Кричать мог только Томер. Ещё бы! Никого, кроме него, на палубе не было. Да и не могло быть. Для него, наверное, тоже никого не существовало — я увидел, как он, вскинул руки, потрясая кулаками под фонарём, услышал, как закричал протяжно и мощно:
— Ли-и-н-да-а!
В его зове билась боль, столько боли, гнева и страсти, что они, слившись, заглушили шум моря.
— Ли-н-да! — крик вдруг оборвался, скомкался, как кровельная жесть под натиском урагана. Рассыпался, сначала взлетев до отметки «Зелёных ботинок11», затем скатившись на дно Мёртвого моря12. Насыщенный обертонами вопль заметался болезненным эхом, пока неожиданно не прервался всхлипом.
Я растерялся, не зная, что делать. Посмотрел на Ури, он пожал плечами. Таил что-то старый лис и выглядел так, будто происходящее его не касалось — кричит себе человек, и пусть кричит, имеет право.
Мне показалось, Томеру не справиться в одиночку.
— Линда, Линда, — причитал он, хрипя, будто впервые глотнул новомодного «Туби13». Затих, наклонился за борт, всматриваясь, как если бы уронил в воду наследственный амулет.
— Линда… — было невыносимо слушать.
Я подобрался поближе и положил ладонь ему на плечо. Он вздрогнул, сбросил мою руку и посмотрел с болезненной растерянностью, словно забыв о цели нашей встречи:
— Нет! Оставь! Теперь мой черёд!
Я почувствовал его состояние, скорее всего, близкое к бреду. Казалось, его мысли путались, мутилось сознание. Стало ещё тоскливей, и я заторопился. Залопотал бессвязно, но не лукавя:
— Погоди… Почему — нет… Жизнь… И смерть… Кто знает — когда, как… Кто окажется первым… Попросит у Него за другого…
Томер, тяжко вздохнув, выпрямился. Сжал уголки рта, посмотрел с гримасой — мне показалось, недоверия или ожидания насмешки. Не дождался. Очнулся. Взгляд прояснился и потеплел.
— Что-то нашло… Не справился… Прости, Надав, — попросил он.
Я понимал — так и бывает. В состоянии аффекта человек готов натворить что угодно. Даже лишить себя жизни. Потом и пожалеть не сумеет. Слава Богу, обошлось, и, чтобы закрепить успех, я протянул ему пачку «Парламента».
— Суперлёгкие, — ухмыльнулся он, — бережёшь здоровье?
Мы облегчённо задымили. Я ответил, как можно осторожнее, и угадал:
— Не всегда… Есть два момента, когда не курить преступление — в кровати после хорошего секса… ну, и на лодке в полнолуние…
Он будто взвился. Черты лица преобразились, как если бы на глазах вживую подтвердилось пророчество:
— Ты не представляешь, насколько ты прав… У неё тоже оказалось… без выбора, — ответил Томер, будто возвращаясь к предыдущей теме, — у Линды… Надав… Ты когда-нибудь заходил к проститутке?
От неожиданности я поперхнулся дымом и, откашливаясь, лихорадочно соображал, что ответить незнакомому человеку на такой вопрос. Бросил наобум и снова угодил в цель:
— У нас толпы приезжих из бывшего Союза13. Как сохранить добродетель?
Томера словно прорвало:
— Думаешь, они по своей воле несчастны? — он безнадёжно махнул рукой, — миллионы людей оказались на грани… Мы не в силах представить себе, что там творилось…
— То, что сейчас в Палестинской Автономии…
— Оставь! Этим захребетникам все тащут по горло… Даже мы… А тех всего лишили. Надав… Её звали Линда… В своей стране, позабытой Всевышним! Сорок долларов за месяц работы! Как прокормить младенца, стариков, себя и неудачника мужа? В проектном институте его не научили воровать! Влип на первой же сделке!
Она нашла объявление в газете… Работа по уходу за пожилыми… У богачей… Не сомневалась ни секунды… Израиль всё-таки… И зарплата — тысяча долларов… За год можно обеспечить семью. А если нет — ждать нечего, сходи с ума! Решилась. Посредники оплатили самолёт. Через два дня улетела в Москву. Оттуда в Каир, в Шарм-а-Шейх. Не представляла, что там открылись ворота в ад… Сутки её с другими девушками везли в фургонах без воды и пищи. Выгрузили в пустыне. Среди бедуинского стойбища. Пересчитали. Старший объявил, что им повезло, что они предназначены в публичные дома Тель-Авива! Затеялся переполох. Линда сорвалась бежать, — кадык Томера сделал трудное движение вверх-вниз.
