«Какой же это капитан с горящими глазами? – еще машинально подумал Антон. – Может Веселов? Ведь именно к нему она теперь подходит часто и особенно ласково заглядывает ему в глаза». – И шагнул к женщинам, здороваясь.

Слегка прищурившись на него, Анна Андреевна причмокнула, пробормотав нечто вроде: «Ай!» и покачала головой не то на себя, не то по поводу его неожиданного появления.

– Ах, это ты?! – сказала она, непритворно удивляясь. – А я думала: Игнат. Куда-то он запропастился нынче. – Она переглянулась тотчас с Раей, и та, порозовев под цвет своей кофточки, недвусмысленно развела руками, улыбаясь.

Антон, собравшись с духом, выпалил:

– Вы знаете… капитана Ершова, автоначальника, убило. Вместе с ездовым Егоровым. Стасюк за ними едет.

Услышав это, Анна Андреевна вмиг изменилась в лице и первоначально не знала куда ей руки деть. Но они бессильно опустились. Чашка выпала из ее руки. И она не поднимала ее с земли: казалось, она до конца осмысливала сама с собой все значение случившегося.

– Нет, не может быть, Антон! Нас же не бомбили, кажется, ночью… – Она, как и все, наверное, уже привыкла к тому, что хотя все кругом гремело, но здесь никого не задевало – миловало.

Со страхом она взглянула на Раю. Та, побледневшая и сразу ослабевшая, обеими руками оперлась о стол, и точно слепая, уставилась на Антона и вроде бы мимо него.

– Они на мине подорвались где-то по дороге. – Антон поднял чашку, поставил на стол.

Анна Андреевна мгновение молчала. И спросила извинительно:

– Но, Антон… Почему они попали вместе?

– Очевидно, капитан поехал с ездовым…

– То-то я припоминаю, да: вчера он, Ершов, был незабываемо веселым, разговорчивым, чего я давно за ним не замечала. Ты знаешь, голубчик, – Анна Андреевна будто обращаясь к забывшемуся ребенку, пытаясь привлечь внимание Раи к своему рассказу, – я, задумчивая, шла к себе и наткнулась на него, – ну, буквально нос к носу, – на самой перекладине через речку. – Она обняла за плечи Раю, став с нею рядом и заглядывая в ее сухие немигающие глаза. – Ну, что ты, Раечка! Рая!

Та подняла на Анну Андреевну сухие глаза и только.

– Я хотела уступить ему дорогу (я никуда не торопилась); но он вдруг засмеялся и сказал мне, что никак нельзя: если я вернусь назад, то дороги мне не будет. Это плохой признак. Весело схватил меня за руки, и так мы с ним разминулись над самой этой речкой. Я думала, что в ручку угожу. Голова у меня закружилась и я уже потеряла было равновесие. Да только он удержал меня вовремя. Ну, Рая! Раечка! Посмотри на меня… И потом шутливо говорил мне какие-то комплименты. Он даже в краску меня вогнал. Нет, видно, предчувствовал свою гибель: был такой необыкновенный, как никогда. А этот Егоров мне всегда казался сыном, робким и доверчивым. – И она, не в силах более сдержаться, проронила первые выкатившиеся слезы и поднесла подол фартука к глазам.

Рая между тем оставалась в том же положении, как замерла; она не плакала и не двигалась и, вероятно, ничего не слышала сейчас. Поэтому Анна Андреевна суетилась около нее, пыталась расшевелить ее.

– Раечка, голубчик мой, присядь, присядь сюда. – Усадила ее к столу.

Усаженная Рая онемело, сидела минут десять: ничем нельзя было ее растормошить, да и трогать ее было нельзя.

– Где ж они погибли, ты не знаешь? – зашептала, плача и наблюдая за ней краем глаза, Анна Андреевна.

– То, видимо, Горохов знает, – зашептал и Антон в ответ ей, увидев шедшего сюда начальника хозяйственной службы.

Горохов был еще сравнительно молодой, однако обыкновенно расхаживал с таким видом, как будто что-то потерял по чьей-то вине, потерял уже давно и теперь продолжал везде искать потерянное. И поэтому-то он как раз забрел сюда – невозможно мрачный и насупленный; так, и без видимой причины, он любил напускать на себя сердитость, озабоченность – единственно ради того, чтобы казаться всем начальственней, а значит, и серьезней, чем был на самом деле. Есть такие люди.

