Где ты, Саша-Александр?
Жив ещё немножечко?!
Сколько раз ты воскресал
лезвием из ножичка!
С хороводами светил
песни пел и бражничал:
лихо Бог тебя слепил,
не мудрил, не важничал.
За версту видна фирма
гордеца российского,
нет, не вышибла тюрьма
звёздного и чистого.
Был ты грозный диссидент,
бубен Солженицына,
а теперь ты отсидент —
отвали, милиция!
Перестроим всю страну
справа по два – ротами!
Перекрасим старину
с бабохороводами.
Обнимайся, коммунист,
с дьяконом и батюшкой —
ты теперь морально чист,
приумолкла варежка.
Разбегайся, кто куда,
член с корреспондентами!
Пятый год идёт орда,
в лозунги одетая.
Нам же, милый Александр,
хлебушка да небушка,
древний башенный фасад…
И как пела девушка…
Беззаботен был наш чай
пред бедой грядущею.
Кто продаст – поди узнай,
все под Божьей руцею.
По воде пошли круги —
счастье камнем кануло.
Где-то подпись есть руки,
плоской, словно камбала.
Где же свидимся, мой друг,
в матушке-Рассеюшке?
Боль былого, дым разлук
разведёшь, рассеешь ли?
До свиданья, как всегда!
Может быть, до скорого…
Вся История – вода
в протоколе участкового!
20 декабря 1989 года, Тюмень, улица Пароходская, 34, кв. 1 (конспиративная квартира Тюменской организации РСДРП (б) в 1904–1909 гг.)
Кате
Она:
Ах ты, клистирная трубка!
Ах ты, заморыш чердачный!
Веялка ты, молотилка,
уши торчат, как у зайца,
зенки ну точно коровьи,
норовом ты в бригадира,
а по зарплате ты сторож!
Выпить и то не умеешь —
сразу бежишь к унитазу…
Куришь, как два паровоза,
трубку сосёшь, как младенец.
Что ты опять там задумал?!
Что ты уткнулся в роман свой?!
Тоже мне, Бродский Эмильич,
старший отец Пастернака!
Восемь рублей до получки,
Пашка порвал на заборе
школьную форму, поганец!
Каша опять подгорела…
Что ты молчишь?
Отвечай мне!!! Любишь меня или нет?!
Он:
Солнце моё золотое!
Мой одуванчик весёлый,
деточка, ласточка, дочка,
скоро настанет погода,
та, что ты любишь, я знаю —
будет сиять на закате
жёлтое мягкое солнце…
Ты ведь такая же, правда?
Помнишь восьмое апреля
семьдесят пятого года?
Дай поцелую тебя!
Оба: (тихо поют, обнявшись)
Все в этом мире проходит,
только не мимо, а вместе,
мы погружаемся в воды
тихих вечерних созвездий.
Там, на краю Океана,
лунная в небо дорога.
На одеялах тумана мы уплываем далёко…
Здравствуй, планета Любовь!
Южноуральск, ДК ГРЭС, июль 1989 года.
Сергею Дмитровскому
попьём пива, друг!!
попьём холодного, а, друг?!
попьём так, чтобы туфли к полу прилипали?!!
попьём пеноструйного, многобъёмного, густоваренного, рыбопросящего, осуждаемостойкого, болеутоляющего, хриплоголосящего, мирнобеседного, водкопротивного, сессионностуденческого, бедноутешающего, ценодоступного, северяномечтаемого, непонимаемогоникем?!
попьём пива, мой друг, скушаем с ним в обнимку лещика счастливодобытого,
и вразвалку придём домой, а там задремлем, и завалимся спать, и уснём, и приснится нам Большая Кружка, и Большой Лев, и Золотая Струйка, от чего проснёмся в испуге, и совершим то, что положено мужчинам, и заснём ещё крепче, ибо день предстоящий к вечеру, а может, и с обеда, принесёт нам ещё его же, ненадоедающего, поископотного, трудовенчающего, народолюбивого, похмелоутешительного, дочетырехпятидесятибутылканаСеверестоящего – сам видел!!!
