© Антон Владимирович Ерхов, 2019

ISBN 978-5-0050-2648-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава 1

Было бы болото, а черти найдутся.

Русская пословица

Они подошли ближе, а ведь надо было на самом деле отойти, сделать пару-тройку шагов назад. И тогда всё стало бы другим, показалось бы другим. И это тело, труп – безымянное (ный), бесполое (лый) – хотя, конечно же, не безымянное и не бесполое – женщина лет сорока пяти, грузная, полная – превратилось бы в… Нет-нет, всё бы осталось, но стало меньше. Она сдвинулась бы на задний план, а весомыми, невероятно весомыми – фотографируй, не вопрос – оказались бы те камни за ней, стряхнувшая снег тропинка, по-осеннему унылые травы-соломы, спутавшиеся, как давно немытые и нечёсаные волосы; но всё же не осень – зелёные островки, пусть порой и едва заметные; голубое небо и облака – лёгкие, пушистые – словно уже из лета: приближающегося, наступающего, будущего.

– Ой! – вскрикнула женщина. – Стойте! На площади!

Остановка тем временем уже проскочила за окнами – проехали и забыли – дальше, дальше, дальше: жёлтая ограда, деревья, витрины. И более значимые ориентиры – ступеньки банка, который звался то «Агро», то «Пром», то «Украина», арка во двор, ювелирка.

– Спрашивал же, – проворчал водитель.

Маршрутка встряхнула пассажиров и остановилась. Будто лошадь, которой сказали «прр» и резко натянули вожжи. Женщина ойкнула, встала – килограммов сто двадцать, жуткий яркий макияж со стрелками чуть ли не до ушей, кремовое полупальто, причёска «тридцать лет в торговле» – и, придерживаясь за спинки кресел, двинулась к выходу. Пыхтя и охая, словно только что поднялась (лифт не работает) этаж так на пятый.

Когда она доковыляла до двери, короткостриженый мужчина, сидевший в конце салона и до этого момента, похоже, совсем не беспокоившийся, что на Октябрьской не остановили, резво встал и тоже проскочил к выходу.

– Вот ты ж! – водитель хлопнул ладонями по рулю. – А ты-то чего молчал!?

Он на секунду отвернулся, цыкнул что-то сам себе и громко, с интонацией «нашли, бля, клоуна», спросил:

– Все вышли!? Можно ехать!?

Едва пассажир выскочил на улицу, дверь захлопнулась, и маршрутка поехала.

Женщина торопливо – смешной раскачивающейся походкой королевского пингвина – зашагала назад к остановке. Мужчина пошёл за ней. В том же темпе – не сокращая и не увеличивая дистанцию в три-четыре шага. Худощавый и высокий, он шёл совсем неспешно, даже не шёл, а прогуливался, как гуляют по парку, глазея по сторонам. А что до дорожной сумки через плечо – так почему бы и не пройтись с тяжёлой на вид сумкой?

Возле остановки женщина обернулась. Заметила, что мужчина идёт за ней – плечо, пальто, на лицо даже не посмотрела, – и вздрогнула. Хотя с чего бы? Он тоже проехал остановку. Как и она. И конечно же, шёл обратно, тут без вариантов – туда, где этот глухарь должен был их высадить. А в маршрутке молчал, потому что… Ну, засмотрелся-замечтался, или заснул. Потом услышал её громкое «На площади!» Сообразил что к чему – и бегом к выходу.

И всё-таки женщина испугалась. Она почувствовала что-то – из зимы – растаявшей, забытой – сейчас, в начале апреля. Так ветер пробивается сквозь одёжку: рано, ляфамчик, шубу сняла. Старая недобрая песня, солистка Невея: зря, голубушка, зря в тот автобус ты села; зря, хорошая, зря на него посмотрела…

Солнце поднималось из дымки. Тени – размытые наброски – обретали чёткие контуры: делили газоны, перечёркивали лужи, лавочки, бордюры. Кое-где виднелся снег – несчастные сжавшиеся комочки, прячущиеся от весны.

Спокойное размеренное утро. Апрельское, тёплое. Таким утром ничего не может случиться. Тем более – плохого.

Людей вокруг было немного. Можно сказать – почти никого. Девушка, курящая у входа в магазин, прохожие перед горсоветом, несколько силуэтов на другой стороне, скучающий таксист возле машины.

Женщина прошла мимо пустой остановки, магазинчика, почты, а перед самым подземным переходом обернулась снова. Мужчина мог свернуть в арку, к магазину – одному, другому, третьему; в конце концов, зайти в банк, на почту. Если же он всё ещё идёт за ней, сюда, к подземному переходу, значит… Но мужчина уже не шёл следом – встал возле остановочного киоска, снял сумку с плеча, достал бумажник.

Женщина с облегчением выдохнула.

«Всё Тонькины котлеты, – подумала она. – Ночью нечисть снилась! И теперь вот… Почудилось».

Вариант I

Дверь открылась, и все замолчали. Семиклассники уставились на вошедшего – кто из-за чьей-то спины, кто вытянувшись, как суслик, кто, наоборот, откинувшись на спинку стула. Девочки заулыбались. У каждого – Рощин не в счёт – на столе лежал желтомордый учебник. Геометрия, Погорелов, 7—11.

Это был первый урок геометрии, и не только в этом году, а самый первый. И учитель был новый – по слухам, то ли из тридцать пятой, то ли из какого-то института.

– Меня зовут Александр Александрович, – громко сказал учитель, подходя к кафедре.

Очень скоро к нему прилипнет прозвище Саныч.

Шляпа, рыжее пальто и длинный-предлинный полосатый шарф, обмотанный вокруг шеи. Увидишь такого и нипочём не догадаешься, что он – школьный учитель. Камень в огород алгебраичке: не то что вы!

