ХРУПКО!

Но кто в этом городе коренной?!

Разве что лешие и русалки.

Светлана Мосова. «В поисках прошлогоднего снега»

Майре ушла от Йоханнеса

– Бог был керамистом.

Она держит паузу и продолжает:

– В начале было что? Глина. Бог сначала замесил глину. А потом уже началось!.. В общем, вы понимаете: живописцы, графики – все! – появились потом. Первыми были – керамисты.

Так говорит Створа.

Конечно, можно назвать её и по имени – Александра. Но фамилия самодостаточна.

Она – керамист, мастер. Делится знаниями со своими учениками. В её руке – бокал вина. А за окном – ветхозаветность ночи. Как звёзды, горят огни мастерских. Одно из окон принадлежит мастерской директора Академички – Максиму Титову.

Это деревня художников. Называется «Малый городок». То есть деревня, но городок. Городок, но деревня. Скажем так: деревня с гордыней. А как не загордиться, если тут академическая дача имени Репина? Местные называют по-домашнему: «Академичка». В общем, есть такое пространство между Москвой и Петербургом.

Мысленно я часто возвращаюсь туда, в эту хрупкую керамическую лёгкость бытия, чтобы услышать эту коронную фразу Створы и смех Бодриковой, другого нашего мастера. И чтобы ещё раз увидеть то чудо, или, как некоторые считают, чудище, которое лежит посреди поля.

У чуда нет определённой формы, оно огромно. И с каждой стороны – это уже что-то другое. Скажем так, это форма жизни.

Ходишь кругами, как баран, смотришь.

– Что это?!

– Это кинцуги, – объясняет гончар.

Ясности не прибавляется.

Зато становится легче оттого, что нечто обретает имя.

«Кинцуги». Японцы придумали.

У нас как: битое – дурная примета, выкинули. А то, что нам особо дорого, – склеили. Но так, чтоб «незаметно», чтоб «как было».

Но «как было» – уже не будет; наши усилия напрасны. Самые невидимые шрам, шов, трещина – будут торчать. И в нашей памяти – тоже.

Мы лучше поставим цветы в другую вазу.

А у японцев – кинцуги: они собирают осколки, склеивают их – и не маскируют швы, а, наоборот, в раны разбитого горшка заливают золото.

Мол, смотрите: я падал, я страдал, и боль моя – красива.

Раскаты золотых молний соединяют разбитое. А порой и вовсе дают осколкам новую форму жизни.

…Я смотрю на чудище в поле и снова спрашиваю гончара:

– Что это? Чем оно было раньше?

– Раньше… это была международная выставка. Японцы, китайцы, греки, немцы, французы, русские… Вавилон. А потом одного финна жена бросила. И он всё, сука, побил, всё в осколки превратил. Всё!.. Всю выставку убил. У меня там три работы было, по метру каждая. Горе. И тут возникает японец, он и раньше меж нами ошивался, но тут был его звёздный час: он показал нам, что такое кинцуги. Притащил золото – раствор такой, схватил первые попавшиеся под руку осколки и начал склеивать. То есть из разных работ фрагменты клеил, клеил, клеил… Мне даже в какой-то момент показалось, что они с этим финном заранее договорились обо всём. Перфоманс устроили. В общем, каждый сотворил себе кинцуги. Но японец, конечно, больше всех скульптур сделал, в Японию с собой увёз.

– А с финном что?

– Ну, сюжет такой был: Майре ушла от Йоханнеса. Ну это как Маша ушла от Ивана. Ну то есть она позвонила ему из Финляндии и всё. И он выпил море, просто море анисовой. Просто Господин Анис. В смысле, узо он пил, дело в Греции было. Ну пил и пил, никого не напрягал особо. После открытия выставки все вышли в сад, там был фуршет, а он чуть-чуть задержался. Ну никто на это внимания не обратил. Наоборот, хорошо. Ни шума, ни звона, ничего не было. Двери и стены – звуконепроницаемые. Мы только увидели такую картину: открываются двери, выходит Йоханнес весь в крови, делает три очень будничных шага вдоль стены и падает в траву.

– Умер?..

– Не-ет!.. Первую помощь ему оказали, всё сделали. А потом увидели побитую экспозицию. Вся керамика – к чертям! Когда этот варвар пришёл в себя – побили его, и снова первую помощь оказали. Отношения, конечно, уже напряжённые были.

– А дальше?

– Все клеили, торопились. Вот я это чудище сделал.

– А Йоханнес?

