– А куда ж ты денешься, больше ничего не давали. Она-то была смешанная. У кого-то есть, у кого-то нет. У командира эскадрона была форма, у меня фуфайка была. И, может быть, это и спасло меня. Его погубила форма, потому что он в казачьей форме высунулся. Хороший человек был, смелый, решительный. У него правило было: «Чего отступать? Завтра заставят брать. Нет, не будем отступать». И как только обстановка ухудшается, он спать хочет. Ложится спать. Буркой укроется, а мы с Федей следим, знаем, что он не спит.

– Где командир эскадрона?

– Вон спит!

И успокаиваются все.

– Как было с бытом? Кормили на фронте лучше, чем в запасном полку?

– Что достанется. Там от чего… То надо подвезти, то кухню разбомбили. Сама норма была выше. В запасном-то полку… как она… третья, что ли, норма была. А здесь первая, и обидно, что когда уходишь с передовой на отдых, тоже тебе дают вторую, чтоб ты не очень-то разжирел.

Так что я не советовал бы никому воевать. Слава богу, что вот между этой контрреволюцией не было гражданской войны. А-то перебили бы…

– В запасном полку как долго учили солдат?

– Три месяца, а лейтенанта шесть. А нас пять, так как мы на месяц позднее пришли. Некоторых сразу отправляли, потому что прибывали уже опытные некоторые. Но за год семь месяцев ни одного солдата я не видел, чтоб возвратился с фронта. Ни одного. Или попадали в другие… Ни одного.

147 человек я недосчитался в своем взводе.

Во второй-то раз я мог бы, конечно, открутиться, не ехать. Сам виноват.

– Какой был возраст солдат?

– Всякий. От 18, 17 с половиной до 50. Поэтому некоторых стариками (в беседе он называл другое слово на «c», но его на записи не разобрать. Позже он не смог вспомнить, что это за слово. Сказал, что людей старшего возраста называли «стариками», «отцами») называли. Но чтобы, как ее… дедовщина, нет. Вот я говорю, кроме одного случая (имеется в виду случай с уголовником, о котором говорилось ранее). Посмеяться, что-нибудь поозоровать, привязать за что-нибудь…

Был у меня солдат. Медалью награжден «За боевые заслуги», и покончил, как говорится, самоубийством. В смысле… Отвели нас на отдых, а лошадей-то не было, и мы пешком шпарили на отдых. А идут машины ночью туда-сюда, и он решил на машине подъехать. Прыгнул и сорвался, и чека из гранаты… Мог бы он выбросить. Это теоретически, конечно… А он опять прыгнул, и что… прикрыл… тоже героически получилось, что он своим телом прикрыл других. Его хоронили мы с честью, полком. Что родителям напишешь? Так же и написали: «Ваш сын, проявив мужество и героизм, погиб в бою». Не напишешь же, что было. Открыли когда карманы – сколько молитв у него было. Каких только не было. А он полный такой, малоразворотливый, но силой-то обладал.

– Лошади часто гибли? Что делали, когда без лошади оставались?

– Ели (смеется). Если меня ранили, лошадь убита, с меня: «А где лошадь?»

– Убита.

– А где мясо?

Когда лошадь убита – это просто пир был. Дохлых ели, зимой если. Мясо-то не так прокисает. Был у нас первый командир эскадрона, который божился, крестился, что он конину никогда есть не будет. А Иванов Лешка, повар, заходит.

– Иван Иваныч, скажите, пожалуйста, а чем вы нас кормите?

– Как чем… Кониной.

Командир эскадрона вскочил:

– Я тебе покажу конину!

– А я не знал, что вы не едите. (Смеется.)

– Какой породы были лошади?