Я предложил сигарету, он отказался, мотнув головой.
— Её поймали, избили, а вечером хором насиловали у всех на глазах. Очнулась в палатке. Между ног кровь. Хотела умереть, не верила, что это произошло с ней… С девочкой из молдавского городка… Пустыня, бедуины в масках, автоматы. Девушкам дали отлежаться и погрузили на верблюдов… накрыли войлоком. Удовольствие, будто топят в болоте со связанными руками-ногами. Восемь часов на верблюдах! Затем пересчитали и велели идти за проводником. Гуськом, нога в ногу. Ни влево, ни вправо… То бегом, то ползком, то не двигаться. То не дышать, зарывшись головой в песок… Одной, что приподняла голову, двинули прикладом по затылку. Чуть не убили. Слышишь, Надав… Ночью в пустыне песок ледяной… Запросто получить ожог… Знаешь?
Кивнул, хотя ничего подобного не слышал. Томер прикусил губу, словно раздумывая, стоит ли продолжать. Я молчал, ждал продолжения. Подумал: «Пусть выскажется — полегчает».
— Добрались до заграждения… Бедуины плётками погнали на проволоку. Заставили перелезть. Изранились. Платье у Линды пошло на лохмотья, осталась в трусиках.… Не меняла со дня вылета. Эх ты ж… Мечта о сытости! Уже в Израиле, девушки выплакались вволю, согласившись, что ещё повезло. Переход границы мог вылиться в две недели, всё зависело от опыта контрабандистов и расторопности пограничников…
Яркий свет, вспыхнув, обшарил палубу и ослепил. Томер замолчал, потянувшись рукой к поясу. «Армия…» — подумал я.
— Пограничники… Береговая охрана… — успокоил нас Фридман и заглушил двигатель. Проверят документы и отпустят… Может быть, без проволочек…
В луче прожектора угадывались контуры сторожевого катера, подошедшего к нам. Ури развернул и поднял к лучу морское удостоверение.
Ночь, пять миль берега, пустота без пределов. Делай с нами что вздумается — никто не узнает. Мало ли кому и чем захочется промышлять в море! Ярко представилась неуправляемая лодка, швыряемая волнами… брызги крови, трупы на палубе… Мне стало жутко и муторно. Горько и не по себе.
Око прожектора сместилось и погасло. Глазам стало вольготней. Силуэт сторожевого катера растаял — ни воздух, ни вода не сохранили следов. Море берегло свои тайны.
Ури Фридман навис над движком.
— Похоже, приплыли, — проворчал он, — что-то не заводится… надо повозиться…
Перспектива дожидаться буксира мне не понравилась.
— Фрид, ты обещал, что будем свободны на все четыре стороны… Возможны другие варианты? — съехидничал я.
Фридман пропыхтел что-то в ответ. Томер пошевелился и прикипел ко мне взглядом. Что скрывать, его история не порадовала. Вероятно, я выглядел подходяще, и он снова привлёк моё внимание:
— С другой стороны границы подкатили джипы. Не остановились. Женщин заставили влезать на ходу. Сверху затянули брезентом. Три часа в кузове… В удушке… Так Линда оказалась в Тель-Авиве. У нас! Как там в декларции независимости прописано: еврейское демократическое государство… У нас! — вскричал Томер, голос его дребезжал, как провисшая струна, — без документов, в конуре без окон, с запертой дверью. Набросилась на еду — впервые дали поесть… Клялась: если бы знала, что будет потом, перегрызла бы себе вены. Затем появились перекупщики. Заставили раздеться догола, мерзко осматривали. Ощупывали интимные места, зубы. Велели пройтись, а потом наклониться… Разглядывали в упор, сидя на стульях…
Томер прервал рассказ, потянулся за сигаретой. Вдохнул и сокрушённо саданул ладонью по рейлингу:
— Невольничий рынок… Рабыни… Представь, в наши дни… Она обмочилась от ужаса. Избили и заставили подтереть своей одеждой. И станцевать напоследок! Твою… Вообрази! Как думаешь, зачем? Зачем так издеваться…
Я знал — зачем. Чтобы добиться от человека беспрекословного повиновения. Чтобы сломать. Но промолчал. Он с дрожью затянулся и порывисто выдохнул. Ветер мгновенно угнал дым. Сигарета в его пальцах обожгла воздух, на глазах превращаясь в пепел. Он швырнул в море окурок.
