– Да вы их соберите потом, – сказал он с живостью. – Для питания солдат…

– Ну, наверное, нам уже не успеется…

– А-а, понятно все… Успехов вам! – И батюшка скрылся в саду.

И уже стемнело. Однако вход в белевшую церковь был открыт, и было видно, как туда пробиралось двое неких полуночников.

– Может, то воры забрались? – обеспокоился Антон.

– Нет, какое! – Сержант Петров фыркнул. – Я подметил: то влюбленные сюда повадились… На свидание, и поп не препятствует им – терпеливый самодержец.

У Антона, только что возвратившегося из отпуска в часть, было ощущение, что он вовсе и не отсутствовал в ней эти прошедшие три недели. Все сослуживцы были рады ему, расспрашивали его обо всем и о матери, и он не успевал отвечать на все их добрые расспросы.

– Ну-таки ты вернулся, отважный?! – Казалось, лишь старшина Юхниченко, кругленький кот, только не мурлыкающий, явно не разделял общего радостного настроения. – Ах ты мать моя старушка…

– Отчего же… – сказал Антон. – Ведь я вам сразу твердо говорил…

– Да мы ж не думали все-таки (он так и сказал: «Мы ж не думали…»), что ты вернешься к нам обратно, – зачем-то он уколол опять мальчишку.

После чего Анна Андреевна посмотрела на старшину осуждающе-недоуменным взглядом. Однако он, словно, и не замечал за собой ничего дурного в сказанном, не видел в своем прилюдном рассуждении ничего предосудительного. Есть сорт таких людей – некоммуникабельных и глухих к движениям другой души.

Тут Ира тоже, появившись, тотчас же восхитилась им, Антоном; она нашла его возмужалым, загорелым – увидела своими счастливыми по-детски глазами. Однако он-то знал доподлинно, что это она говорила ему комплименты от свойственной ей доброты, унаследованной ею, безусловно, от матери, дочери степей заволжских.

– Мамочка, я умираю, до чего есть хочу! – Обратилась она к Анне Андреевне. – Ой, я так спешила сюда на ужин – представьте, не шла, а буквально летела, мама, что, представьте, столкнулась с капитаном Шелег и сбила его с ног, ну, чуть было не сбила…

И только довольный и счастливый Антон решил для себя: «Ах, как хорошо, что я снова вместе со всеми! Я во всех влюблен… Славные люди!..

Как Юхниченко пробасил:

– Вот что, Кашин: ты давай-ка завтра дуй к лошадкам. Усек? Там помочь нужно.

«Ну, если бы не вернулся назад – кое-кто и не заметил бы этого, пожалуй. – Подумал Антон – Но кому же было бы хуже?»

Лошади, принадлежавшие Управленческой части, содержались на зелено-травяной окраине Климовичей, где легче было их кормить, выгуливать и пасти: на полном-то приволье.

Старший конюх Усов, тощий и усатый пятидесятилетний солдат, чинивший, сидя возле палаточки, амуницию, когда Антон подошел к нему с объяснением, что назначен в помощники, его назначение и его самого встретил без восторга, кисло. Был он вообще угрюмого склада человек, недоверчивый, не расположенный ни к кому в особенности. Однако сразу дал охотно распоряжение на тот счет, чем Антону следовало заниматься: велел поймать, привести и впрячь в бричку пасущегося вороного мерина.

С обротью Антон шел целиком кочковатой долины, когда из густой травы, почти из-под самых его ног, подняв уши торчком, выскочил серый лоснившийся комочек – заяц; он на миг присел, скосился на Антона, тихо сказавшему ему, чтобы не боялся он, и затем легкими прыжками, петляя, лениво пустился наутек.

Не без некоторой сноровки, полученной в детстве, и хитрости он обротал жеребца. Подведя его к остову разбитого грузовика, взобрался на него даже верхом и прогарцевал, чтобы побыстрей доехать. Но дальше на пути торчали какие-то большие кочки, и жеребец перешел на шаг. Антон не подгонял его – с наслаждением глядел по сторонам. Только лошадь напоследок вдруг рванулась вновь, скакнув и взбрыкнув; так что, не удержавшись от ее норовистого рывка, он, к стыду своему, скатился с ее гладкого крупа и упал – шмякнулся о землю. Отчего, разумеется, ушиб бедро и локоть. Но большого стыда не испытал от этой неудачи, так как не видел рядом зрителей. И снова, потирая больное тело, отправился в отдаление, стал излавливать лошадь, убежавшую уже с обротью. Причем она еще агрессивнее норовила стукнуть его задними ногами и, не даваясь, вертелась перед ним подобающим образом или отбегала дальше. А он приговаривал настойчиво:

– Ты метишь, чтобы ударить меня копытами. Не выйдет, дорогая. Ничего-то у тебя не выйдет. Но, но, не балуй!