– Какой… Всякой. Вот я Буденному-то показывал монгольских, маленьких. Надо мной же в запасном полку… У меня дезертир был один, мнимый дезертир. Я пока за ним ездил, набили холку моему коню, и начальник штаба майор Дарпович решил меня проучить. Другие же лошади были нормальные, а он, чтобы я был на монголке. Все, значит, на больших, на крупных лошадях, а я на монголке в хвосте ты-ты-ты. А физрук был, Шульга, озорник. Он все пытался перепрыгнуть на своем коне через меня. Раза два по хвосту проскальзывало. Я получил от сына замкомандира полка письмо. Полковник, доцент химической службы, где-то в Подмосковье служил… Пишет мне, что я помню, как какой-то лейтенант на маленькой лошаденке, а физрук пытался через него перепрыгнуть. Я ему написал: «Это я был».

А он и дезертиром-то не был бы. Получил телеграмму – жена умерла, и он тут же ночью уехал. Приезжаю, смотрю в окно, летом дело было. Смотрю – гроб, он над гробом. Я зашел, он повернулся, видит, что это я.

– Ну, что, товарищ лейтенант, судить будут?

Я говорю:

– Подожди ты. Давай похороним, потом…

Пришлось могилу рыть. Детей нет, родственников нет. Приехал, рапорт стал писать, говорю: то-то случилось.

– Ладно, все равно через две недели на фронт. Пусть едет.

– Чего ты так задержался?

– Хоронили жену-то. Куда ее девать? Некому…

Я говорю:

– Зашел бы, нашел бы меня.

– Какое отношение было к политрукам?

– К политрукам у нас нормальное отношение было. Все зависит от него. Они же у нас только в первой половине войны были, потом уж их не стало. Вот под Москвой у нас был толстяк политрук. Татарин из пехоты. Он предпочитал ходить пешком, чем на коне, потому что был из пехоты взят-то. Идет и песенки поет, на русском языке… У нас только неприятность была, вызывал меня замполит. Я одному сержанту грозил, что я его застрелю. Достал пистолет, в чем моя вина-то была. И тут же вышли на отдых. Сержант доложил командиру. Он меня вызвал:

– Слушай! Если уж достал, так стреляй! Жалобы не было бы.

– А что, жаловался?

– Жаловался! – говорит. Я ему говорю, что без причины не может быть. – А что они сделали?

Я говорю:

– Он и с ним два солдата… Мы ушли метров 500 вперед, а они в окопе лежат.

– Ты доставал пистолет?

– Доставал.

– Ладно, иди. Ничего не было.

Он говорит:

– Это хорошо – я понимаю тебя. Ты уже давно воюешь. А так что? Оружием угрожал. Сержанту.

А так… Мы все равно с ним нормально… нормальные взаимоотношения были.

– Как относились к особистам? К штрафным частям?

– СМЕРШ у нас был. Разные были, разные… Вот меня, например, сопровождал… Каждый эшелон сопровождает представитель СМЕРШа. Он только следит, нет ли шпионов, не подсели ли. А там что было… Просят какие-нибудь дамочки: «Посадите, подвезите». Некоторые не выдерживали, подсаживали. Они это засекали: «Почему?» А так все зависит от человека. Ну, не было у нас инцидентов между собой, между командирами взводов, между командирами эскадронов. Все было нормально.

Только я нормально не отпросился на увольнение из армии. Сколько я ни просился. Пять лет просился. Потом уж отслужил 10 лет, думаю: «Куда деваться? Потеряны 10 лет». То ли я плохой был? Я же ни одного воинского звания вовремя не получил. У меня были все дела да случаи. Или кулаческое происхождение мое, или невоспитанный я был. Я-то считал, что из-за кулака.

– Как относились к мародерству на фронте? Наказывали?

– Мародерство… Там иногда за мародерство-то не всегда считали. Человек три дня голодный, поймал курицу. Другие махнут, и все. А так, чтобы что-то отбирали, ничего не было. Потом, солдат во время боя – ему ничего не нужно. Возьму я, допустим, костюм какой-нибудь хозяйский, а что дальше со мной случится? Что дальше со мной случится? И поэтому… Ведь мародерничали – это в тылу, которые не воевали на передовой, и из этих, среди которых бывшие зэки, а сегодня законные солдаты Советской армии.

Вот эти.