Нижневартовск Тюменской области, август 1989 года
Поговорим же о вещах нейтральных,
поговорим бессмысленно и томно,
пусть Гераклит побудет с нами Тёмный,
а звёзды сядут светлячками в травах.
Но знаю – мы говорить не будем
ни о любви, ни о священном даре,
и брошу я пассажи на гитаре,
и все людские игры брошу людям.
Так прочь, любовь!
Займёмся низким блудом!
И оттого отчаянно и пьяно,
шарахнув крышкой по фортепиано, —
бокалы оземь и в трактир Тальони!
Ночь на запятках – ветер не догонит.
И там, среди мерцающего пара,
где неприлично плачется гитара,
и там, где шлюхи с мокрыми губами
сощурясь, ищут тех, кто гулеванит, —
в дыму табачном, вымазаны краской,
интересуют лишь одной развязкой, —
там, посреди кладбищенского звона
бутылок, рюмок, подвигов кабацких,
где пятый литр потребует догона,
где хлопец хищной рыночной закваски
стаканы полнит, восхищаясь словом,
сверкая жидких глаз холодным оловом, —
там, посреди родных алкоголичек,
среди пернатых деток Бабарынки,
я захлебнусь «трёхбочкой» и «столичной»
и прокляну наветы Бабарихи,
что дует в уши вечной серенадой:
– оставь её, найдём тебе что надо!
Я выйду в ночь и захлебнусь морозом,
осатанев от пира привидений,
и зашатаюсь баковым матросом,
заслышав зов сирены в дивной пене…
Прощай же, остров сновидений тайных!
Поговорим же о вещах нейтральных…
Тюмень, ноябрь 1989 года
Сергею Вахотину
В мире блестящих падений и взлётов,
в мире даров нищеты панибратству
мы проживаем ни шатко ни валко,
мы говорим новым бедствиям «здравствуй!»
В мире дорог, не ведущих ни к Риму,
ни в Уругвай, ни тем более в Ниццу —
пареной репы забыв простоту
и витамины – вгрызаемся в пиццу,
псевдошашлык и почти колбасу.
Господи, уши мои ослабели!
Мне да простится – привык с колыбели
к ангелу Моцарту, рыцарю Баху…
Радио шваркнет – шарахнусь и ахну!
Эти назальные мне вокализы,
эти назойливые катаклизмы!
Эти клубы квазидыма Отечества…
Тоннами давит звук человечество.
О, киловатт, килобайт, килофон!
Палочки – звук, голова – ксилофон!
Мы опускаемся тихо на дно
мутных морей первобытного звука.
Весело, братья, и воешь, как сука
в лунный мороз перед смертью в окно.
Что навевают тебе, милый мой,
нежного возраста сын-преуспешник, —
вайкулефорумысамковыйлай?!
Кончена свадьба. Убит пересмешник.
Рай в небеси. Можжевеловый рай.
Музы кабацкия. Канты блатные.
Нынче и струны почти золотые.
Лабух парнос[2] заменит Парнас,
в кепке таксиста гарцует Пегас.
Слышишь, братан, я играю бесплатно,
слушай меня, я остаток таланта.
Слышишь меня? Но залеплены уши
пластырем-плейером – рёвом насущным.
Голос поэзии вял и лукав,
хитротуманен и полон забав,
и не дай Бог ей ввязаться в борьбу —
вкусы вправлять – вылетает в трубу.
Массовый Васька, глодая голяшку,
слушает повара, дрыгает ляжкой,
плотно икает, прилежно сопит,
кушая Музыку, вежливо спит!
Ангел мой Моцарт, библейский мой Бах,
бедный мой Шнитке, герой заграничный.
Я на поляне лежу земляничной.
Небо ржавеет, как гвозди в гробах!
Древо культуры дотла облысело.
Реки Земли умирают, скорбя.
Выжат Коровьев, сидит Азазелло.
