СЕРЕБРЯНЫЕ ТРУБЫ

Тень распласталась по шоссе, неестественно большая, вытянутая, – его собственная одинокая тень. Лишь она была сейчас рядом, вместе с ним кувыркаясь по пыльной бетонке.

Комраков оторвал руку от руля, передвинул рычажок переключателя. Цепь вжикнула, перескочила на другую звездочку. Прошло, наверное, больше двух часов, как, бросив пелетон, он в одиночку ушел вперёд.

Грязно-серая бетонка скучно тянула прямо и прямо, потом заползала на невысокие холмы, спускалась обратно на равнину и устало истаивала в маленьком городке у самых гор. Густой тяжелый воздух поднимался от нагретой бетонки. Комраков ловил его широко раскрытым жадным ртом, но надышаться не мог. И, наверное, от этого сердце стучало часто-часто, отдаваясь в висках.

Комраков завёл руку за спину, нащупал в кармане майки пластмассовую фляжку, отвинтил крышку и припал губами к тёплой безвкусной воде. Потом потряс фляжку и, сдернув шапочку, плеснул остатки на голову. Теплые струйки медленно поползли по шее, вниз, он почувствовал, что стало неожиданно легче.

Комраков опустил голову. Тень под колесом съёжилась, сделалась меньше.

– Тебе тоже жарко? – спросил у неё Комраков.

Он привык говорить с тенью, беседовать с ней о прошлом, настоящем, о жизни вообще. Комраков вдруг вспомнил, как в первой своей многодневке, в Крыму, совсем салагой, восемнадцатилетним пацаном, ушел в отрыв с Чернецким – опытным, повидавшим многое гонщиком.

– Ты, Витёк, говори с тенью, – облизывая пересохшие губы, прохрипел Чернецкий, когда, танцуя на педалях, раскачивая велосипеды из стороны в сторону, они карабкались на отвесный подъём, а уши от высоты закладывало ватой. Говори с ней, – задыхаясь повторил он. – Это спасает от одиночества, спасает, когда оторвешься от пелетона. Говори о чём хочешь, и не будет у тебя желания перестать горбатиться, бросить все к чёрту.

После той многодневки Чернецкий ушёл из спорта. Потом прошел слух, что он преподаёт физкультуру где-то в Брянской области. А полгода назад Комраков вытащил из почтового ящика конверт. Незнакомым ему почерком был надписан странный адрес: мастеру спорта международного класса Виктору Комракову. И, вскрывая конверт, Виктор почувствовал, как ему приятно. Вот, не знает отправитель ни названия улицы, ни номера дома, а письмо дошло.

Письмо было от Чернецкого. Писал он, что организовал велосекцию, есть способные ребята, просил прислать однотрубки, еще кое-какие части, которых в Брянске днем с огнем не сыщешь. Но Комраков торопился тогда на сборы, а когда вернулся, листок с адресом куда-то затерялся, и Виктор так и не ответил.

Я не виноват, утешил Комраков сам себя. Я очень занятой человек. Профессионал. Профи. И нужно брать от жизни все, пока ценят, пока нужен. В ласковой улыбке председателя Спорткомитета он, Виктор Комраков, ясно видел, что похож на курицу, несущую золотые яйца: медали, зачетные очки, престиж руководителей. Чёрт с ними, пусть он будет такой курицей. И нужно брать от жизни все, пока его ценят, пока нужен.

Но возникла вдруг в памяти чёткая, как на экране телевизора, картинка: удаляющийся с каждым мгновением всё дальше и дальше пелетон, а он, Виктор Комраков, сидит, размазывая злые слёзы, на обочине шоссе. Сжимает руль велосипеда с проколотой однотрубкой и напрасно ждет пропавшую куда-то техничку.

И новая картина: Чернецкий, отдающий ему свою машину. Что Чернецкий тогда ему сказал, помогая затянуть ремешки на педалях и подталкивая под седло? Конечно, что-то сказал. Но Витьке нужно было догонять пелетон, и он плохо расслышал.