Ну что, лошадей отбирали у венгров. Мы раза три отбирали. Раз попались – отобрали не у тех. Чехи оказались-то, и из той деревни, где прокурор нашей дивизии расположился. Они тут же, деревня-то рядом, пришли и сказали, что лошадей у них отобрали. Ему кто-то сказал: «Это у них ищите». Пришли – мы кушаем.

– Где лошади?!

– Какие лошади?

Командир эскадрона – старший лейтенант, а этот капитан, прокурор-то.

– Какие лошади? Ты что, ошалел?! Не мешай мне кушать!

Сел и уехал. Тут же является следователь. Этот у нас уже был раз.

– У вас, что ли?

– Да, у нас.

– А где они сейчас?

– Да мы их подстригли. Сейчас их не узнает никто.

– Какие? У них нету лошадей. Они своих отдают.

Раненых лошадей… Чего она, таскаем ее за собой.

– Пожалуйста! Сколько у вас взяли? Четыре? А мы шесть дадим.

Отмотались. Прокурор говорит следователю:

– У них были?

– Нет, нет. У них не было.

Хороший был мужик.

– Как вас встречали в Европе? Как относились к вам в Чехословакии, в Венгрии?

– Встречали хорошо. Чехи особенно хорошо встречали, потому что мы с ними союзниками были. А эти вот, мадьяры… Это… Им в 56-м году законно попало. Они же там вели себя так. Потом ведь, во время боя не до встречи. Если передышка есть, то пять-шесть человек выйдет.

Здесь не было забот. Заботы были, как бы не убили и как бы мне не умереть после ранения. Вот гады.

– Расскажите про свои ранения? Как лечили?

– В первый раз, я во время подготовки… В ночь мы должны перейти, и я проверял, можно ли в конном строю пройти речушку. Проверил все, стали… и вдруг самолеты на Москву летят. Обычно они пролетали, а тут увидели, что здесь можно переправу… и сбросили бомбы. И я попал под одну бомбу. Коня у меня убило, а я был ранен. Вот ведь был порядок дурной! Из чужой дивизии тебя санитар не перевяжет. Прошу перевязать девчонок, и одна только согласилась перевязать моим бинтом мне рану. И уже обработку-то раны сделали в медсанбате. Я пришел, доложил то-то и то-то. «Ну, ладно, – говорит. – Давай езжай, лечись». И что я задержался… У меня было ранение в правую руку, одно и не насквозь, а с маленькой пленочкой, кожа осталась. Все-все, заживает. Все, готовлюсь выписываться. Вдруг вскрывается рана. Потом я врачам говорю: «Слушайте, нет там какой-нибудь тряпки?» А рентгенов же тогда не было, это сейчас везде. Я говорю: «Вы разрежьте на сквозную, посмотрите, промойте».

– Это, кажется, не положено.

– Ну что, я столько месяцев лежу и…

А задел-то меня один раненый. Врач говорит: «Слушай, ты ходишь, у тебя ноги целы (на ногах зажили ранения, которые были). А мы сестру гоняем по палатам. Ей надо работать, а она: того позови, того позови». Захожу в палату: «Петров, на перевязку!» Лежит один, уже лет 45: «Ха! Мы воюем, старики, а молодежь посыльными служит». Я возвращаюсь: «Вера Ивановна, больше не пойду. Пошли ваш…» Халат сбрасываю.

– Чего, Коль?

– Да вон…

– Хе, сейчас он будет перед тобой извинения просить. Сходи-ка за ним… Где?

– Вон там, в углу.

Пригласил на перевязку. Он пришел, я еще в халате стою.

– Коль, а ты что халат не снимаешь? У тебя когда перевязка-то была?

– Три дня назад.

– Дак, тебе пора! Ну-ка, раздевайся!

Я разделся, стали перевязку мне делать. Он:

– Прости! Я ж думал, что ты нераненый.

Я говорю:

– Неужели не видишь? Неужели будут здоровых парней держать посыльными?

– Ну, я подумал чего-то… Подумал, вон старики воюют, а… Прости, прости…

– Ну, ладно.

Врач:

– Вот, простил?

– Простил.

– Слава богу!

Потом я говорю:

– Ты задел.