Когда же наконец он вел ее под уздцы, над ним зажужжала разгневанная пчела, и он, отмахиваясь, крутя головой, аж чуточку присел в мягкую, как шелк, траву. Да было-то напрасно все: тотчас он почувствовал острую боль в шее – пчела, видимо, запуталась в его волосах и напала все-таки, ужалила.

С чуть зудевшим пчелиным укусом, правя в запряженной бричке норовистым мерином, Антон уже нерадостно думал: «И зачем я только согласился работать с этими лошадьми и нелюбезным Усовым, к которому нельзя привыкнуть?» Но потом остановил себя: «Стоп! Стоп! Я же ведь возвратился к военным будням – ни к чему иному! Добровольно, между прочим…»

Так возобновились они – его армейские будни.

XX

Вскоре все ожидаемо вновь пришло в движение.

6 июня 1944 года англо-американские войска высадились в северной Франции, открыв поздний второй фронт в Европе, а затем и советские войска двинулись в Белоруссии на запад – и был тут обратный сценарий маршу сюда немцев летом 1941 года. Прифронтовые госпиталя принимали раненых и перемещались вперед по освобожденной территории.

Уже ввечеру Саша Чохели, шофер, припозднившись, въехал по пути в Климовичи, вошел в столовую с дорожным металлическим кувшином.

– Саша, давай поешь обед, ты же голодный весь день, – встретила его Анна Андреевна, засуетилась.

– Нет, Аннушка, – оговаривал он. – Мне только котлетку дай или что еще… По-быстрому проглочу. И, главное, воды набрать – для питья. Я раненных немецких офицеров везу в госпиталь. Полный автобус… Некогда…

Ну, конечно же, сослуживцы, любопытствуя, вышли посмотреть на пленных легкораненых немцев, сидевших в салоне на креслах, и те очень услужливо предлагали кому-то сигарету и прикурить, протягивая в открытые окна и зажигая зажигалки. Такое занятное явление! Превращение…

Нет, неверящий в чудеса Антон Кашин нисколько не был очарован теперешним услужительством их, невольных знакомцев. Он смотрел на все по-юношески строже всяких превратностей судьбы, которые ничто-ничто не могло стереть из его памяти – никакие чудесные метаморфозы. Он ясно сознавал: ведь кровавые нацисты, напав на нас, советских людей, несли нам только погибель. Нужно это помнить. И не забывать.

И как-то картинно, неправдоподобно казалось то, что Стасюк, поднявшийся в салон автобуса, по-польски спросил у немецких офицеров, есть ли среди них говорящие по-польски. Промолчали все.

И когда по-хозяйски Саша Чохели внес в автобус кувшин с водой, кружку и включил панельный свет, немцы вдруг залопотали в изумлении – оттого, что у русских в автобусе это есть – действует такое электрическое освещение! Вот открытие для них!

Антон же дивился тому, что безоружный Саша открыто и в одиночку доставлял их в госпиталя, чем проявлял свое обычное солдатское бесстрашие и уверенность в успехе, что было совсем небезопасно в военное время.

– Может быть и ты, Антон, пойдешь с нами, а? – предложил ему дружески в душный обеденный час лейтенант медицинской службы Скосырев. Он увидел его на балконе, а держал под мышкой полотенце. – Давай!..

– А куда, товарищ лейтенант? – больше по инерции спросил Антон, хоть и догадался сразу, куда тот звал: ведь поблизости, внизу, текла настоящая река с ее прохладою…

– Думаем в Днепре искупаться, – сказал, улыбаясь, лейтенант.

– Ой, тогда пойду… – У Антона даже захватило дух от такого предложения: шутка ли! Он не купался нигде с лета сорок первого… Тем более, что на Днепр он еще ни разу не ходил, а с того момента, как они переехали сюда, под Могилев, уже прошло три жарких дня. Немедля он закрыл дверь кабинета командира части изнутри, используя обычную доску вместо задвижки, засунул под ремень полотенце и спустился с балкона второго этажа по привязанной веревке, после чего конец ее забросил обратно на балкон.

