Терпите: кажется, вот-вот
Настанет час перипетии.
Возможно, сцену вдруг зальёт,
Из раны хлынув, кровь витии.
А этот злой мятежный хор
Тиран с ухмылкой объегорит,
С судьбой в суде ещё поспорит
Зарвавшийся сановный вор.
Крепитесь, ждать не до утра —
Так лаконична наша пьеса…
Смеяться зрителю пора!
Вы плачете? Какого беса?
Вот жаль, вы не были вечор:
Мир не видал таких трагедий! —
Рыдая, зал обманом бредил…
Да поумнел, видать, с тех пор.
Патроны в ружьях холостые,
Речами усыплён народ…
Но стойте, кажется, вот-вот
Настанет час перипетии!
 

 
Неверского графа угрозы
Мне, право, теперь нипочём!
Французские, сука, берёзы
Висят над бурливым ручьем.
Крапиву качая и нежа,
Стеною идёт на восток
От Буржа до самого Льежа
Апрельского ветра поток.
Какие бурлят разговоры
На пьяных отважных устах!
Парижские, сука, жонглёры
Подружек ласкают в кустах.
Рассёдланы рыжие кони,
Распущены враз пояса,
В бредовом сливаются звоне
Рыдания, смех, голоса…
В восторге от собственной позы,
Клариса поводит плечом.
Неверского графа угрозы
Мне, право, теперь нипочём!
 

 
Пляшет шут на канате – на шее сидит обезьяна,
Пляшет шут и поёт, растянув намалёванный рот,
И хохочут в толпе, и кричат, балагуря вполпьяна,
А со лба у шута по щекам и за шиворот пот
Льёт и льёт, будто шут – рудокоп, размахнувшийся в штреке,
Иль степенный кузнец, из огня распластавший булат.
Он получит свой хлеб и сомкнёт потемневшие веки,
Но приснится шуту не Небесное Царствие –  Ад!
Здесь припомнят ему ремесло оголтелые черти,
Станут в темя лупить, как на ярмарке бьют в барабан,
Вставят в задницу и – через челюсти вытащат вертел,
И на части разъяв, соберут из костей балаган.
Он во сне заорёт и откроет глаза до рассвета,
Слёзы вытрет ладонью и залпом – бутылку вина,
Перекрестится раз, пробормочет четыре куплета —
И ударится лбом в переплёт слюдяного окна!
И на площади в полдень он снова штаны потеряет,
Тощим низом блестя, всуе Бога помянет и Мать
И пойдет сквозь толпу на руках, про себя повторяя:
– Ничего, ничего. Кто-то должен за них пострадать…
 

 
За грядой гремящих льдин
Продуваемого взгорья
Снится радужный сатин
Итальянского приморья,
Где скрывает восемь лун
Апельсиновая зелень,
Черепаховый валун
Изумительно бесцелен,
И не в куколе без слов,
А богатый жадной речью,
Сдвинул шапочку овечью
Автор адовых кругов…
Если полночь – он астролог,
Если день – минералог,
Точно год разлуки, долог,
В точном слоге царь и бог!
Обладатель дорогой
Тетивы звенящих связок,
Мира целого изгой,
Как ведьмак из страшных сказок.
 

 
На сожжённом луною портрете
До сих пор не погасли глаза,
Как не гаснет в кольце бирюза…
Боже правый, несчастные дети!
Это было последней весной
Накануне кровавой эпохи,
И дела были плохи, ох, плохи!
Звёзды снова грозили войной.
В Петербурге уже забродили,
Закружили кошмарные сны,
Но на дачу детей вывозили,
Как всегда – на грибы да блины.
Вдруг отец по пути на Финляндский
В эту комнату всех поманил —
И осклабился Войно-Оранский
И про птичку сказать не забыл.
И застыли в магическом свете
Подбородком, лицом и плечом —
Боже правый! – несчастные дети
С гимнастическим белым мячом.
 