– У него рука распухла. Грек-галерист его в больницу повёз. Осколки вытащили, забинтовали, обратно привёз. Конечно, мы все с сочувствием. Он всё жене пробовал дозвониться, та трубку не брала. Кто-то, кто английский знает, позвонил ей со своего номера, чужой номер она взяла. И ей все хором начали объяснять, что Йоханнес ранен и что уходить от него не надо. Она ответила что-то по-фински. Только Йоханнес понял – и перевёл нам на английский. А грек мне перевёл на русский. Не знаю за качество этого перевода, но я понял, что она оставила ключи и кошку какому-то пекарю – в Финляндии, а сама уехала не помню куда, но с кем-то куда-то уехала. Не знаю, от меня тоже жена ушла однажды, я счастлив был. А Йоханнес, короче, весь разбит. А они же там – финны – на первом месте по самоубийствам. Мы от него не отходили. Точнее, он всё время при нас был. Лежал в шезлонге, не двигался. А мы всё клеили. И мне вдруг показалось: если всё склеим, то Маша эта вернётся. Придумал это и говорю типа: «Переведите Йоханнесу». Он это услышал, вник, ожил немного. Стал, короче, одной рукой нам помогать, в раствор макал, осколки подносил… В общем, не осталось осколков.

– И она вернулась?

– Не знаю.

Открытый финал.

Гончар докурил и ушёл в мастерскую.

…Наверное, Майре, перед тем как уехать, навела порядок в квартире. Да, собирая свои вещи, увлеклась – и сделала уборку. Последний подарок мужу.

Муж входит в квартиру. Чистую, пустую, мёртвую, икеевскую квартиру. Слышны только его шаги. Не быстрые, он не спешит увидеть последнюю комнату, как бы давая жене шанс нечаянно появиться, занять своё место. Но её нет.

А до этого ещё была сцена с пекарем. Тот отдал ему ключи, налил кофе и написал свой домашний адрес, сказав, что кошку можно забрать в любое время. Пекарь не был близким другом бывшей семьи, но в то же время он был человеком, которого и Майре, и Йоханнес видели каждый день. Скорее всего, он не знает, что является свидетелем трагедии. Хотя в голове керамиста уже промелькнула мысль, что это не трагедия. И он зацепился за эту мысль.

Ещё четыре часа назад он был в Греции. Грек проводил его на самолёт, подарил на прощание бутылку узо, но велел почему-то не пить. Бутылка была самой тяжёлой вещью в рюкзаке. Больше поклажи не было. Летел налегке. Ну, как бы налегке. Если бы приходилось сдавать мысли в багаж, то ему бы пришлось сурово доплатить.

…Гончар подарил вечный сюжет. Майре ушла от Йоханнеса.

Мне нравятся женщины, которые уходят.

Петербурженка

Керамист Клим лепит земной шар. Вероника мастерит Адама и Еву. И ещё целая группа учеников высекает из глины человека. Все близко к сердцу приняли слова Створы о Боге-керамисте.

А я пытаюсь слепить коренного петербуржца. Точнее, русалку-петербурженку. Подругу себе леплю. У неё – мой нос, моя шляпка. Но во всём остальном она лучше меня: монументальный хвост, плавники-крылья, необыкновенно длинная шея, тяжёлые груди и вообще. Она весит шесть килограммов.

– Она взорвётся, – вздыхает Створа.

– В смысле?

– Ты воздух в глине оставляешь. Она у тебя в печке взорвётся – и все наши работы побьёт.

Чувствую себя Йоханнесом.

– А что делать?

– Дыры, чтобы воздух выходил. Но она у тебя всё равно взорвётся.

Я тоже думаю, что она взорвётся. Потому что я не керамист, а книжный график, который верует, что «В начале было Слово», а не глина. Но я перепутала кнопки – и вместо резиденции для графиков оказалась среди керамистов. Чужой среди чужих.

– Её бить надо, выбивать пузыри воздушные, – сказала Створа, ударив русалку в круглый бок. – Вот так, старайся.

Стараюсь. Побила русалку.

Русалка побита, а больно мне: значит, она – точно я.

У неё даже крыло отвалилось. Бегаю по мастерской с крылом: мол, помогите, кто может. Клим даёт добрый совет:

– Сделай шликер. И камыша туда добавь.

– Что?!

– Шамот в воде разведи. Когда высохнет – можно ангобами красить.

– Чем?..

– Тебе на утиль или политой?

– Куда?..

– Сегодня ночью будет ра́ку.

– А это прилично?..

Иногда лучше не переспрашивать. Просто медленно входить в ситуацию. Повторять чужие движения, мимикрировать. Кожа и одежда сами сменят окрас под окружающую среду: всё цвета глины.

