталась Александра одна посреди белизны и тишины, даже ветер не решался беспокоить её. Стояла она там, где небо и земля неразрывно соединялись, и собственные мысли были ей непонятны и не имели формы, но это не страшило её и не беспокоило.

Сгоревшее письмо

1

В спальне стоял тяжёлый дух сигарет, перегара, несвежего белья. Приоткрыв дверь, Лариса увидела, что мать лежит на развороченной постели, наполовину замотавшись в старое покрывало, истрепавшееся с краёв. Волосы матери разметались, укрыв голову, но ничто не скрывало спину и одну грудь, вылезшую вбок. Мать храпела, возле её подушки лежала пустая бутылка из-под пива.

Лариса хотела войти и открыть форточку, но побоялась, что мать проснётся, поэтому осторожно прикрыла дверь и уставилась на отрывной календарь, висящий в коридоре на стенке. Сегодня понедельник, уже десятое июня – идут каникулы. Лариса потёрла лоб, ловя ускользающую мысль, и её сердце в какой-то миг дало сбой, подпрыгнув, сделав сальто и вернувшись на место. Она на цыпочках пошла в ванную, закрыла дверь, умылась; вернувшись в свою комнату, нашла чистую одежду, грязное отнесла обратно и сунула в корзину. Вечером замочит в тазу: стиральная машина сломалась три месяца назад, а новый хахаль матери ничего делать не собирается. Деньги у него есть только на «бухло и жратву», поэтому «отвали и не клянчи, коза». Лариса постоянно одёргивала себя: никаких лишних разговоров с ними, никаких контактов, если только без этого не обойтись, никаких просьб, лучше вовсе не смотреть, не замечать – но на деле не получалось игнорировать очередного «отчима» полностью. Нет-нет да и вырвется слово или вопрос. Про стиральную машину, в конце концов, – это не просто от балды. Мать пьёт и не работает, а если хахаль приносит деньги, чем и гордится, то у кого ещё спрашивать?

Лариса пыталась устроиться на подработку, но брали только на уборку территории на один-два дня по программе занятости школьников от поселковой администрации – смешные деньги. Их Лариса делила пополам: половину себе, половину в семью: покупала продукты. Оплачивать долги по коммуналке такими мизерными вбросами смысла не было. Позавчера хахаль пришёл с работы и съел в одиночку всё, что они с матерью сготовили на три дня вперёд. Как-то влезло такое нереальное для одного человека количество еды, не подавился. Лариса только сжала зубы и заперлась у себя в комнате, проплакав целый вечер. Мать орала, он орал, бились пустые бутылки, разгорелась драка, потом всё затихло. Лариса дважды за ночь выходила в туалет, пила воду, лежала на покрывале одетая, и ждала, сама не зная чего. Мерещилось, что стена дома открывается, а за ней бесконечное поле под слоем тумана. Поле, туман и потрясающая тишина.

Но всё-таки это был сон. Лариса всё ещё помнила его, когда открыла глаза, и ей стало невыносимо грустно от мысли, что она всё ещё здесь, и деваться некуда.

2

Хахаль не вернётся до вечера, мать спит ― значит, есть время позавтракать и собраться.

Лариса прошла на кухню, посмотрела на гору посуды в раковине. Открыла холодильник, взяла колбасу, хлеб и сделала два бутерброда. Подумав, добавила третий, завернула их в пищевую плёнку, чтобы взять с собой. Заварила чай из пакетика без сахара, выпила, глядя в кухонное окно, выходящее во дворик, огороженный ржавым забором из профнастила. За забором лежал разбитый тротуар, по которому шаркали невидимые прохожие.

Мать не шевелилась. Видимо, пролежит до самого вечера, а потом начнёт выть с похмелья. Ларису это не трогало. Их с матерью жизни шли, в основном, параллельно и редко когда соприкасались. Лариса не ждала понимания, участия и любви: просто знала, что однажды случится нечто страшное. Оставалось плыть по течению и ждать развязки – никакие увещевания и уговоры на мать не действовали.

