А в январе-феврале 43-го мы начали наступать по тому пути, по которому отступали. И постепенно обратно забрали Черкесск, взяли Кисловодск, Ессентуки, Минводы и остальные города. «Катюши» нам здорово помогли: у нас были «катюши», а у них – «ванюши». На станице Крымской четыре или пять месяцев стояли в обороне: немец на горе, а мы внизу. До тех пор, пока немец не начал тикать. После этого я уже на 4-й Украинский фронт попал. Крым освобождал, там меня под Севастополем ранило в спину, и я в Мелитополе в госпитале пролежал два месяца. А после этого меня выписывают и в запасной полк отправляют. Там говорят: «Вот, приехал командир, который хочет взять в школу, где будут учить офицерским званиям». А я сержант и думаю себе: чё ж не пойти на курсы? И я записываюсь в эту школу на шестимесячные курсы при 4-м Украинском фронте. Курсы сначала находились в селе Льгов (Черниговская обл.), а после Льгова, когда наши части полностью прошли Украину, нас перебросили в Черновцы, на западную Украину. И я там был с марта по сентябрь 44-го. Когда мы ехали из Льгова в Черновцы, где-то возле Ивано-Франковска наш эшелон обстреляли бандеровцы. А тогда был не Ивано-Франковск, а Станислав. Там же полностью штаб бандеровский: и под землей, и в лесу. Сразу бьют тревогу, и нас, уже полностью вооруженных, давай на борьбу с бандеровцами. И мы, курсанты, недельки две-три гонялись за ними по лесам. Чертков – вот здесь бои были у нас.

– А без курсов звания не давали, не было такого?

Нет.

– Бандеровцев вы убивали?

Не, они от нас ховались. Их молодежь некоторая убегала, так их брали в плен. Ну это наш ОБХСС. А дальше – черт его знает, что с ними делали. Наши как въехали в село и по первой только квартире зайти, а там бандеровец был. Он выскочил и – в конюшню. Хотел на лошади тикать, но не успел, потому что наши быстро подскочили. Так он пеший выскочил с села и в лес убежал. Ну, после этого его, правда, окружили да споймали. А вообще-то они, когда наши вошли в село, обстреливали. Ну, пехота окружила это село, прочесала. В лес заскочили. А в лесу, недалеко там, метров 10, кухня, и на кухне хлеб, масло сливочное, сало, еще некоторая закуска ихняя. Но они взяли да отравили все это.

– Отравился кто-то?

Не, мы когда подошли, то сразу заметили, что отравлено.

– Как заметили-то?

Ну это ж не так просто: взять и начать кушать. Мы уже опыт имели. Это ж не продукты первой необходимости – хлеб там или еще что такое. А раз сало, масло, то тогда уже заметно. Да и запах был. В Черкассах нам присваивают звания «младшие лейтенанты» и меня направляют в Карпаты, в 242-ю стрелковую дивизию, в 903-й полк. Был я уже командиром пехотного взвода. Дали мне наган, пехоту и два «максима». Автоматы в основном давали пехоте, а командиры – кто имел автомат, кто не имел. Немец полностью заминировал дорогу, по которой мы наступали. И нас командир батальона вел по лесу, обходили. А в лесу – там и дождь, и слякоть, и туман. Комбат сказал, что саперы должны идти впереди – разминировать. К утру вышли к какому-то селу: пехота наступала, а я своими пулеметами поддерживал.

– Вы сами за пулеметом были?

