Цитаты из книги «Цветы запоздалые»

Вы ездили в Самару? – спросил ее доктор. – Почему вы не ездили?

Она ничего не отвечала. Он постукал по ее груди и выслушал. Притупление на левой стороне захватывало уже область почти всего легкого. Тупой звук слышался и в верхушке правого легкого. – Вам не нужно ехать в Самару. Не уезжайте, – сказал Топорков. И Маруся сквозь туман прочла на сухом, серьезном лице нечто похожее на сострадание. – Не поеду, – прошептала она. – Скажите вашим родителям, чтобы они не пускали вас на воздух. Избегайте грубой, трудно варимой пищи… Топорков начал советовать, увлекся и прочел целую лекцию.

Пациенток на этот раз в приемной было особенно много. Вся мебель была занята. Один мужчина сидел даже на рояле. Прием больных начался в десять часов. В двенадцать доктор сделал перерыв для операции и начал снова прием в два. Марусина очередь настала только тогда, когда было четыре часа. Не пившая чаю, утомленная ожиданием, дрожа от лихорадки и волнения, она и не заметила, как очутилась в кресле, против доктора. В голове ее была какая-то пустота, во рту сухо, в глазах стоял туман. Сквозь этот туман она видела одни только мельканья… Мелькала его голова, мелькали руки, молоточек…

рука спускалась до пола вместе с прядью волос. Маруся была без чувств. Топорков, красный, с стучащим сердцем, тихо подошел к ней и расстегнул ее шнуровку. Он оторвал один крючок и, сам того не замечая, порвал ее платье. Из всех оборочек, щелочек и закоулочков платья посыпались на диван его рецепты, его карточки, визитные и фотографические… Доктор брызнул водой в ее лицо… Она открыла глаза, приподнялась на локоть и, глядя на доктора, задумалась. Ее занимал вопрос: где я? – Люблю вас! – простонала она, узнав доктора. И глаза, полные любви и мольбы, остановились на его лице. Она глядела, как подстреленный зверек. – Что же я могу сделать? – спросил он, не зная, что делать… Спросил он голосом, который не узнала Маруся, не мерным, не отчеканивающим, а мягким, почти нежным…

раз, и голова ее покачнулась два раза, бессильно опустилась и коснулась лбом стола. А доктор? Доктор… покраснел первый раз за всё время своей практики. Глаза его замигали, как у мальчишки, которого ставят на колени. Ни от одной пациентки ни разу не слыхал он таких слов и в такой форме! Ни от одной женщины! Не ослышался ли он?

ожидая ее ухода, уставил на нее свои очки. Она не уходила. Ей нравилось сидеть в этом хорошем кресле и страшно было идти домой, к Калерии. – Я кончил, – сказал доктор. – Вы свободны. Она повернула к нему свое лицо и посмотрела на него. «Не гоните меня!» – прочел бы доктор в ее глазах, если бы был хоть маленьким физиономистом. Из глаз ее брызнули крупные слезы, руки бессильно опустились по сторонам кресла. – Я люблю вас, доктор! – прошептала она. И красное зарево, как следствие сильного душевного пожара, разлилось по ее лицу и шее. – Я люблю вас! – прошептала она еще

Она сидела, ничего не слушала и сквозь туман глядела на его двигающиеся губы. Ей показалось, что он говорил слишком долго. Наконец он умолк, поднялся и,

очень быстро и слишком долго тянется, для того чтобы отравить не одну бесприютную, чахоточную жизнь.

Не люблю я зимы и не верю тому, кто говорит, что любит ее. Холодно на улице, дымно в комнатах, мокро в калошах. То суровая, как свекровь, то плаксивая, как старая дева, со своими волшебными лунными ночами, тройками, охотой, концертами и балами, зима надоедает

настолько, чтобы не сознавать, что дом Приклонских действительно погибает и отча