ушедшему другу

 
мы с тобой сидели в ресторане
и беседу мирную вели,
а ветра сугробы намели
на сердца, израненные ране
 
 
мы косились молча на грузин,
а девчата выручку считали,
но под грузом грустных лет и зим
мы стихи весёлые читали!
 
 
горьким пивом горькую запив,
мы в душе почувствовали сладость,
словно к нам вернулась наша младость —
мы счастливый слышали мотив…
 

конкурсантам

 
если нет христа,
если нет креста,
то земная жизнь
как стакан, проста,
как стакан, чиста,
как стакан, пуста,
если нет креста,
если нет христа
 

зимняя сказка

 
уйти туда, откуда нет возврата,
 врата открыты настежь, ангел мой,
мы только что ему отдали брата,
и он уж не придёт к сынам домой
 
 
уйти туда – нехитрая наука,
потом уйдут и те, кто неучён;
 как здесь остаться – в этом, парень, штука,
тем паче тем, кто глух и не влюблён
 
 
сегодня – праздник зимнего николы,
 чуть-чуть забрезжил над страною свет,
 а младшие бегут уже из школы,
 и старшие им матерятся вслед
 
 
такая жизнь; и тягостно и грустно,
и надо лямку всё-таки тянуть,
писать роман и изъясняться устно,
 чтоб в немоте своей не утонуть
 
 
была бы вера с зёрнышка от мака,
 я б переставил серые дома
 куда-нибудь от озера; однако
они стоят как «ленина» тома
 
 
помолимся, чтоб кто-нибудь вернулся
и показал нам раны под ребром,
нас обнял как детей и улыбнулся,
осыпав снегом, словно серебром
 
 
помолимся морозному николе,
 чтоб он всегда во всём путеводил,
и чтоб не остывала печка в школе,
где слово «богъ» я с ером выводил
 

липа зацвела

 
неужели липа зацвела?
ведь вчера ещё была, казалось,
вся земля позёмкою бела,
и зимою время называлось.
 
 
но – цветёт, душистая как рай,
вопреки сердечному неверью,
благодатно освящая край,
где стоит христос за каждой дверью..
 

невеста

 
так зыбко и хрупко нас существованье!
потухшая трубка без истолкованья
рассеянно спросишь: а было ли лето?
разлюбишь и бросишь два слова привета
уйдёшь в неизвестность ночного тумана —
вся в чёрном невеста моя и романа
 

хуже смерти

 
одиночество – хуже смерти:
ты живой, но живёшь один,
в окружающей круговерти
сам себе и отец и сын
 
 
одиночество – это мука,
одиночество – это страх,
одиночество – это мука
белых льдов высоко в горах
 
 
и ничем это не развеять,
если некем тебе помочь,
нету сил даже просто верить,
если день превратился в ночь
 

пост

 
ну и что, что зима? и за это спасибо
сердцу вовсе не легче томиться в июнь,
егда липа цветёт и вся светится, либо —
когда дети смеются, а сам ты не юн
 
 
ну и что, что ветра заметают оконце
и покрыта, как саваном белым, земля?
почерневшей в сомненьях душе с неба солнце
слепит с болью такой, что и молвить нельзя
 
 
ну и что, что один? значит, это так надо
для усердной молитвы на время поста,
недопитый бокал и кусок шоколада
со стола мной не убраны здесь неспроста
 
 
ещё женщины след есть в дымке сигаретном,
а мы с нею простились опять навсегда,
но не факт, что счастливее буду я летом,
пахнет липа любовью и светит егда
 

сказка

 
ночная сказка за окном:
мерцающие звёзды,
что в твердь, развёрнутую дном,
вколочены, как гвозди,
рукой небесного отца
навеки безконечно,
молитвословят без конца
в пути возвратном млечном.
 
 
похож на сон молчанья мiръ,
где тени, словно души,
и тихой музыкою мир
течёт в глаза и уши,
и снегом, словно серебром,
осыпаны избушки,
и поминаются добром
и серый волк и пушкин!
 

снежинка

 
чуть где выступ – занесёт,
чуть кто встанет – припорошит…
видно, год не даром прожит,
если радость день несёт!
 

баба

 
из заутреннего снега,
с утренней пороши я
всю слепил тебя и нега
разлилась хорошая
 
 
я катал тебя руками,
по бокам похлопывал,
вместо сердца ставил камень
и кругом притоптывал
 
 
твои глазоньки смешные —
угли зацеловывал,
и смеялися вершиной
дерева еловыя
 
 
я дышал тебе на ушко,
ласково пришёптывал:
здравствуй, девушка-старушка,
ты нерасторопная!
 
 
не грусти морковным носом
и ведра не сбрасывай,
буйным ветрам и морозам
сказок не рассказывай
 
 
снежной бабы бабьей доли
уж чего уж лучше:
нет ни горести, ни боли,
ни судьбы заблудшей…
 

пусть

посв. ольге м.

 
пусть снег идёт в средине декабря,
пусть дождик льёт в скончании июня,
и красный лист в начале октября,
и май цветёт, всё солнышком малюя!
 