Не, там расчет 4–5 человек: пулеметчик, заряжающий, те, которые ленты подносят. А ленты были тряпичные, не такие, как у немца – железные. Патрон закладываешь и полностью ленту набиваешь, ставишь патронник в заряжающий и, когда тебе надо стрелять, нажимаешь пальцами, этим и этим (показывает), и он как огонь: дает 250 в какую-то секунду, сыплет. Ну и мы, значит, наступаем, а я перебегаю от одного пулемета к другому, координирую: там станковый пулемет и там. А рядом был колодец, и возле колодца заминировано. Ну а что, ты будешь смотреть, где заминировано? Там же прикрыто, ты не увидишь, свежее или не свежее. И когда я перебегал, наскочил на мину. И все. Мне отрывает вот так вот (проводит по левой ноге рукой), и я упал… Ну что, кровь у меня сочится, боли. В чашечку ранило, здесь вырвало кусок осколком. У меня была планшетка, там записи, конспекты с учебы, – попало в планшетку. А могло ведь и по яйцам дать. Я лежу на правой стороне, а эту так еще чувствую – больно. В это время выскакивает санинструктор, я, увидев, кричу. Он и хлопцы, пехота, увидели, что я лежу, санинструктор подбегает: «Ну выползай-выползай, смотри, чтоб ты, часом, не попал еще на какую мину». Я выползаю, упираюсь вот так одной ногой, а эту поддерживаю. Кровь течет, осколками раздробило полностью. Инструктор подбегает ко мне: «Ну все, давай я тебя перевяжу». Наложил один пакет, вот здесь перевязал вену, здесь и здесь перетянул. Взяли меня вдвоем, занесли в дом – там кушетка. Санитар говорит: «Ложись и не развязывай. Так и держи, чтобы кровь не стекала. Только через некоторое время ты чуть-чуть опускай, чтоб нога не синела, чтоб кровь сходила». И так я пролежал некоторое время, потом меня положили на подводу, на которой раненых возили в госпиталь. Дали одеяло: «Ложись вот, закутайся». Я закутываюсь, ко мне еще одного ложат: мужчину, но не военного – гражданского, тоже подорвался на мине.

– Какой это месяц был?

26 ноября 1944 года. Мне оставалось пять с лишним месяцев пережить. Это уже последняя рана была… Положили и куда везут? Черт его знает – ночь. Ехали мы километров 7–8. Приезжаем в лес, там натянута палатка брезентовая, в которой операции делают. Электрический свет от лампочек, костер маленький развели. Меня снимают с этой подводы и ложат на кровать. Я думаю, что ж они будут делать, хирург и сестры. Хирург на нос мне капает эфир: «Считай». Считаю-считаю: «два, три… пять…», и все, перекинулся, ушел. Ничего не помню…

– Как вы вообще от болевого шока не умерли? Вам кололи какие-то обезболивающие?

(смеется) Та не, до самого медсанбата никакого обезболивающего не давали. У санинструктора ничего нет. Потом, правда, перед операцией дали укол, чтобы не так больно было… Наутро нас хирург будит на завтрак: там лежали раскладушки, и на этих раскладушках я и еще человека четыре. Подносят и рюмку вина. Ну я выпил – хорошее вино. После этого мне еще перевязку сделали и через некоторое время отправляют в какой-то госпиталь. Опять подводы подъехали, и нас погрузили на самолёт У-2, где-то в Мукачево или еще где-то, и через горы (того гражданского оставили в лесу). Лечу, думаю: налетит «мессер», подобьет. Летчик один, я с ним не переговариваюсь. Прилетаем в Чехословакию, и нас отправляют в госпиталь, где нас, безногих, много. Без двух ног некоторые. Лежим, приходят чехословаки и нас развеселяют: один с трубой, тот на скрипке играет, женщины виноград приносят, еще кое-чего. А что нам? У нас, конечно, боли. Боли такие, что страх… Когда мы уже подлечились, нам перевязку сделали, оттуда на эшелон и куда? Не знаю куда. С нами в эшелоне девочки, которые приносят нас на руках – мы же не можем. Приезжаем в Киев, в госпиталь № 3985. И я там лежал с ноября 44-го года по 16 декабря 45-го – год с лишним. Ну, конечно, врачи хорошие были. Оба врача – женщины. Хирург хороший, операцию сделал хорошую. Мне, во-первых, еще делали реампутацию: долго не заживала рана… Там мы с женой познакомились, она в этом госпитале работала.