– А-а, вы о несчастье уже знаете, – сказал он непривычно тихо, приблизившись и не здороваясь, по-видимому, от волнения. Анна Андреевна всхлипнула опять и хотела сказать что-то, но лишь торопливо кивнула в ответ головой, глотая слезы. Помешала кашу. И потом спросила у него:

– Как же все случилось, Павел Дмитрич?

– Они наехали на мину – она сработала под самой бричкой, понимаете! – он пошевелил своими пышными рыжими усами. – Все там, по дороге, ездили вдоль и поперек. На грузовиках… А тут легковесная, нагруженная подвода ехала – и вдруг рвануло…

– Видно, невезучие…

– И я тоже услужил, называется: предложил им – проще, безопаснее – на лошадях добраться, а не на машине. За частями запасными. Кто же знал! – Горохов волновался: у него в карманах брюк и гимнастерки было полно всяких бумажек, вплоть до писем-треугольничков, они даже торчали наружу, и сейчас, во время разговора, он начал вытаскивать их по очереди; мельком просматривал он их и то рвал, а то и так бросал в огонь под плиту, наклоняясь над ней. – Машин свободных нет – все развозят раненых по госпиталям, то, се. На фронте-то жарко. Наши бойцы уже вошли во вкус наступления, тузят и турят вражину из нашего гнезда.

Да, был действительно уже заметный поворот в действиях советских войск, что сказывалось на всеобщем настроении наших бойцов, энергично рвавшихся в бой с подлым врагом. Так при переезде сюда, в селение, служившие из Управления встречались по-дорожному с ранеными в боях: те, получив в медсанбате первую медицинскую помощь, самостоятельно направлялись в ближайший госпиталь – и очень неохотно. Они жаждали лишь подлечиться малость и скорей опять сбежать на передовую, чтобы бить и своротить оголтелого врага с советской территории.

– А такой приветливый он был накануне, – проговорила Анна Андреевна тихо.

– И вот до чего же умные лошади, – сказал лейтенант: – их что бритвой отрезало взрывом от брички – остались целехоньки и невредимы, без единой царапинки, и как они отошли немного от места взрыва, – как вдруг обнаружил в сарае еще одно лицо, безучастное к разговору, – так и простояли почти рядом с погибшими всю ночь. – И сердито засопел, наконец узнав посетительницу.

После чего Рая вдруг выпрямилась и, все также ни на кого не глядя, медленно встала со скамьи и пошла вон; но едва она, натыкаясь на углы, достигла выхода, как рванулась, тонко всплакнула и, точно легкий ветер, понеслась отсюда прочь.

– Вот до чего доводится. – Горохов нервно дернул опять усами. – Ладно… Что же я хотел сказать? Зачем пришел? Да… Сегодня похороны. Так что обед готовьте попозже обычного. Понятно, Анна Андреевна? – повернулся и отправился себе. Целеустремленный.

XIII

Антон Кашин наряду с другими, пришедшими отдать воинам последний долг, переступил высокий выбитый порог крестьянской избы, в которой на возвышении лежали погибшие, споткнулся обо что-то и замер в людной тихой полутемной горнице. Здесь был мир вечного покоя. Спокойно-величавы лица убитых.

Смерть, наверное, страшна самой таинственностью. Но двое убитых недвижно лежали с таким безучастным выражением на лицах, будто говорили всем открыто и понятно: «Что бы вы ни говорили, хотите верьте, хотите нет, а наше дело сделано». И Антон уже без прежнего страха смотрел на них. Тем сильнее чувствовал, хоть и не понимал, несовместимость чего-то: они и цветы; темнота помещения и солнца за окнами; тишина, стрекот кузнечиков и взрывы снарядов; Горохов и Рая, возникшая рядом с ним.

У хозяйки избы глаза тоже красные. И она, простая русская крестьянка, мать нескольких детей, иссушенная горем и невыносимыми тревогами за самых меньших, трепетно стояла, почерневшая, в обвислом горошковом сарафане, с покрасневшими мокрыми глазами, в изголовьях погибших мужчин – молилась над обоими, шевеля бескровными губами.

Две новые пирамидки со звездами наверху встали над свежими холмиками могил под раскидистым придорожным вязом с пораненным стволом фугасными осколками. Трижды сухо прогремел салют из винтовок. Ему аукнулся невдали новый звучный взрыв.

