Достаточно нежно люблю Антона Павловича Чехова, причем люблю его как личность намного сильнее, чем писателя — нет, писатель он гениальный, абсолютно прекрасный, очень глубокий, но в то же время тонкий, чего так недостает русской литературе — если глубина, то грубая, как у Толстого, если тонкость, то не глубокая, как у Тургенева. А тут, оказывается, у Антона Павловича все-таки нашелся роман — пусть и не совсем роман, а книга путевых очерков, созданных во время путешествия на Сахалин — в те времена такая же далекая глушь, находящаяся на периферии сознания, как и сейчас.
Пусть современники задавались вопросам, кой черт дернул Антон Павловича катить в такое странное, если не сказать «стремное» место — как по мне, причина достаточно очевидная — Антон Павлович (далее буду писать А.П.) искал материал и вдохновение для полноценного романа. И пусть он в письме Суворину ставит во главу угла скорее научно-гуманистический интерес, нас этим не обманешь — вижу здесь скорее творческий поиск. Вдохновение не нашлось (а может и не ушло, я уже писал о его творчестве здесь, что чем крупнее форма, тем слабее выглядят главные таланты Чехова), поэтому роман оказался так и не написан, а очерки остались не просто очерками, а перешли в полноценное психолого-статистико-экономико-культуролого-правовое исследование, демонстрирующее не сколько и не столько быт людей в тех далеких и глухих местах, а ту невероятную глубину и въедливость сознания А.П.
Предваряет «Сахалин» короткие зарисовки «Из Сибири», и честно, хочется, чтоб они прям не заканчивались. Настолько классно и интересно написано — куда там каким-нибудь дровням и лошадке. Грязь, глупость, Чехов чуть не погиб пока форсировал Амур в шторм — прекрасная история. Но волей судьбы Чехов все-таки доплыл до Сахалина, и впереди нас ждет скрупулезная, очень точная и подробная картина жизни в этом ссыльном краю. Нам предстоит увидеть примерно все:
— самоотверженность и подвиг человека, в сочетании с его личной подлостью и гадостью;
— действительное старание чиновников о своих подопечных, в сочетании с глупостью и наплевательством на них же;
— вершины духа, каждый день борющегося за выживание, в сочетание с низость, униженностью и злобностью этого самого духа.
В общем, диалектических качелей в этой панораме лагерного быта развешано более чем достаточно. Чехов признает и понимает всю ширину человека, даже каторжного или гиляка с айном, и не пытается его сужать. В этом смысле все раздолье русской души предстает таким же бескрайним, как вода вокруг Сахалина — долго плыть, а если выбрать неверное направление, то вечность.
Под чеховский объектив попадает вообще все — половой состав, возрастной состав, образование, правовые аспекты, их еда, быт, география (много географии), общение, бесконечные истории, как правило унылые, самих заключенных, набившая оскомину мысль, что заключенному в России лучше, чем свободному (заключенному полагалась пайка, а свободный иди, добывай еду сам, в результате вопрос, кому было сильно лучше, учитывая потенциал применимости свободы на Сахалине), размышления о морали, о будущем... лоскутное одеяло повествования предстает таким большим, разнородным, но в то же время сшитое из кусков материи одного неприглядного оттенка, что сам Сахалин мне начал представляться каким-то мрачным местом с непроходимыми буреломами, узкими улочками, поросшими неведомой растительностью, место от которого веет смертью и забвением — правда чуть дальше в книге нашлись фотографии, и я увидел классическую мрачную русскую хтонь средней полосы, от Воронежа и до Москвы. Не знаю, чего там так плакались люди, увидевшие Сахалин — как по мне, вполне себе обычное место. Непроходимого бурелома не увидел — наоборот, даже как-то пустовато. История про расчищение просеки — представлял себе прям величественный лес с дубами-колдунами, а увидел классическую лесополосу. Литературный талант Чехова нагнал на меня такой жути, что я чересчур демонизировал Сахалин — представляю, какая там была атмосферка, что такого мрачняка можно было напустить. Поражает диссонанс — нарочито сухой, деловой текст, создает впечатление настоящей, искренней боли — талант, что тут сказать.
Очень успешно пообщавшись с местным начальством (власть в России — единственный либерал), и получивший все административные благословения и помощь, Чехов буквально лично объехал все посёлочки, провел перепись, поговорил с жителями, записал их истории, посмотрел под каждый камешек и набрал такое количество материала, что просто плюнул, и зафиналил свое повестование. Читаешь, читаешь — опа, а продолжения нет, уж не знаю, обрыв это или остановка. Не могу знать, какие мысли были в голове у А.П. — осознал ли он, что путь в тысячу ли он не сможет преодолеть, или почувствовал, что сказал главное, а это то самое произведение, которое и не должно иметь конца в привычном литературном понимании. За достаточно короткий (приблизительно 3 месяца, само путешествие заняло полгода) промежуток нахождения на Сахалине, Чехов проявил себя просто как ударник труда — тот объем работы, что он сделан, причем даже в несвойственном для него жанре статистических сводок, просто поражает — а сколько еще осталось в черновиках, просто страшно подумать. Ну и да, за время своего нахождения на Сахалине (а может после — данные разнятся, но по крайней мере точно под впечатлением) Чехов написал всего три рассказа: Гусев, В ссылке и Убийство (по крайней мере так пишут составители книги) — все три мрачные, немного беспросветные, без особой иронии, а только с тягучим мрачным ощущением, явно не улучшившим шатающее здоровье А.П. Последующее творчество Чехова до конца своих дней будет носить на себе печать Сахалина — например, относительно поздняя Палата № 6, явно несет в себе смыслы, которые Чехов именно на Сахалине осознал особенно остро.
Отдельно следует выделить размышления Чехова, относительно всего — природы телесных наказаний, исправления, факторах, толкающих на преступление как таковое, общих принципах криминализации и много чего еще. В принципе, А.П. мог бы еще и стать неплохим криминологом — пусть и с гуманистическим уклоном, так сильно проявляющимся в творчестве отечественных писателей.
Итого: как памятник эпохи это чрезвычайно ценное и глубокое произведение. С художественной точки зрения здесь мало Чехова — никакой особости и выразительности языка я не вижу (что не отменяет всю силу воздействия). Казалось, Чехов будто боялся отклоняться от магистральной линии сбора материала, считая, что красоту можно навести чуть позже, но часть характера у произведения появляется имманентно, вне воли автора. Поэтому, если вы большой фанат именно художественного дарования Чехова, я вам не советую данное произведение — оно не про художественное. Оно про памятник эпохи и, отчасти, про памятник самому Чехову, который он поставил себе тихо, своим трехмесячным подвигом «сошествия во ад» и возвращения обратно.