– Немцев много побили?

Что их считать? Тогда мы не считали.

– В спину вас где ранило?

В Крыму, под Севастополем, когда я был в артиллерии 76-й. Я ж еще не рассказал: когда мы отступали, под станицей Крымская нам дают трех девочек с этими счетверенными пулеметами (смеется). Они неопытные, я-то уже кадровый. А командир роты был азербайджанец. И я с ними прошел весь путь обратно до Краснодара. А под Краснодаром нашу ПВО передают в артиллерию, а девочек передают в связь. А нам говорят: «Кто хочет в артиллерию – пожалуйста». Я думаю: ну что, в артиллерию идти? Нема уже таких, с которыми можно было воевать. И вот я говорю: «Пойду в артиллерию». – «Какую?» – «76-миллиметровую». Все.

– Против танков приходилось воевать, когда в артиллерии были?

Нет, против танков нет. Мне приходилось по бронемашинам стрелять, по самолетам. Под Курском приходилось по пехоте: они сидели на машинах, а мы в это время пулеметом по этим машинам били.

– В артиллерии вы кем были?

В артиллерии я был заряжающим: этот снимал колпак, они же с колпаком, мне давал восьмикилограммовый снаряд. Я беру этот снаряд и бросаю в ствол. А в это время другой закрывает затвор, а тот нажимает кнопку и стреляет. Ну я подал снаряд и не успел: рука попала между стволом и снарядом – полностью снял ноготь.

– Про бои в Крыму можно подробнее?

Осенью 43-го мы на переправе установили артиллерию. Поставили чуть не через 10 метров орудия, обстреливали берег ночью. А пехота должна в это время через Азовское море катерами на Керчь переправиться. Четыре с половиной километра Керченский пролив, немец укрепился на другой стороне, а воды полностью минированы. Ну и когда мы обстреляли берег, а пехота высадилась, мы тоже свои орудия на катер и на тот берег. А там же берег такой, что катер не подойдет вплотную. И нам пришлось вплавь высаживаться, а это был ноябрь месяц, 21 ноября. Катер после смог подплыть ближе, потому что освободился от нас, и мы начали эту пушку 76-ю вытягивать на берег и после на гору. Там пехота немцев уже выгнала и заняла оборону. А после мы продвинулись километров на пять, установили свою пушку и продолжили обстреливать, чтобы пехота дальше наступала.

– Сапун-гору не штурмовали?

Сапун-гора, она ж под Севастополем, а мы чуть правее Керчи высадились. По берегу Азовского моря двигались. Правда, когда мы уже несколько километров по берегу прошли, так к нам Черноморский флот начал подплывать: помощь оказывать артиллерией, высаживались моряки. Вот таким путем мы двигались на Симферополь, а когда Симферополь взяли – двинули на Севастополь. И здесь, под Севастополем, я был ранен: немец начал обстреливать наш полк, мина взорвалась недалеко, и осколком меня по спине. Я на самой пушке сидел, потому что нам надо было выдвинуться – там был такой ярок, надо было перебежать с пушкой. Артиллерия наша на лошадях была. А когда вдарило по спине – я с пушки упал, и мне через ноги, одну и другую, колесом прошло. Ноги у меня опухли полностью. Меня в госпиталь отправили, в Мелитополе лежал, есть справка.

– У артиллеристов было личное оружие?

А как же, конечно: у них или пистолеты, или автоматы.

– Пленных вам приходилось брать?

За всю войну пленных я сам не брал. Потому что я то в артиллерии, то со станковым пулеметом – его ж не бросишь (улыбается). Это пехота, когда наступала, так они могли взять в плен. Или могут «языка» взять – это ночью посылали. Нас как-то командир роты послал в разведку, человек пять: узнать, какая часть соседняя.