Скосырев с любопытством наблюдал за его упражнениями.

– Да, техника спуска, парень, у тебя премудрая.

– Сам додумался до этого, – разоткровенничался Антон, радуясь его расположению к нему и предстоящему купанию. – А иначе нельзя. Кабинет начальства – подполковника Ратницкого. Нет замков и ключей. Он велел мне его покараулить, а сам уехал куда-то на несколько дней. Я все перечитал… Ни туда и ни сюда…

Действительно, он почти безотлучно находился при его служебном кабинете, как бессменный часовой, и здесь теперь фактически и жил, и ночевал на балконе (поскольку в комнате было жарко). А ему хотелось побольше увидать всего, что было, делалось вокруг. Ведь до войны здесь был большой завод автомобильный. Только в первый день он еще съездил на лошадях к одному разбитому корпусу: оттуда они привезли кирпичи (для кладки времянки-плиты). Правда, он выходил из кабинета завтракать, обедать, ужинать; но при том он чувствовал себя неловко за свое невольное бездействие, потому спешил уйти долой с глаз людей.

– А как ты подымаешься опять туда?

– Приставная лестница, и все. Потом выхожу нормально, через дверь – и бегом уношу ее…

– Премудро это все! Пойдем! – скомандовал лейтенант: к ним подоспел сержант Коржев.

Здесь повсюду росли сосны. Был вездесущий песок. И крутой, великий, полный малинника, береговой спуск, в котором нарыли немцы сквозные подземные тоннели, недоступные для бомбежек, вел на широкую зеленую приречную долину. На ней поднялись госпитальные палатки. Под этой горой один за другим часто кружились и садились незаменимые на войне двукрылые «Кукурузники». Они доставляли раненых – их извлекали из кабины, а также из люлек, подвешенных под крыльями, и тотчас же несли в палатки для оказания врачебной помощи.

А ниже по течению Днепра форсированно воздвигался в эти дни деревянный железнодорожный мост, высоченный и длиннющий. Строители там ползали, точно муравьи, по наложенным крест-накрест спичкам-бревнам; на нем шла работа и ночью при ярком электрическом освещении, получаемом от движков. Едва же подлетали немецкие бомбардировщики (уж так пытались немцы разбомбить этот строительный объект), – свет мгновенно выключался.

Когда они втроем подошли к реке вплотную, Коржев, осмотревшись, вдруг торжественно сказал:

– Вон, товарищи, и трос натянут. С берега на берег.

– Ну и что же? – удивился Антон, подобно лейтенанту расстегивая на ходу гимнастерку, чтоб скорей раздеться.

– Очевидно, в этом месте была переправа наших, и ходил паром, – объяснил ему лейтенант. И его моложавое румяное лицо, и его спокойные мягкие глаза светились сейчас одним дружелюбием ко всем.

И как же Антон не замечал того в нем раньше!

– Слушайте! Идем к мосткам. Все безопаснее… – Насчет мин…

Сержант уже гимнастерку снял.

Спешно-спешно, как будто за ним гнались, они разделись подле мостков; побросав одежду, взбежали на просторные мостки, вдававшиеся в реку, и разом шумно бултыхнулись в воду. Антон решил не отставать. И когда вынырнувший лейтенант, захлебываясь от восторга, некстати поинтересовался у него, умеет ли он плавать, он хотел все доказать ему на деле. Что-то прокричал ему и прыгнул в воду. Но, словно в подтверждение его запоздалого опасения, отчаянно забарахтался в ее глубине. К ужасу своему совсем потерял ориентир, касался даже дна – и никак не мог выплыть на поверхность. Это продолжалось, наверное, долго; был уже момент, когда он знал, что окончательно тонул, и точно знал, что надеяться уже не на кого. Однако до конца не верил этому, не испугался все-таки – и где-то – где-то выплыл наконец.

Потому-то Скосырев тяжело блеснул глазами на него и, видно, от волнения из-за него, напружив свой красивый сильный торс, тяжело вздохнул. И отвернулся невольно в сторону. А Коржев пошутил:

– Скажи, пожалуйста! Ты глубоко нырнул, Антон?..

– Э-э, полно вам злорадствовать, фу! – говорил он, вылезая вслед за ними из воды. – Я отдышаться не могу. Просто не купался я давно – три года (последний раз – нырял в двенадцать лет) – вот теперь просто запутался… где дно, а где поверхность… Сразу не нашел, и все…

Оба они засмеялись, подобрели к нему чуть. И Скосырев сказал:

– Да, не скажи гоп, пока не перепрыгнешь.