Вечером, позднее других, уже когда ушел из столовой и лейтенант Горохов, офицер упрямый до жестокости и въедливый не по-мужски (Антон в этом успел убедиться), сюда пришли с тем, чтобы поужинать, затихшая Рая с приклеенным к ней гладковатым капитаном Шестовым, имевшим не лицо, а почти картинку. Сладкое лицо!

Так вот что означали ее слова, сказанные ею утром Анне Андреевне! Теперь Антон понимал их значение. Шестов, весьма довольный – ему, по-видимому, очень нравилось быть вместе с Раей, служить ей, виляя хвостиком, – сел за стол напротив ее, улыбался с превосходством и нежно спрашивал у нее:

– Что ты, ангел, заболела?

– Нет, откуда взял? – Она кротко, но дичилась.

– Так. И голос нынче у тебя какой-то.

– Ты хочешь сказать: чужой?

У нее, точно, на некоторое время изменился голос.

– Ну, так что ж, дружочек? – говорил он, наклоняясь к ней, тоже почти женским, но изворотливым голосом, в котором слышалась одна нежность и, разумеется, участливость. – Ну, скажи мне, я прошу. – Ему, по всей, стало нужно – и он испытывал эту потребность – повторить то, что он ей говорил всегда с какою-то значительностью.

– Не знаю. – Она как-то повела плечами, ежась, словно озябла. – Или я уже разочаровалась во всем этом, а?

– Может быть. – Он хохотнул неестественно, пристально глядя на нее, такую юную и настроенную на философский лад. – Все тут может быть. Покой не загадаешь.

В налете вечернего августовского полусумрака в сарае выделялось бледнотой ее печальное лицо и чернели глаза.

– Ну, так что же, Раюшка? – допытывался он негромко.

– А можно я потом, потом скажу? – напротив, громче проговорила Рая.

– Хорошо: скажи потом. Только обязательно скажи. Ведь ты по обыкновению потом забываешь вовсе.

– Что – укор? Нет, я постараюсь помнить.

– Ох, смотри!

После этого Рая как-то скованно, не поворачивая головы, привстала, двинулась вдоль стола, да обессилела, побледнела, раз-другой глотнула приоткрывшимся ртом воздух и, теряя сознание, стала падать-валиться набок, как подкошенная. С завидною проворностью Анна Андреевна успела поддержать ее, бесчувственную. Подбежала только что вошедшая стройненькая Ира:

– Мама, мама, что такое с ней?

– Тихо, не кричи, – вполголоса сказала Анна Андреевна. – Она ждет ребенка. Обморок. Пройдет. Вот сюда давай ее усадим.

И Ира с нескрываемо – растерянным удивлением уставилась в лицо Шестова. Тот пыхтел, краснел. Жадно закурил папироску. Молча встал и смылся восвояси.

– Видишь ли, ему, капитану, уж присваивают звание майора, – проворчала Анна Андреевна, – и поэтому, дескать, он не намерен и ослушаться начальства и приказа относительно ее. А ведь интеллигентный с виду.

– Да, более или менее, – сказала Ира.

– Глаза бы не глядели на него. Ну, голубушка, пришла в себя? Слава Богу…

– Аннушка, пожалуйста, научи меня, как мне лучше поступить, – исступленно взывала ожившая снова Рая, с легким румянцем смущения на щеках, но не стеснялась уже говорить в открытую. – Ведь ты поумней меня – и можешь научить. Ну, новое направление мне дадут, снимут его… а я не хочу такого: я немедля уеду домой. И мне будет, вероятно, радостно.

Уезжать теперь, когда война еще не кончилась, да еще и с радостью – это Антона удивило сильно.

– Я не умная, Раечка, просто у меня опыт жизни больше, – невесело говорила Анна Андреевна. – Я уж старой делаюсь. Смотрю на все проще.

– Ну, дай хотя бы горсточку твоего неумного ума.

– И этого дать нельзя. Тут нужен свой, чтоб увидеть главное. Отделить его от пустяков.