– Как вы к Сталину относитесь?

Нормально.

– Что с семьей вашей случилось во время войны?

Родители были в оккупации. Брат Иван, который 18-го года, погиб под Орлом. Будто бы он тяжелое ранение получил и в госпитале умер от ран.

– Пили много на войне?

Ну, на войне давали по сто грамм. Вот под Керчью, когда высаживались, так нам дали по шкалику водки.

– У солдата что обычно было с собой, какие вещи?

Давали нам бритвенные принадлежности, помазок. Парикмахер иногда приезжала. Ну это уже ближе к концу войны.

– Сейчас модной стала тема про энкавэдэшников: мол, везде сидели заградотряды с пулеметами и по своим стреляли.

Во-первых: по 227-му приказу «Ни шагу назад!» – это когда Ростов второй раз сдавали, то нам объявляли этот приказ. Заградительные отряды были: если ты где-то думаешь отстать или перебежать на другую сторону – значит расстрел.

– У вас были такие случаи?

Были два случая: один под Смоленском, один на Кавказе. Когда наши Смоленск сдали, стояли мы в обороне, и в одном селе (Ярцево, кажется) в ОБХСС кто-то доложил, что один, видно, самострел сделал и дома сидел. Если он ранен в бою, на передовой, так ему санинструктор должен перевязку сделать, дать направление в госпиталь. А этому кто даст справку? Ну и особый отдел узнал: передали в штаб нашей дивизии, начали разбираться, а он самострел. А раз самострел – полевой суд в течение трех дней, расстрел, и все. Ну а что ты будешь делать? Там не считаются ни с чем. Вывели подразделение, которое должно стрелять, человек 7–8 с винтовками, выкопали окоп, чтоб он туда упал, вывели батальон, чтобы посмотрели на результат, суд прочитал приговор: расстрелять, «Пли!» – все выстрелили ему в спину, закопали и на этом закончили.

Когда мы на Крым шли по Краснодарскому краю (Абинская, Крымская станица), а это была зима или весна, там такие места: то лес, то болота, глина. Там немецкие танки и автомашины не могли пройти, застревали. Они их поджигали и сами убегали. А наши лошадьми и подводами продвигались еле-еле по грязи и тоже застревали. Пехота наша помогала артиллеристам переносить снаряды. Были случаи, что освобождали селения, а в них – кубанцы, которые отступали и, проходя через свое село, оставались дома. Еще молодежь была, которую не брали сразу, когда война началась: 25-й, 26-й год. А теперь уже наши военкоматы мобилизовывали их и направляли на фронт, на передовую. А они необученные.

– Не обучали разве?

Да когда? Когда их обучать? Их даже не могли переодеть. А как же: надо нашей пехоте помогать освобождать села, чтоб немец не задерживался. Пехоту ж тоже не могут как следует обеспечить, они ж тоже теряли – бои же, многие погибали. А эти необученные. Тоже были случаи, что пойдет в бой непереодетый. Это когда была возможность отправить в запчасть, если наши где-то двинули немца далеко и там держат оборону – командир потерял много своих бойцов и не может поднять на бой, то в это время военкомат брал и несколько дней обучал. Ну и пополнение давали из госпиталей.

«Товарищ Чуприна, находясь со своей зенитной установкой 27 апреля 1943 года при налете авиации противника в хуторе Майорский Краснодарского края и лично ведя огонь по вражеским самолетам из крупнокалиберного зенитного пулемета, несколькими длинными очередями сбил в 17 часов 30 минут пикирующий бомбардировщик типа «Юнкерс-87». Воспламенившийся самолет упал в районе полевого стана, 1,5 километра северо-восточнее хутора Мазепа. Товарищ Чуприна проявил себя смелым и хладнокровным командиром. Когда боевая обстановка бывает особенно напряженной, он сам лично ведет огонь по врагу, показывая пример личной отваги и мужества».