– Я никак не мог догадаться, что ты раненый, просто ходишь.

– Где был этот госпиталь?

– В Лукояново в Горьковской области. В школе там был.

– Как были ранены во второй раз?

– Второй – во время боя. Они пошли в атаку, мы стали отбиваться. И в этот момент по мне дали очередь. Вот я до сих пор не понимаю. Мне кажется, что, гад, не русский ли дал очередь. Может быть, и… Я сразу к своим, и тут командира эскадрона убили. Я к нему подошел – он уже мертвый. Тут перевязку мне сделал один лейтенант, и самого ранили, лейтенанта Барсукова. Командиров-то, офицеров-то никого нет – я решил подвиг совершить, остался. Не знал, кто будет. И заявляется майор Мыслин. Он был зам, а потом командир полка. Он меня и награждал. Вернее, представлял. И только после войны, после девятого! А ранен я был 2 апреля. Откуда он запомнил, что я сделал?! Вот, говорят, в царской армии фамилию дали, и все, без всякой писанины. А у нас: кричал я «За Сталина!» или не кричал?

– А вы кричали «За Сталина!»?

– Кричали. Это, оказывается, традиция. Вернее, в царской-то армии тоже кричали. Только слова: там «За царя!», а тут «За Сталина!» Когда я как-то… Показали… Я говорю: «Дак мы орали то же самое». Только одно слово измененное было. Как там… «За веру…» В общем, последнее слово «царя» мы стали кричать «За Сталина!» А больше, конечно, матом… И везде, во всех наградных листах: «С криком…»

– Что было дальше, после ранения?

– Дальше… Пока ранило, пока пришел заместитель командира полка, я пошел в госпиталь. Так как ранение-то у меня было легкое, числилось (кости не нарушены – считалось легким), меня расположили в госпитале для легкораненых.

– Где это было?

– Это было в Чехословакии. Деревню не помню. И сестра… Я говорю:

– У меня кровотечение.

– Выдумал! Кровотечение!

И стоит с кем-то болтает через окно. Весной, в апреле-то уже тепло.

– Сестра, у меня кровотечение!

Потом думаю: «Ах, гад!» Наметил мероприятие. Взял, подвинул к себе костыль: она проходить будет, я ей врежу костылем. Это ж было раньше: если больной, раненый сестру ударит, она бежит жаловаться. Я помню практику-то! Я ее ударил, и она побежала. Тут же прибегает врач, мужчина. И последнее, что помню, он сказал: «Мало он тебе голову, черепок-то не разбил! Он же потерял… Скорей…» И пошло… И я уже больше в этом госпитале не оказался. Я уже попал в госпиталь для тяжелораненых. Опять неудачно: он эвакуировался, вернее, переезжал на новое место, а больных всех вывозили. И мы, двое, оказались нетранспортабельными из-за потери крови-то. Потом за нами прилетел самолет. Его положили, меня посадили, потому что я еще мог сидеть. Спрашивают:

– Ты можешь сидеть?

– Могу.

Я, значит, сел, и нас в Дебрецен привезли. В Дебрецене нас сразу в этот госпиталь, в котором я вылечился. А тот умер по дороге, его уже выгрузили из самолета.

Тут уже внимание было проявлено. Очень… Врач оказалась землячкой. Я, правда, вначале не понимал, о чем она беспокоится. Мне надо было влить кровь, и она говорит: «Коля, землячок, а ты как к евреям относишься?» Я говорю: «Я ко всем одинаково отношусь. А чего?»

– Кровь-то у нас только еврейская.

– Ну и что? Она поможет?

– Да, поможет.

Потом сестра, уже операционная, свою долю отдала: они перекачали мне вторую порцию. И пошло, пошло… И девятого-то мая я еле дышал, и ко мне американский летчик подошел, обнял меня, кричит: «Победа! Победа!» И больше ни хрена не понимаю. А недели через полторы мы с ним расстались: его в другой… А я думаю, что, наверно, куда-нибудь посадили. После войны написал: сообщите данные об этом летчике в таком-то госпитале. Отвечают: «У нас на иностранных военнослужащих нет данных».