* * *

В полночь керамисты вышли на улицу с лопатами и стали рыть ямы. Я уже ничего не спрашиваю, просто смотрю. Ямы становятся всё больше и глубже, инстинктивно хочется отойти подальше.

– Стой, куда? – останавливает Створа. – Ты на огне будешь.

Чувствую себя Джордано Бруно. Не хочу на огонь: готова признать, что Солнце вертится вокруг Земли.

Мне вручают перчатки и какой-то щит. Усаживают рядом с ямой.

Открывается жерло уличной печи – и Люда вилами вынимает раскалённых Адама, Еву, планету Земля… Кладёт всё в ямы – и внутри начинается пожар. Прячусь за щит, думаю: в какой момент жизни что-то пошло не так, что я теперь на корточках рискую провалиться в геенну огненную.

– Накрывай! Накрывай давай! – кричит Створа.

Выпускаю из рук щит. Всё, огонь в ловушке.

– А что это было?

– Обжиг ра́ку. Японец один придумал. Хотел пить чай из простых, но красивых чашек. Кстати, русичи тоже были неравнодушны к простоте и красоте, вон, видишь…

Поглядев в ночь, я увидела, что средь ёлок стоит огромная русская печь. Задумчивый отшельник. А на небе – привет от Куинджи: он в этих местах бывал, луну на память оставил.

* * *

И однажды русалка выйдет из печи.

– Надо же. Она не взорвалась!.. – удивится Створа.

А в последний день керамической осени раздастся громогласное:

– Давайте, живей, по коробкам! Пихайте туда всё, что найдёте мягкое: тряпки, бумагу, поролон! Хрупко! Всё очень хрупко! Заматывайте всё! Как оно до Третьяковки доедет, по-вашему?!

Клим укутывает земной шар в собственный шарф и качает его. Очень хрупкая ноша.

– Так, ребята, пишем на коробках свои имена, потом большими буквами: «ХРУПКО» – и восклицательный знак.

Пошли титры:

Клим Сенев ХРУПКО!

Анна Дорн ХРУПКО!

Людмила Козлова ХРУПКО!

Вероника Вологжанникова ХРУПКО!

Петербурженка ХРУПКО!

И другие действующие лица…

Петербурженка сначала побудет экспонатом в Третьяковке, а потом поедет на свою историческую родину.

Здравствуй, отец Питер!.. Ещё одна хордовая к твоему берегу.

«Услыши ны…»

Питер

– Ты красивый.

– Я провинциальный.

– Нет, ты красивый.

– Я дождливый. Зонт взяла?

– Нет, ты очень красивый. У тебя такая история!..

– Да, я исторический.

– Но, главное, ты красивый!

Непробиваемая. Приехала без предупреждения. Лишь за полчаса оповестила: «Приезжаю в 13:10, встречай».

Он отложил диссертацию, депрессию, оставил кота соседям, выбежал на улицу. Здравствуй.

– Боже, Питер, как я ждала этих выходных, чтобы вырваться наконец. Знаешь, тут даже дышится по-другому!..

– Я перенёс два воспаления лёгких за год; я знаю, как тут дышится.

Москва хочет радости. Не больше. Она гостья. Она хочет смотреть на красивый город и говорить красивые слова. Она смотрит на Петербург и говорит:

– Ты красивый.

Закоротило.

Москва любит приезжать на выходные. «На уикэнд». И бродить не по центру, а по обшарпанным предместьям. Это модно.

– А ничего, что я тебя всегда «Питером» называю?

– Меня так ещё отец называл. И друг его Меншиков.

– Хорошо. Куда пойдём?

Питер не успел пообедать, и мысли его скользят в сторону Александро-Невской лавры: там в глубине есть чудесный мирской уголок под названием «Вареничная». А ещё на острове Декабристов есть кафе на крыше. В общем, он знает места ближе к небу и чтобы поесть.

– А ты куда хочешь?

– Всё равно, куда, – лишь бы какими-нибудь улочками, дворами, окраинами…

– Всё, что чуть левее или правее Невского, – уже окраина.

– Люблю твою самоиронию.

– Психолог советует мне антидепрессанты.

Невский остаётся в стороне. Начинаются лабиринты дворов.

Раньше Москве нравились дворцы, а теперь она вдруг увлеклась «травмой»: запустение, открытые раны кирпичных стен, невроз штукатурки…

– Такая честность в тебе, такая подлинность… Ты такой…

– Красивый?

– Настоящий.

Он взглянул на Москву. Оценил. Распогодился.

– Погляди на тот дом, тебе он должен понравиться.