– Но отчего же он меня не понимает? Перестал… Он – мужчина или лишь одно название? Почему Ершов понимал меня? Понимал, предупреждал…

Но Анна Андреевна, уже смеясь над нею добро, чуть откинув голову:

– До чего ж мы все похожи друг на друга. Мы – женщины. Все девки какие-то ненормальные незамужние. Дочь моей одной знакомой, заявляла ей: «Мужчин я ненавижу и не выйду никогда за них, буду одинокой жить». Многие, невестясь, рассуждают так. И вот Вера Павловна сказала дочери: «Нет уж, милая моя, удачно, не удачно ли, но ты должна будешь пройти через замужество, – не ради счастья одного, а именно через замужество, – чтобы быть нормальной». Не горюй! Тебе твой малыш радость принесет. Очень редкий человек душевно понимает, кто ты. Нужно показать и проявить еще себя. – И тут заметила Антона: – А ты что слушаешь нашу женскую болтовню? Иди, иди себе, сынок, дай-ка нам поговорить. И так намучался, небось…

Она вздохнула удрученно.

Антон послушался ее – покинул сарай в сложных размышлениях. Странные казались ему все женщины или некоторые из них. Разве ж так не видно, кто из окружающих мужчин есть кто на самом деле? Однако почему-то, увидав опять Раю печальной и мятущейся, он мысленно совсем не осуждал ее, лишь жалел за что-то. Ему, право, было очень жалко всех страдающих невесть за что людей. И хотелось им помочь хоть чем-нибудь. В меру своих сил, способностей.

В раздумье он стоял над сонливой речкой. Над ним синел небосвод, блистал точечками звезд.

Вот в нем косо прочертилась световая вспышка – от «падающей» звезды. И еще. И в той выси заскользил звук моторов пролетавших бомбардировщиков – и лишь виднелись слабые тени. Огней не было видно. Звук их моторов скользил то явственней, то пропадая, какими-то разливами, словно его сбивал там, в вышине, упругий ветер, не стихавший никогда.

Антон был уверен в том, что за его спиной продолжали разговор Анна Андреевна и Рая и Анна Андреевна вновь вспоминала вслух тот момент, когда капитан Ершов встретился ей на мостике.

«А вдруг сейчас здесь мне тоже встретится он – живой и невредимый?» – подумалось отчего-то Антону.

И он поспешил к мосткам.

XIV

И вот вновь, только что переехав на новое место, напоролись на мину.

– Да, нам, хлопцы, крепко повезло, или мы – трошки везучие; смерть нас маленько пуганула, чтобы мы не забывались, верно. На третий-то год войны, – говорил с веселостью окружившим его товарищам, как о досадном пустяке, габаритный и смешливый солдат – шофер Илья Маслов, сидя на бревне сентябрьским вечером в лесной смоленской деревне. Илья Маслов, уже ставший новым другом Антона, был тем удальцом, кто раз в сорок первом году, спасаясь от фрицев, удирал на полуторке в левобережном приднепровье и кто затем колесил на ней в огненном аду Сталинграда и оттуда теперь доколесил до смоленщины – обратной военной дорогой. – В общем, называется, поживились, – говорил он, –трофейными запасными частями к своим поизношенным подругам… Каково! Ведь еще день назад, как перебрались сюда, засекли там, на дороге, свалку немецких грузовых. Но вот поплатились по-глупому: сами потеряли машинку! На фрицевской мине. Да Яшку шибко тряхнуло. Напрочь ничего не слышит.

– Что контузило его настолько? – спросил сержант Коржев.

– А, до свадьбы заживет! – заверил Маслов.

– Но как же она зацепила вас?

– Верней, мы сами ее зацепили. Хотя ехали вслед за Шиловым. Колесо в колесо.

– Странно: и твоя тачка попалась?!

– Ну, просто его санитарная легче моей. Значит, дорога идет ненакатанная, довольно сносно колеи видны. Уже километра три отъехали отсюда, когда – на тебе! – ни с того ни с сего моя коляска зачихала: мотор забарахлил. Ну, стой! – остановил ее. Ребята – их четверо было в кузове, – спрыгнули на землю. Да пешком пошли вперед. До трофеев-то дойти пустяк осталось. А Яша был со мной в кабине с самого начала. Он что-то клевал носом. Он помог мне снова завести мотор; завели его, когда ребята уже отдалились достаточно. Дорога вроде б ровная была. И очень осторожно – след в след, оставленный Шиловской машиной, – повел я опять полуторку. Только вдруг все закачалось почему-то впереди. Не почувствовал и не увидел я земли и леса. Даже вроде память поотшибло на какое-то мгновение, помнил лишь, что был почему-то в воздухе, меня крутануло здорово и куда-то бросило. Какая-то карусель. За руль ухватился крепче. Толку что!