 
У волка голодный жонглёр на примете…
Зима. Что до лично меня —
Я слышу, как дышат спокойные дети
Игрушечным воздухом дня.
В окрестностях нету ни света, ни дыма,
И, грея лягушку в руках,
Волшебник по городу невозмутимо
В высоких идёт сапогах.
Сапожнику снится роскошная щётка,
Солдату – за подвиг медаль,
Волшебника разоблачает походка
И взор, улетающий вдаль.
На кровли земной черепичную чашу
Наносят белил облака,
А гномы мешают пшеничную кашу
И черпают из котелка,
Стараясь наполнить помятые миски
Всех страждущих грязных бродяг,
Чей гомон становится, тёплый и низкий,
Ответом на каждый черпак.
 

 
Разлито молоко,
И тянут время гири.
Выводит «Сулико»
Старик на гудаствири.
Весёлым помазком
Отец разводит мыло,
Под розовым цветком
Присевший на перила.
Взлетает белый креп,
Приоткрывая горы,
А мама режет хлеб
И жарит помидоры.
Взрывает разговор
По радио зарядка,
И шевелится двор,
Потягиваясь сладко.
И, распахнув окно,
Я, злой и долговязый,
Зову тебя в кино,
Мой ангел черноглазый.
 

 
Хорошо, покуда не горит:
Не спеши, не складывай в тревоге,
Не решай, какой тебя кульбит
Выручит в навязанной дороге.
Не корми любимого кота
На прощанье, впредь и до отвала,
Не целуй нательного креста,
Опасаясь: вдруг осталось мало?
Не стругай для посоха ножом
Старую занозистую палку,
Что в руке топорщится ежом,
Лучше в печку сунь её, нахалку.
Башмаков с тоской не проверяй —
Не дырявы, а? Не промокают?
Не ищи, поскольку – не теряй
Тех вещей, что к месту привыкают.
Хороши на карте Кипр и Крит!
Лампа, свитер, тени снегопада.
Дети спят. Жена тиха и рада.
Хорошо, покуда не горит.
 

 
На нитях серебра прозрачные шары
Свисают с потолка под брюхом крокодила,
Зеркальная стена понуро отразила
Дверной проём, лучи и танец их игры.
Гримасничает тролль с резиновым лицом,
Закрытый сургучом в замызганной реторте,
На маленьком станке соседствуют в супорте
Простой железный болт с брильянтовым резцом…
А книга на столе? Посмотрим, что за книга,
Смахнув кленовый лист небрежным рукавом…
На титуле – венок, разбитая верига
И римское число под ликторским пучком…
Заглавие… хлопок и туча серой пыли!
С испугу нетопырь подъял переполох,
И я со страху – в пот и в пояс адской силе,
Врага упомянув некстати, видит Бог!
Но вскоре осмелев, заглядываю в нишу
И белую сову вполголоса бужу:
– Есть кто-нибудь живой? – и кажется, что слышу,
Как чучело ворчит: – Ума не приложу!
 

 
На медном алтаре дымится туша…
Уже разъели с моря Карфаген
Любовь и соль – да он почти разрушен:
Кой толк с такими бухтами от стен?
Вручая жизнь воинственным прикрасам,
Чей – Пиренеи – временный причал,
Девятилетний храбрый Ганнибал
Простёр ладонь над раскалённым мясом.
Все планы, оговорки и причины,
Как шелест волн, с луною отойдут…
Тропою Марса шествуют мужчины —
Ни жёны их, ни матери не ждут.
Но Риму Ганнибал отворит жилы,
В родные бухты вломится спиной
И вновь бежит от суженой могилы
В малоазийский омут земляной.
В кольце врагов он твёрдо скажет яду:
– Мой Карфаген, я сдаться не могу…
И грянут перевёрнутому взгляду
Слоны и негры с кровью на снегу.
 

 
Bonjour, bonjour, месье Клодель.
Входите, сон к полудню сладок.
Простите в мыслях беспорядок
И пыль, и смятую постель.
А как же вы… Ах да, ключи!
Я сам их вам послал намедни.
Да, это мой сонет последний…
Вы правы, точные сычи,
Кричат слова последней строчки.
Я вижу сам, о чем и речь!
А мнил хрустальные звоночки,
Когда вечор собрался лечь.
По-русски? Пробовал «Улитку»
И в «Лебеде» «Осенний день»,
Тачал, тачал – да только нитку
Порвал, сшивая плоть и тень!
Но вы позволите умыться
И сюртуком сменить шлафрок?
За чаем проведём часок,
Другой… Куда вам торопиться?
 