— Клиенты хотели свежего мяса. Женщин тосовали между борделями, меняли, чтобы «товар» не приедался. Цена рабыни поднималась до десяти тысяч баксов. Линду за пять выторговал Хасан-Бек, горский еврей из Дербента. Увёз в другую квартиру и ночь учил, как ублажать клиента…
— Хочешь, расскажу, что было потом? — остановил я Томера, повинуясь сиюминутному чувству. Он осторожно посмотрел на меня. Деваться было некуда, если начал.
— Наверняка, Ури предупредил тебя, — сказал я как можно твёрже, — я полицейский… И узнав о преступлении, должен сообщить, куда нужно. Проституция не мой конёк, но я знаю… Когда женщину ввозят в страну, стоимость проезда и «покупки» объявляют долгом. Бедолага должна работать бесплатно, пока не погасит долг. Большинство девушек возвращает деньги за месяц. Так?
— Линда вернула в первую же неделю. Проклятье! На неё возник сумасшедший спрос, — с горечью ответил Томер.
— Фишка в том, что её сделали вечной должницей. Учуяли поживу. Так водится. Либо из-за невероятных процентов, либо из-за штрафов за мнимые прегрешения. Продажа другому сутенёру городит новый долг. Не успела расплатиться — снова продают.
— У Линды отобрали документы, — напомнил Томер, так и сжавшись в каменный ком.
Я почувствовал неладное, всучил ему сигарету и кинулся в каюту. Меня подгоняла солидарность. Плеснул в два стакана, подсыпал льда и поспешил обратно. Томер справился с «Арманьяком» в три рваных глотка. Благодарно боднул головой мне в плечо. Значит, проняло, полегчало. Он шумно вздохнул.
— Сутенёр твердил, что клиенты не любят плаксивых. Что из-за неё теряются большие деньги. Но каждый раз мерзавец приходил и насиловал. Подонку нравилось, как она стонет от боли, и главное, что ещё чувствует боль. Издевался: «Всегда буду последним, сколько бы клиентов ты не обслужила». Когда у неё появился я, чуть не погубил в первую же встречу…
Ветер сносил слова. Я придвинулся поближе, и Томер, оценив моё намерение, заговорил внятнее и громче.
— В тот вечер я разругался со своей подружкой. Домой возвращаться не хотелось. Решил переночевать в гостинице. Портье поинтересовался, не желаю ли развлечься. Я отказался. Тогда он стал не на шутку фамильярен: «Девочка прийдёт — что надо! Запердолишь ей, как следует… Будет хорошо». Чтобы отвязаться я принял визитку — «Пусикет и Ко». Уже в номере подумал: «Почему бы и нет?» Позвонил в контору, пофантазировал: «Блондинку с карими глазами и вот такими сиськами…» Но к тому времени, как она, Линда, пришла, успел передумать. Что-то в душе переменилось. Я велел ей возвращаться. Она разрыдалась и, жестикулируя, на ломаном иврите возразила — сутенёр наложит штраф… обвинит, что не угодила клиенту. Я, идиот, был великодушен и пообещал всё уладить. Она поверила. Выпроводил и позвонил в контору. Попросил, чтобы девушку по имени Линда не обижали. По-хорошему попросил. Уважительно. По-братски. Мне клятвенно обещали, я не учуял насмешки. Позже Линда призналась, что откровенность обошлась ей в две тысячи долларов. Две тысячи зелёных! День её проклятой службы! Если бы ты её видел, Надав… Разговаривать мы не могли, она не знала языка, мы жили в образах. Закрывали глаза, прижимались друг к дружке… Ныряли и… попадали в рай. Она оказалась для меня единственной женщиной…
Я набрался мужества возразить. Это напоминало пощёчину врача при истерике и помогло бы встряхнуть:
— Как будто у неё было что-то, чего нет у других. Правда, Томер?
Мне было показалось, что переборщил, но он не обиделся и, видно, подыскивая слова, ответил:
— Ты вправе думать, что угодно. Твоё дело. Линда действительно устроена иначе. Она раскрывалась жертвенно, как жемчужная раковина… всё ближе и ближе, будто выворачивалась наизнанку… всей душой ради меня… от рождения до смерти. Никогда раньше не испытывал подобного. Никогда. Слышишь, ведь женщин у меня хватало… Однажды спросил её, почему бы ей не сбежать…
Я снова вмешался:
— Наверное, ответила словами сутенёра — полиция изловит и вернёт в бордель.
Томер согласился:
О проекте
О подписке