Осень России пошла с Октября.
Лязгнет вечер затвором,
ночь навалится с бритвой.
Я умру под забором,
нелюбовью убитый.
Я умру под забором,
в лоне жизни бродячей,
с окровавленным горлом,
рядом с маршальской дачей.
От сарматского Дона,
до болот Сахалина
шёл я вечно влюблённый,
глаз востря соколиный.
Если все мои дети
соберутся у морга,
вы поймёте: в поэте
плодотворного много!
Мои девушки вскрикнут,
в липком горе забьются —
страдиварьеву скрипку
раскололи, как блюдце.
Кто их в озеро сманит
речью пылкой и вздорной,
красоту их восславит
покаянно и гордо?
Мои бедные песни!
Кем меня заменить им?!
Я умру неизвестным,
а проснусь – знаменитым!
Рельсы плюс миллиард – равняется БАМ!
Крик умножить на шум – равняется гам!
Вот кончается век – а что нас ждёт там?!
У последней реки я поставлю вигвам.
Радиоволны взбивают пену из слов,
а в сетях сатаны обильный улов.
По участкам и улицам – звон кандалов,
в нас стреляют, но мы упрямей ослов —
и ни с места!!!
Но я знаю – все это лишь пыль на дорогах веков!
И я знаю – весь этот металл лишь для новых оков!
И я знаю – все это растает быстрей облаков!
Не гневите богов! Не гневите богов! Не гневите богов!
Дети смотрят назад и видят там ад!
Деды смотрят вперёд, разинувши рот.
Я по глупой привычке смотрю на восход.
Дятлы справа и слева – кто их разберёт?!
Я гитару беру, не холоп и не смерд!
Песня – письмо во Вселенную, я же – конверт.
Пой, пока не сгорела небесная твердь!
Но я знаю – и это лишь пыль на дорогах веков!
И я знаю – весь этот металл лишь для новых оков!
И все это растает быстрей дождевых облаков!
Не гневите богов! Не гневите богов! Не гневите богов!
Южноуральск, июль 1989 года
Сколько бы этот безудержный день ни продлился,
Сколько бы мороков, бед и погибели явной
Ни навалилось – хоть в самый бы ад провалился! —
Вынесу все, лишь бы знать, что лисёнок Алиса
Звякнет звонком, дёрнет гордо главою державной,
Золотом царских волос ослепляя квартиру,
Смехом округлым рассыплет брильянты и злато…
Ах, оттого поведенье моё столь спортивно —
В речи и мыслях сплошные кульбиты и сальто!
Девушка, кто ты, разбойница ты или Сольвейг?
Улицу пыльную пряные ветры качают.
В сон ли уйду – попадаю в густой Алисовник,
Лес, где деревья и птицы Тебя означают!
Как я теперь понимаю троянские распри:
Видел я многое, странствуя дольше Улисса,
Но и Елены Прекрасной Ты все же прекрасней!
Глупости, скажете…
Но вы взгляните – Алиса!
Челябинск, июль 1989 года
Не поминайте имя
Вот зонтик твой, в углу оставленный —
и горло певчее сжимается.
Рвёт ветер пастию оскаленной, —
где ж милая моя скитается?
Чем от нашествия небесного
она укроет русы волосы?
Какие сабельные бедствия
в краю болотном, дикой области!
Ты обжигающе доверчива,
а я такой не стою участи, —
моя судьба со смертью венчана,
и лучше в одиночку мучаться.
Но и на том краю, где спросится:
– С кем хочешь вечного свидания?
Взгляну, как облака проносятся,
и вспомню наши встречи тайные,
и наши судороги пламенные,
и наши обмороки гибельные,
и речи сказочно-неправильные,
и твои плечи бело-кипельные.
Так, глядя прямо в очи Господа,
вздохну и выдохну отчаянно:
– Прости меня, владетель Космоса,
я сохраню о ней молчание…
Тюмень, октябрь 1989 года
О проекте
О подписке