 
В холодной промоине пляшут
Над серой золой языки,
Январское облако пашут
Медведицы звёздной клыки,
И тонкую флейту настроив
Гремучей коробочке в лад,
Жонглёры Версаль себе строят
И роют под струнами клад.
И голосом в пламя напева
Ступает, махнув рукавом,
Небрежно одетая дева
В обнимку с улыбчивым львом.
Тоску разгонять мастерица,
Взлетев на невидимый стол,
Танцует – и вихрем кружится
Засаленный алый подол!
В глазах у весёлых сверкает
Горячими искрами мох —
И кажется, им потакает,
Как детям, Отец их и Бог.
 

 
Вот и всё. Наконец, обмануть остаётся природу.
Что ж, бывает и так. На судьбу обижаться смешно:
Не накликал беду, а глядел будто в чистую воду.
Ну, да что толковать! Иль не всё перед этим равно?
Я спокоен, хотя жизнь меня баловала дарами:
Вроде есть, что терять, и скорблю о жене и друзьях.
Но надеюсь, что им я оставлю на добрую память
Мирный опыт ума и любовь, а не низменный страх.
Способ выбран уже. Я сперва задержался на яде…
А потом показалось, что путь этот слишком уж скор.
Может, это каприз, но едва ли удастся с ним сладить:
Я хочу растянуть мой последний живой разговор…
Потому решено: не спеша отворю себе жилы
И ленивую кровь подгоню разогретым вином,
Постепенно теряя мои невеликие силы
Между зыбкою явью и вечным безоблачным сном.
Напоследок хочу всё о том же: как много усилий,
Сколько жарких страстей у людей отбирает тщета!
Но без этого жизнь – согласись, дорогой мой Луцилий! —
Может быть, совершенна, но и совершенно пуста.
 

 
Кверху задранные лица
Льются, пенится поток,
В блеске солнечном ярится —
Бивень, хобот и клинок.
Никому уже не страшен
Ослепительный оскал,
И летят с осадных башен
Стрелы, пакля и запал.
В череп, спину, брат на брата!
Режь, руби, давай вперёд!
Полководец шлёт солдата
В створ обрушенных ворот.
Жёны мечутся и плачут,
Чуя силу позади.
Рвётся нитка на груди —
И шары по плитам скачут.
Дождались победы часа:
На три дня кругом одно —
Кровь, огонь, живое мясо
Да тяжёлое вино.
 

 
Он был страшен, как шкаф в темноте,
Зашибала, водила, извозчик,
Морда – морды не выдумать площе,
И весло на холодном хвосте.
Под язык он ко мне влез украдкой,
Чтоб положенный вынуть обол,
Поискал-поискал, не нашёл,
Не побрезговал пресной облаткой.
Лодка носом надрезала вал —
Оказавшись под лавкой четвёртым,
Я настолько прикинулся мёртвым,
Что одними глазами дышал.
Наконец, под снопами косыми,
Тех лучей, что сиять не должны
Из-за возчика мощной спины
Вырос берег в непахнущем дыме.
Точно сталью в живот – стало дико.
Погоди, я колки подкручу…
Эвридика моя, Эвридика,
Я ли плавать тебя научу?
 

 
Отшельник, чиновник и мальчик-слуга,
сосна на утёсе и низкое небо,
и негде взлететь птице гнева, и где бы
тут реки венозные скрыть кулака?
Уж как тяжела смертоносная сталь!
Я трогал не раз колоссальные бритвы —
кто их миновал, из безумия битвы
до смерти глядел в эту реанэмаль
и пальцами гладил разумного пса,
рисуя письмо в императорском стане…
Когда мы умрём и дрожать перестанем,
наш скрежет зубовный взорвут голоса!
Когда мы зайдём, умерев, за утёс
и вечность прижмётся щекой к изголовью,
и кисть невесомая впитанной кровью
окрасит далёкой воды купорос…
Когда оседлаем своих журавлей,
порхающих в танце на кромке вселенной —
агония канувших станет степенной
неспешной походкой бесстрашных людей.