Я уже под перевернутой кабиной пришел в себя. Собственно, ее, кабины-то, уже не было в помине: верх сорвало начисто – лишь ее костяк уперся в землю; руль погнулся сильно, и меня заклинило. Ну, вы, увидите, когда костяк сюда притащим. И когда я, ухватившись, наконец, за что-то, выглянул из-под днища, – сверху еще падало на меня все, что взметнуло взрывом. Теперь только догадался я об этом. Поскорей опять в свое убежище сховался, в плечи голову втянул. Хорошо отсюда видел: на суку сосны повис и качался бензиновый бак, который я всегда держал за своим сиденьем; там же опустилась и моя пилотка, сорванная с моей головы… Радуясь, однако, тому, что сам-то уцелел, вмиг затем похолодел: «А где же мой напарник Яша»? Не видать его. Снова вылез, распрямился. Огляделся повнимательней: соображение отбило. Вижу: он на пригорочке валяется, раскинув руки. Этак метрах в десяти, если не больше. Ужаснулся я, ноги подкосились; думаю: «Ну, все! Конец!» Ведь как-никак противотанковой нас хватануло. Все расколошматило. Нет нигде живого места. Представляете, аж покрышки закинуло на ту сосну – содрало и закинуло, висят на ней…

Подбежал я к Яшке, давай тормошить его – он не шевелится. А потом ребята подоспели, взяли его. Понесли… Да вот и Климов с нами был – может засвидетельствовать, – сказал Маслов в заключение, едва тот подошел к сидящим.

Также военный шофер Климов, широкоплечий и небрежно-степенный, даже несколько важный – вероятно потому, что был все время командирским шофером и что поэтому как бы чувствовал себя несколько выше своих собратьев по профессии, – подсев тоже, воспользовался паузой и досказал:

– А мы, вылезли из кузова, шли себе, дольные, по мягкой травке. Калякали обо всем на природе. Когда толкнул нас в спину недальний взрыв. Что такое? Оглянулись: дым вскинулся там, где только что ехала наша полуторка, и она уже вверх тормашками торчит. Стало быть, была судьба, что у ней заблаговременно мотор заглох. Словно мы предчувствовали что… Повылезли… Спаслись…

На другой день было почти веселое представление: обшарпанный грузовичок тащил за собой на тросе то, что осталось после минного взрыва от Масловской полуторки, – фактически одну только раму, поставленную на колеса. И на этой-то раме, за погнутым рулем, с улыбкой восседал тощий, мускулистый Маслов и показывал всем зубы, отвечая на ходу на всевозможные шутки встречающих. По обыкновению своему он держался превосходно, весело, словно на каком-нибудь спектакле.

Но его товарищ по несчастью, Гончаренко, поправлялся медленно. Видимо, морально чувствовал себя неважно. Он встал с постели лишь на третий день, к концу его, и приковылял на кухню, чтобы поесть, – такой маленький, обросший, пожелтевший и болезненно-подавленный. Последнее, возможно, и в немалой степени было связано с его временной потерей слуха: он пока почти не слышал ничего, что говорили ему сослуживцы. Приходилось либо кричать ему сильнее то, что нужно, или как-то показывать на пальцах. И поэтому он больше хмурился и сердился. Антон стал замечать: он даже сторонился всех, чаще стал курить. И едва появлялся на виду у него, Антон стремился подбодрить его и ходил за ним, как нянечка. Так сильней привязывался сам к нему. По-детскости, наверно.

Как-то они сидели вдвоем на солнечной стороне избы – снаружи ее. Было очень много мух. Они жужжали везде и кусались зло. Не хотели умирать. Яша курил, едкий табачный дым лез Антону прямо в глаза, отчего они слезились. Антон смотрел на него, несчастного, и оттого ему становилось страшно и смешно. И нет-нет и он улыбался через силу, морщась. Палкой пошевеливал желтую, опавшую листву. Той, с которой он еще ковылял, приволакивая ногу.

– Ты не тужи, – обнадежил он Антона. – Как очухаюсь, опять займемся с тобой шоферской практикой. Идет?.. Если хочешь…

– Я хотел бы, что ж… – сказал Антон.