 
а в январе пусть будет ёлок блеск,
пусть в феврале покроют их метели,
и половодья пусть апрельский плеск
уносит всё в пасхальные недели…
 
 
так на руси святой заведено
от первых дней судьбы её творенья.
ещё одно о том стихотворенье,
ещё в любви признание одно
 

бывшей жене

 
вновь новый год без обновленья
грядёт в отчаянных звонках,
и чья-то иноходь оленья
сквозь вьюгу блазнится, тонка
что ж! наряжу, пожалуй, фикус
озябший, пыльный и немой,
и позову, пожалуй, вику,
коль скоро нет тебя со мной,
и прогуляюсь по арбату,
который «старым» не зову,
но обращаюсь как к собрату,
презрев нашествия молву
и, пересчитывая деньги,
найду, быть может, на ларёк,
где лазуритовые серьги
глядят, как искренний намёк
и, поглазев в ответ печально,
промямлю, булку прожевав:
«с тобой общаюсь я астрально
и не нарушу наш устав!»
затем, возможно, у филиппа —
в тепле и свете постою
плохой печатью с контратипа,
которой больше не таю,
и, разомлев от благодати,
поставлю свечи у икон…
как много зим, порядком датый,
я мимо церкви шёл окон!
но – слава богу – мир огромный
его не более любви;
я возношу бокал скоромный
и пью за вас, тоской обвит
 

чёрные алые розы

 
убивают поэтов нечасто,
но, когда погибают они,
понимаешь, как много причастно
к совершённому в чёрные дни
да, трещали в крещенье морозы,
и дымился в чаду «англетер»,
когда чёрные алые розы
бросил некто и в ад пролетел
да, заплакали звонницы звоном,
как на выстрелы отозвались,
и над сценою как над амвоном
птицы чёрные взрезали высь —
потому что всё в мире причастно
к совершённому в чёрные дни…
убивают поэтов нечасто,
потому что так редки они!
 

снова снег

 
снова снег идёт с небес на сушу
первозданно холоден и чист,
и летит на раненую душу
вдохновенье \им же не кичись!\
и забвенье горестной утраты
и, как будто, музыка звучит…
если дожил, брат мой, до утра ты,
будь как снег – и холоден и чист
наберись и мужества и воли,
с белизной чудесною сроднись,
пусть уйдут сомнения и боли:
нам лететь завещано не вниз
 

глупости

членам членов жюри посвящается:

 
короткие самые дни
и самые длинные ночи…
пегас мой, покрепче лягни
в мои нераскрытые очи!
нельзя же полжизни проспать
по-детски в смешных сновиденьях!
наверное, проклял господь
за глупости в стихотвореньях
когда-то я глупостью звал
всё то, что, pardon, неприлично,
что друг мой тайком рисовал
и ночью нашёптывал лично
теперь он всё вывалил сам
на белую душу бумагу
подумать, как больно лесам
от этой позорной отваги!
не чувствуется – не пиши
не любишь, не хочешь, не можешь —
предаться перу не спеши,
ведь сам же свою же ты ложь ешь
 

выпавший снежок

 
чистить печень творожком,
душу – выпавшим снежком,
зубы чистить пастою,
ум – молитвой частою,
любоваться на восход,
весь любить простой народ,
всех без исключения —
лучшее лечение
 

свеча

 
шумит, как море, зимний лес,
синеет, как оно,
полно таинственных чудес
с утра моё окно
 
 
а на душе – смятенье чувств,
и в сердце – холодок,
а на лице – улыбка уст,
и грустных мыслей ток
 
 
звенит пурга, горит свеча
у праздничных икон,
но разливается печаль
по инею окон
 
 
ничьи не светятся глаза
за пасмурным стеклом,
не будят песней голоса
уснувший в полдень дом
 

снеговей

 
берёзы жалуются ветру,
что замерзают на ветру,
и шепчут утреннему свету,
что оживают на свету
 
 
исходит страстное моленье
от разметавшихся ветвей,
и затихает на мгновенье
неугомонный снеговей
 
 
деревья кланяются долу —
и разгоревшейся заре,
и мной оставленному дому,
и самому царю царей
 

метель

 
наш дом закрыт на медные засовы
и шапкой белоснежною покрыт,
в ночи вздыхают трубы, словно совы,
и кот урчит как маленькая рысь
 
 
меня жжёт страх, изжога или совесть,
и еле брезжит где-то впереди
придуманная в юношестве повесть
и песней отзывается в груди
 
 
вчера в дороге видел я ребёнка,
под снегом с непокрытой головой
он милостыню пел и нотой тонкой
одолевал машин свирепый вой
 
 
мне показалось, что его я слышал
давным-давно, когда душой был чист,
когда лазурный купол был мне крыша
и не срывался с уст разбойный свист
 
 
увы, ушли и больше не вернулись
отец и дед, любимая и друг,
но всё ж мерещатся они в метели улиц
и руку помощи протягивают вдруг
 

памяти ту-154…

 
если б симфонические звуки
чувствовать могли и понимать
наших душ страдания и муки
и, как люди – музыке, внимать,
каждая судьба бы им казалась
морю осиянному сродни,
но пока у звёздного вокзала
мы друг друга слышим лишь одни!
 

казнь

 
на эшафот печальных мыслей,
мешая день с полночной тьмой,
взошёл я весело и быстро,
как если б ты была со мной
 
 
толпа грехов рукоплескала,
но мрачен был судьбы палач,
луна, как солнышко, ласкала
и хохотал надгробный плач
 
 
судья зачёл косноязычно
мной сочинённый приговор,
я закричал легко и зычно,
что я писатель, а не вор
 
 
но – всё равно, все ждали зрелищ,
ударил барабанов бой…
что было дальше – не поверишь,
меня ведь не было с тобой