Однажды, когда Лариса, выйдя из себя после очередной материной попойки, выговорила ей всё, что думает, та ударила её по лицу и сказала: «Это моя жизнь, мне нравится». Лариса запомнила ту пощечину, бросив её в копилку к множеству других: мать била, материны ухажёры не отставали, особенно, когда входили в роль папочек. Дерзкую малолетку надо учить, а лучший способ – это хорошенько приложить.

Один, чтобы не оставлять следов на Ларисином лице, высек её ремнём за двойку, а мать стояла рядом и подбадривала. Тогда Лариса убежала из дома и не появлялась два дня, пришла только когда очень сильно проголодалась. К тому времени этот хахаль ушёл, но на его место явился новый. Тот единственный из всех делал вид, что относится к «падчерице» с должным уважением. Однажды ночью он вошёл к ней в комнату, отбросил одеяло, лёг на Ларису голый и пытался сунуть в неё свой член. Лариса завизжала, скинула его на пол и, схватив одежду, убежала в лес.

Там пробыла неделю: воровала продукты из машины, которую разгружали у магазина. Боялась возвращаться, плакала, жила в самодельной землянке, каждую минуту ожидая, что лес наполнится спасателями и полицией. Наконец решила вернуться, и оказалось, что никто её и не искал. Мать была пьяная и, кажется, даже не поняла, что случилось. Лариса сказала, как есть, мать плюнула в неё, возвращаясь к бутылке. В школе попало за прогулы, опять поставили вопрос об исключении. Лариса даже не пыталась звать мать к директору, ведь та всё равно не пошла бы. И опять как-то само собой утихло, только одноклассники лыбились в её сторону, называли «бомжихой». К такому Лариса, впрочем, давно привыкла. Не бьют – и то хорошо, остальное можно как-то пережить.

Подруг у неё, понятно, не было. Последние две перешли в компанию более успешных девчонок, ведь никто не хотел связываться с «чмошницей». Правда, оставалась одна девочка, переведённая не так давно на домашнее обучение, – Лиза. Три года она промучилась со своей коляской в обычной школе, где никому не нужен был ребёнок-инвалид, и за это время они вроде бы сблизились. Теперь Лариса иногда звонила ей, но Лиза чаще бросалась отговорками, не горя желанием общаться.

Тяжко осознавать, что абсолютно всем вокруг ты в тягость. Дом – тюрьма. Школа – пыточный кабинет. Лариса мечтала, чтобы всё побыстрее закончилось. Остался год. Может, учителя дотянут её, может, удастся сдать ЕГЭ, получить аттестат. Может. Может. Куда двигаться потом, Лариса не представляла. Она бы с удовольствием осталась жить в лесу в настоящем одиночестве, не опасном – не в том, что среди людей, которым плевать.

3

Вернувшись в комнату, проверила, заряжен ли телефон, положила вещи в рюкзак, оделась и вышла из дома. Захлопнула входную дверь, пересекла двор, закрыла калитку своим ключом.

Утро встретило её облаками, свежим северным ветерком, запахом зелени. Было так хорошо, что Лариса начала улыбаться. Смотрела на солнце, прячущееся за кронами придорожных деревьев, жмурилась, шла, не глядя под ноги, словно намереваясь взлететь. Идя всё дальше и дальше, попала в тень, но та не несла угрозы, а будто нашёптывала что-то приятное, хотя и неразборчивое.

Вынув телефон, Лариса убедилась, что никто не звонил, и бросила Лизе смс: «Что делаешь? Как дела?» На ответ привычно не надеялась, однако через несколько минут та написала: «Вроде ничего. Хочешь в гости?» Лариса не то что бы хотела, но решила: «Почему бы не убить время?»

Ответив на смс подруги «Уже иду», на перекрёстке она повернула направо, а не налево как обычно, и зашагала вниз по Флотской улице. Идти надо было до самого конца – дома 22.

4

Из окна соседней пятиэтажки, двор которой Лариса пересекла по диагонали, на неё смотрела странная собака, похожая на пенсионерку. Этот взгляд сулил смерть. А вот и дом Лизы. В подъезде было темно и привычно пахло кровью, которую давным-давно пролили в большом количестве и с той поры безуспешно замывали.