Он все-таки догнал пелетон и отчаянным спуртом на финише выиграл гонку. Потом отвечал на глупые вопросы очкастой девушки-корреспондента. Нет, он помнил, конечно, кому был обязан победой, искал Чернецкого, но искал, видимо, плохо, потом завалился пораньше спать, а утром удивленно узнал, что Чернецкий сошёл с многодневки и уехал.

И один из тренеров в разговоре, понимающе кивнув головой, объяснил:

– Почувствовал, что не тянет. – Затем добавил, – ведь Чернецкому тридцать один. Пора сходить…

И опять пришла мысль, которую Комраков гнал от себя – что ему скоро тоже придется заканчивать. Все эти гонки, многодневки, всё, чем он жил до сих пор – всё останется позади, и наступит другая, неведомая жизнь, жизнь, в которой всё пойдет по-другому.

В октябре ему исполнился тридцать один, и он боялся минуты, когда тренер, старательно отводя взгляд, назовет состав на очередную гонку, а его фамилии не будет в списке. Потом, в коридоре, подойдет заменивший его гонщик и, плохо скрывая радость, скажет:

– Извини, что так получилось.

И страх перед этой минутой заставил его ещё ниже пригнуться к рулю, сильнее вдавить ноги в педали…

Послышался приближающийся звук мотора. Комраков обернулся, увидел ярко-оранжевый мотоцикл. Через минуту мотоцикл поравнялся с ним, и сидевший сзади парень в клетчатой ковбойке крикнул:

– Плюс две семнадцать!

Две минуты семнадцать секунд выигрывал он у пелетона.

Пестрый столбик мелькнул сбоку, остался за спиной, километровый столбик – крошечный маячок, указывающий путь…

Последнее время Комракову не очень везло, будто птица счастья, часто выбиравшая его до сих пор, упорхнула куда-то. И не сказать, что он плохо подготовился к сезону: тренировался, как обычно, зимой в зале накрутил достаточно на велостанке, попотел изрядно со штангой и кроссы набегал. Но чувствовал, чувствовал, что новый старший тренер как-то без уважения, что ли, смотрит на него. Эх, старший тренер, старший тренер!

Комраков поинтересовался в Спорткомитете, что это за человек, откуда приехал. За свою многолетнюю кочевую жизнь Виктор знал почти всех, кто что-то значил в велосипедном спорте, но Андрея Сергеевича Брыкина не встречал.

– Из Архангельска он, – пояснил Комракову знакомый чиновник из Спорткомитета. – Его документы как раз оформлял. Послужной список у него хороший, но мужик, говорят, крутой… Да что ты волнуешься, разве мы тебя в обиду дадим? Ты же незаменимый!

Тренером Брыкин оказался знающим. И вроде мельком приглядывался к гонщикам, а совершенно точно угадывал, кто в какой форме.

– Зайди ко мне! – бросил он однажды Виктору после тренировки и прошёл в свой крошечный кабинетик.

Комраков не спеша обтёр полотенцем потное лицо и направился туда же.

Брыкин, склонившись над столом, вычерчивал тренировочный график. Потом произнёс, чётко выговаривая каждое слово:

– Как думаешь, пора омолаживать команду?

– Думаю, не нужно! – тоже подчеркивая каждый слог, ответил Виктор.

Тренер довел тонкую паутинку линии почти до края большого листа ватмана, выпрямился, как бы со стороны полюбовался на свою работу и сухо сказал:

– Спасибо. Можешь идти.

Комраков чуть потоптался на пороге, будто ожидая, что его остановят, вернут и вышел из тренерской.

