Полвека

Полвека – и в дальние страны
Как будто меня занесло…
Бывало, подъемные краны,
Как цапли, стучали в стекло,

И, строя великое в малом
От вечности на волосок,
В средину двора самосвалом
Речной завозили песок.

За играми – ссоры и драки
Там были, любовь и вражда,
Из внешнего мира собаки,
Ища, залетали туда.

На сливочно-круглой верёвке
Там простыни сохли в жару,
Из форточек запах готовки
Заботливо шёл поутру;

В межствольном июня с июлем
Натянут был тощий гамак,
И серым прожорливым гулям
Крошили мы хлеб натощак.

Водою священного Ганга,
Горбатый, как сказочный гном,
Там дворник из чёрного шланга
Окатывал клумбу и дом.

Твердили мне свыше: – Готовься
Прилежно к тому и сему!
Но времени не было вовсе
Взросленью дано моему.

Поскольку отправлено было
Всё время в полуденный пруд,
Где лилий зелёная жила
И стаями рыбы снуют,

Где дрожью застыли стрекозы
В подсолнечной ряби сквозной
И мыслей тревожных занозы
Не лезут под воду за мной.

Математика

Математика, математика,
Моему уму мать и мачеха.
То резиночка, то кристалл она,
Светлой памяти Марья Паална.

В седине глава – точно в облаке
Дырка в бублике, абрис в облике,
Окончательно бесконечная,
Мука мучная, рвань заплечная!

Всё б ей циферки, буквы, чёрточки,
То на цыпочки, то на корточки,
Пальцы холодно замелованы,
В классе мальчики не целованы.

Вычисления конокрадские,
Звуки точные, суки адские,
Графы-графики, игры-игорки,
В душном трафике – иксы, игреки.

Треугольники деревянные,
Все мы – школьники окаянные,
Математикой перевязаны,
Мать и мачехой впрок наказаны.

Так и видится, так и плачется,
Всё одно и то ж, не иначится.
Всё зима-метель заоконная,
В животе – любовь незаконная,

Не мычит умок и не телится…
Ох, не сжалится та, что целится!
Но, приваренный райским деревом,
Марья Паална, я не верю вам!

Клеть

В Калужской филармонии
В подвале стынет клеть.
Ни тени в ней агонии:
Чему там умереть?

Но видятся мне издали
Сквозь толщу миль и стен
Вещей отцовских призраки,
Захваченные в плен.

Они живьём томились там,
Закинуты в тюрьму,
И в сумраке извилистом
Являлись моему

Желанью завидущему
Из фибровых глубин,
Подростку неимущему,
Как бедный бедуин.

От шёпота, от эха ли
Взлетает холодок —
Ведь сорок лет, как съехали
На юг-юго-восток

И, вскоре вознесённые,
На горнем этаже
Царили многозвонные,
Как яйца Фаберже.

Цвели святые образы
На солнце и в тени,
Куски древесной обрези,
Наросты, корни, пни,

Родные фотографии
И книжек тесный ряд…
Ничтожны эпитафии,
Когда слова горят

И, в памяти бесплотные,
Беззвучные во рту,
Летают беспилотные,
Как листья на мосту.

Как лилии в Японии —
Не выговорить впредь.
В Калужской филармонии
В подвале стынет клеть…

Аэроклуб

Вдоволь дышится – горный озон.
Вверх и вдаль – расстояние в кубе.
Начинается зимний сезон
В нашем массовом аэроклубе.

Парусина от ветра гудит,
С ночи верх отворён тёмно-синий,
На морозе алмазно горит
Фюзеляжа и крыл алюминий.

И Венера стоит, как всегда,
Во взрывном ослепительном роде —
Не богиня-планета-звезда,
Но пробоина в утреннем своде.

А на взлётной в слезах раздают
Поцелуи, цветы и объятья…
Я уже несбиваемый, братья,
Мне уже ни к чему парашют.

На планёре прохлады фартовой
Я и так до земли долечу…
Будто Нестеров с марки почтовой —
Хоть какая петля по плечу!

«Даль под небом осенью виднее…»

Даль под небом осенью виднее,
Первый снег – и в людях птичья прыть.
Чем поздней, тем в мире холоднее
И костры нужнее разводить.

И запасов, кажется, немного —
Соли, мёда, масла да крупы…
Надобно ли больше у порога,
До разбега мёрзнущей тропы?

Всё равно выходим на рассвете
Под скалой на север по реке,
На зиму пустые выбрав сети.
Впроголодь и лучше – налегке!

В голове и на сердце яснее
И отнюдь дорога не длинней —
Не успеть сродниться даже с нею…
Чем поздней, тем в мире холодней.

Русская кухня

Прибило пух к живородящей,
И подорожник из земли
Взошёл для ссадины болящей:
– Сей миг прилепим, не скули.

Не хмель, пускаемый на пиво,
Не тёрн, омела и орех —
В России краем прёт крапива,
Почти по горло, как на грех.

Но и крапива тут едою
В нелёгком времени была,
И одуванчик с лебедою
Добро питали против зла.

И сок, добытый из берёзы,
И с тонкой удочки уха
Голодные смывали слёзы,
А сладкий корень лопуха

Лечил, отварен в родниковой,
Такой и эдакий недуг,
И – слава Богу! – всё по новой:
В избе любовь и в поле плуг.

Две улицы

На улице Аптекарской
и улице Ферганской
Живут себе, не ведая
ни горя, ни труда,
В необозримых зданиях
на высоте гигантской
Счастливые красивые
у чистого пруда…

По улице Аптекарской
сквозь арки виадуков
Они летят – не нужен им
планёр и парашют —
И улицей Ферганскою
детей своих и внуков
В сады ведут фруктовые,
а в детский – не ведут.