Потом еще окунулись. Только Антон уже вошел в реку по илистому дну и поплавал недалеко от берега. Тем более, что неожиданно на самой середине Днепра, метрах в пятидесяти отсюда, рванулась какая-то мина, взметнув высоко белый столб воды: заплывать подальше было все-таки опасно.

Иногда они спускались сюда и вечером. И каждый раз Антон подсознательно отмечал, как предельно быстро поднимался новый мост над Днепром: сложенные из бревен быки росли буквально на глазах. И когда темнело, ярко вспыхивала там иллюминация огней – зрелище еще внушительней и красочней.

И однажды удалось ему наблюдать как на возведенный мост замедленно вползал первый эшелон, очень длинный эшелон, составленный, казалось, из совсем-совсем крохотных, игрушечных вагонов – по сравнению с громадными размерами моста! Вот эшелон вполз на мост, и полностью на нем уместился! Потом, постояв, пополз назад.

Антон даже затаил при этом дыхание.

– Да, не скажи гоп, пока не перепрыгнешь, – сказал Скосырев.

И сказанное им Антон применил к себе, а также и к юному сверстнику, который был старше его лишь на год и который, было, тоже пристал к ним, как воспитанник, прошлым летом в пыльном селе под Смоленском. Но, пристав, не ужился почему-то в военной части. А ведь он метил сразу попасть почти в ординарцы. Сметливо-бойкий, разбитной, лобастый, не тихоня. Он быстро понравился всем. И целый день провел в кабинете подполковника. На другой же день исчез дикарским образом, ничего не сообщив о себе никому.

Каково-то пришлось командиру Ратницкому! Пугала неизвестность: где беглец? Что с ним? Немедленно помчались на легковушке к дому матери, отстоявшему отсюда десяток верст; приехали сюда – и он оказался уже дома. Тем не менее, мать умолила Ратницкого (и его доброта и терпение были исключительны) вновь взять в часть сына. И его снова привезли. Со вторичным обещанием вести себя подобающе послушно, смирно. Что ж…

На другой день по случаю Антон зашел в избу, где квартировал командир, и, увидав там вихрастого русоголового мальчика со смелым взглядом, познакомился с ним. Его звали Павлом. Нужно сказать, что Антон еще накануне, размышляя, решил: «Все мы пострадали от войны и равны между собой. Так что будем дружить. Лично я готов. Действительно, если уж он здесь волею судьбы, то буду с ним дружен, если он захочет – мне больше ничего не надо».

– Что, будешь служить у нас? – спросил Антон у него.

– Может, и буду, – неохотно-беззаботно протянул парень, но поглядывал на него ровно свысока, уже определенно осознав свое якобы превосходство, свою исключительность в чем-то. Он будто делал ему какое-то одолжение! – Еще посмотрю. Не привык я, знаешь… Как-то пыльно здесь, а?..

Смеялся тот, что ли, над ним?

Во вторую их встречу третьего дня Павел странным образом засомневался – выпытывал у Антона, нужно ли ему вообще когда-нибудь быть в военной части. Выходило, что у него самого на этот счет ничего пока еще не определилось, не решилось ясно: сильно колебался он. И Антону-то что же оставалось: уговаривать его решиться? Да зачем умасливать? То невозможно. Его опыт нахождения среди военных был лишь собственный, т.е. малопригодный для кого-нибудь другого. Это очевидно всякому.

А четвертого дня Павел, обмолвившись кое-кому о том, чтобы его больше не искали, опять сбежал домой – теперь уж окончательно. По-видимому, был настолько все-таки непоседлив, вертляв и избалован (удивительно для деревенского подростка), что не испытывал никакой нужды – охоты в строгой армейской службе без всякой экзотики; он не мог ее выдержать и лишний час, даже в роли наблюдателя, – все воочию проверилось. Только к лучшему. И покамест поначалу было ему еще интересно – было что-то новое и то, что его почему-то обихаживали все, – он еще мирился несколько с неудобствами какими-то; ну, а дальше этого не пошло – вот не хватило у него верного характера, нужной собранности и тихой жажды увлеченности на жертвенность собой. Не каждому она дана. Не с каждого и спросится. Проще, разумеется, дать обратный ход.

Итак, страсти по приручению улеглись. Наглядно разрешились.