Потом быстро переоделся, поехал на такси домой. Расплатившись с водителем, посмотрел вверх, нашел на седьмом этаже свои окна. Они светились ровным розовым светом. Виктор вошёл в подъезд и, поджидая лифт, нащупал в кармане куртки два ключа, соединенные колечком

Два ключа. Один от обычного стандартного замка, врезанного в дверь еще при сдаче дома строителями. Другой – с затейливой нарезной головкой, купленный в маленькой лавчонке возле старинного собора во французском городе Авиньоне.

Ключи эти Комраков всегда носил с собой: горбатясь на тренировках или вися на педалях в горах, когда отвесный склон, кажется, опрокидывается на тебя, ощущал их легкую тяжесть в кармане веломайки. Ключи от тяжело заработанной двухкомнатной квартиры, где сейчас его жена, Света, выкуривая сигарету за сигаретой, сидит перед телевизором. А может, включив стереосистему, дремлет в кресле с наушниками на голове…

Со Светой его познакомил Вазген, знакомый мастер из автосервиса. Однажды Комраков пригнал свой «жигулёнок» на профилактику, и пока Вазген, открыв капот, возился с мотором, Виктор между делом похвастался, что привез с последней международной велогонки японский видеомагнитофон и, наконец-то, Спорткомитет пробил ему квартиру в новом доме.

– Ну, вы, спортсмены, живете, – завистливо отозвался Вазген. – Месяцами по загранкам мотаетесь… Послушай, продай видик, а? Себе другой привезёшь.

И когда Виктор согласился, на прощание вдруг сунул ему сложенный листок с шестизначным номером.

– Скучать будешь – позвони. Девушку Светой зовут. Хорошая девушка, потом спасибо скажешь.

Однажды вечером Комраков набрал этот номер…

Виделись они часто, катались на Витькиной машине по окрестностям, Света водила его на какие-то концерты и выставки, хотя Комракову на них было отчаянно скучно. Уезжая на сборы, он стал оставлять Свете ключи от своей квартиры. Потом они поженились.

Мотаясь по соревнованиям, он часто звонил ей по межгороду, терпеливо ждал, пока задёрганные телефонистки восстановят все время рвущуюся связь. И, чувствуя себя виноватым за долгие отлучки, привозил ей дорогую косметику, шмотки, сувениры.

Но в каждое короткое возвращение разговаривали они все реже и реже. А ночью, сославшись на головную боль, Света поворачивалась лицом к стене, и так, в темноте, они долго лежали молча, старательно притворяясь, что спят…

…Это был его шанс! Он оторвался от пелетона на две минуты семнадцать секунд, и нужно было сохранить разрыв!

Пока он чувствовал себя хорошо. Вверх-вниз! Вверх-вниз! Снуют, как челноки, ноги, равномерно крутят педали, и велосипед, послушный его воле, летит по этой уходящей вдаль бетонке…

Раз в музее, куда он забрёл, чтобы убить случайный свободный день, Комраков увидел картину. Густое синее небо соприкасалось на горизонте с красноватой землей. Между невысокими пологими холмами узкой лентой вилось пустое шоссе. А на переднем плане закладывал отчаянный вираж человек-мотоцикл. Плавные обводы мотоцикла переходили в мускулистую обнаженную человеческую грудь, красивая голова гордо сидела на крепкой шее, развевались длинные чёрные волосы, и, казалось бешено стучали два сердца – человека и мотоцикла.

Комраков наклонился, прочитал название картины: «Кентавр».

Этот человек-мотоцикл ему потом почему-то очень долго снился. А сейчас, на трассе, неожиданно пришла мысль, что он, Комраков, тоже похож на кентавра. Только с одним сердцем в груди. И бешено несётся туда, где на самом горизонте густое синее небо соприкасается с жаркой красноватой землёй. Перед ним пустое шоссе, только кувыркается и прыгает его собственная неотстающая тень…

Звук мотоциклетного мотора сначала был похож на комариный писк, потом стал гуще, гуще, раздался рядом, и тот же парень в ковбойке крикнул:

– Одна сорок четыре!