Две эти чудо-улицы
обильно оцветованы,
А плюс – пестро от бабочек,
колибри и стрекоз,
Идёшь по ним и думаешь:
«Наверно заколдованы
Нечаянные заросли
бессонных тубероз…»

Идёшь по ним и думаешь:
«Вот странные названия!»
Ведь нету на Аптекарской
ни клиник, ни аптек,
Поскольку на Аптекарской
телесные терзания,
А заодно душевные
осилены навек.

И на Ферганской – нате вам —
дороги мчат канатные,
В тенях надводных высятся
хоромы тишины
И рощи по обочинам,
и сосны неохватные,
Но всё это немыслимо
вдали от Ферганы.

Неверный сонет

Под утро мой торжественный кошмар,
Где призраки встречались, вдруг ударил
В оконное стекло колючим снегом,
И я упал, боясь, что разобьёт.

И пробудился, холод ощущая
Дрожащим мозгом всех моих костей,
И брёл к воде в отчаянной надежде,
Что призрака в моём жилище нет
И встретимся мы только за чертою,
Светящейся в тумане над рекой,
И осенью, не будущей конечно,
А той, что дальше утренней звезды,
Невидимой из улья городского.

Прилёг опять – согреться и уснуть.

Дом-призрак

Есть утлый дом у поминанья:
В том доме лестница скрипит,
Страницы книги без названья
Сквозняк прихожий шевелит

И шаг за шагом в тёмном свете
Свершаешь с тяжестью подъём —
Как бы вытягиваешь сети,
Где рыба бьёт о смерть хвостом

И проникаешь в жалкой вере,
Что это всё ещё не всё,
Через незапертые двери,
И сквозняком тебя несёт

Туда, туда, где подоконник
Не вырван в треск из-под окна,
Где мраморный шагает слоник
И в золотой накат стена,

Где стала следствием причина
В углу, пыли, не под замком
И старым швейная машина
Укрыта кружевным платком.

После Доджсона

До Доджсона, возможно, не дошло,
А нам издалека, из-за заслонки
Отлично видно белое весло
И кружева рассеяны и тонки,

И там, где он в плену сердитых глаз,
Вода стоит с кувшинками и тиной
И никогда обеда тихий час
Его безумной песни лебединой

Не оборвёт, и кроличья нора
Безвестности рыдающею тьмою
Не выведет любви из-под пера
Ни осенью грядущей, ни зимою,

Не выведет любви из-под моста,
Не выдюжив морали и проверки,
Лишь графикой ожившею с листа
Скользнут по водной глади водомерки,

Лишь, тая, воск стечёт под облака
С благопристойной свечки кипариса,
И очевидна нам издалека
В саду над книгой спящая Алиса…

Июльская гамма

Добытчику реликтовых минут
Фарфора солеварня ляжет ситцем.
Сирень и лясы, Сольвейг и фаст-фуд,
Мигнув, решаешь долей не делиться.

Дымят в грозу прибрежные костры,
И ветер пахнет рисом или мясом,
И вьют в разгар электромишуры
Тайфуны Тарантино с тарантасом.

Такие здесь, когда придёт пора
Жары, невыносимой без колодца,
В громадном Подмосковье вечера,
Что и не то в корнях ещё совьётся.

Япония в Сергах или Пышме
Вдруг прорастает сахарными хокку;
Три пишем, а четырнадцать в уме —
Сонет не умещается за щёку.

Даёшься диву – как мы все сюда?
Как в тот сугроб свердловские снежинки,
Как серых туч флотилия-гряда —
Косым дождём за шкирку и в ботинки…

Кантор святого Фомы

На звук один от Бога отстоит,
Но «а» и «о» в гортани так близки,
Что если «а» Создатель говорит,
То слышат «о» простые рыбаки.

А если «о» исходит от Отца,
От слуха «а» не в силах отогнать —
Так в соснах заплутавшая овца
Зов пастыря не может не узнать.

Он позовёт – и с миром примирим —
На языке не то, что на уме —
Во здравии усердный пилигрим,
От боли измолившийся во тьме.

– Не отстоит на звук от Бога он, —
Мне возразят имеющие слух, —
Протяжной нотой, сложенной из двух,
Навеки с Богом он соединён.

Alter Ego

В зге нездешних снегопадов —
Не Иванов и Петров —
Спит Аркадий Виноградов
Тих, и холоден, и нов.

Спит во мне не я – понятно? —
Ум немалый затаив,
Жить намеренный обратно —
Вот такой инфинитив.

Спит во мне, как в тёмной нише,
Но видать уже теперь:
Виноградов лучше, выше…
Человек! А я-то – зверь.

Он с того начнёт, конечно,
Чем я кончу, истончась,
И продлит во тьму неспешно
Света солнечного вязь.

Он меня толчковой правой
Навсегда к земле нагнёт,
Гиперболой величавой
Крылья к небу развернёт,

Без греха и без ошибки,
Восхитительный в конце…
Видишь белый блик улыбки
На его моём лице?

Спит пока, Бог весть на сколько
Дрёма эта взведена…
Мне при нём не роль, а ролька
Перед сценой суждена.

Я – овал и оболочка,
Он же – порох и ядро,
Виноградов, ять и точка! —
Пишет вечное перо.

Окно

Женщина читает у окна,
Не видать, письмо там или книгу —
Мне видна одна её спина,
И стекло, подверженное сдвигу.

За стеклом – отсюда б разглядеть! —
Время года делится на пары;
Разливая золото и медь,
Вспыхивают осени пожары.