Саныч скинул пальто и швырнул на подоконник. Один рукав хлопнул по окну – невидимая рука поприветствовала кого-то на улице; другой – приобнял батарею. Шляпу и шарф учитель почему-то решил не снимать.

– Откройте первый параграф, – сказал он.

Семиклассники зашуршали страничками. Шелестящая бумажная волна прокатилась по классу.

Он смотрел на полочки, на выложенное и выставленное съедобное-несъедобное. Так ищут свой поезд в расписании – выигрышную комбинацию среди прочих трёхзначных: сверху вниз, по диагонали, слева направо. Ну и где?

Очень быстро мужчина нашёл то, что искал – замер, уставившись в одну точку. В сине-белый глобус на пачке «Азимута», втиснувшейся между «Прилуками» и «Бондом». Три параллели, пять меридианов. И подписи по кругу – русская и английская. Азимут, azimuth. Информации на две секунды – читай, перечитывай, ничего нового не найдёшь. Предупреждение от Минздрава, «filter cigarettes», крошечная «А» с короной. Жёлтая наклейка-ценник. Но мужчина смотрел на пачку, как на головоломку, будто бы поменяй буквы местами, поверни как-то по-особому земной шар – и появится новый смысл, и можно будет различить какие-нибудь отрезки-дорожки на миниатюрных континентах.

Лицо мужчины отражалось в витрине. Быть может, и смотрел он не на сигаретную пачку, а на впавшие щёки – гладковыбритые, только-только; на скулы, подбородок, губы; в ничего не выражавшие глаза – так смотрят, когда ждут – не с нетерпением, не с надеждой или тревогой – просто ждут; и на морщины, которые как годовые кольца у деревьев. Осиное гнездо, построенное по весне – сот за сотом, этаж за этажом, с хитрыми переходиками и оболочками – l’naturel, l’idéal. Но прикоснись к заброшенному гнезду поздней осенью, когда самцы погибнут, а самки найдут другое укрытие – и пальцы утонут, легко пробьют серые стенки. Самки – жизнь, душа и память.

Витрина вдруг вспыхнула, стала ярким слепящим полотном – посмотришь на него секунду-другую, и перед глазами затанцуют красные пятна. Солнце отражалось везде, где только могло – в окнах, лужах, свежей краске на лавочках, в дорожных знаках, автомобильных бамперах и фарах.

Мужчина прикрыл глаза ладонью и отвернулся от киоска.

Подъехал троллейбус – бело-синий, с надписью «Samsung». Третий маршрут, «Вокзал – Песчаная». Остановился, открыл двери. Никто не вошёл, никто не вышел. Водитель досчитал до пяти, десяти, пятнадцати, двадцати – «Осторожно, двери закрываются» – и поехал дальше.

Мужчина спрятал бумажник, накинул на плечо сумку и двинул к подземному переходу – туда же, куда минуту назад проковыляла та женщина: случайная попутчица, случайная «соседка».

Переход изменился за последние месяцы – ещё недавно он был заброшенным и неопрятным: серость, слякоть, пустота. А если и не пустой, то с совсем неприятной публикой – алкашня да гопота или, как альтернатива, лохматый гитарист, очень быстро – бросаем мелочь в чехол – напивавшийся до состояния той самой алкашни-гопоты. Теперь же – плитка (шахматные комбинации: серо-белая и серо-красная), чистота – пусть и не идеальная, но мочой не пахло – и магазинчики: книжный, пирожковая, ювелирка… Если что и напоминало про старый переход, так это освещение – тусклые задыхающиеся лампы.

Поднявшись на поверхность, мужчина вынул из кармана маленький блокнотный листик. Бледные клетки, текстик чёрной пастой. То ли новая инструкция, то ли подтверждение-напоминание. Дом 141, там, где был магазин «Пионер», первый подъезд, код 385, третий этаж, квартира 7.

…мимо тыла «Интуриста» – входа в гостиницу артистов цирка; мимо витрин с хайфаем и хайэндом, мимо клумб перед магазином, к сто сорок первому дому, утопленному – окна на проспект, – задвинутому чуть вглубь…

Мужчина обошёл дом. Своды-каркасы с сухой виноградной лозой нависали над лавочками, чуть дальше были чёрные пластиковые мусорные баки, за ними – площадка с каруселью, турниками и лесенками. А фоном – другие дома: параллельно, перпендикулярно.

Мужчина ввёл код, поднялся на третий этаж и позвонил в дверь. Ему открыл невысокий крепыш лет сорока. Широкие плечи, большущие кулаки, вечная боксёрская стойка, – из той породы людей, которые «чуть что – сразу в дыню».

– Заходите, – сказал хозяин. Немного натянуто: «заходи» он произнёс бы куда естественней, но что поделаешь – издержки бизнеса.

Прихожая ничем не пахла. И не то чтобы не благоухала или, наоборот, не воняла – в квартире запахи отсутствовали как явление, будто бы каждый вошедший лишался обоняния. Ни обувных кремов-гуталинов, ни какой-нибудь антимольной лаванды, ни кухонных варок-жарок. Не говоря уж про другие запахи – жизни, уюта.

– Можно паспорт? – попросил хозяин и тут же добавил: – Ваш.

Мужчина кивнул. Вынул из внутреннего кармана пальто синенькую книжицу, протянул крепышу. Вопрос доверия, момент идентификации: собаки нюхают друг друга под хвостом – люди смотрят в глаза или просят паспорт.

Всё вокруг казалось нежилым. Словно обстановку создали пять минут назад – быстро, следуя каким-то правилам, расставили мебель, раскатали ковры, приколотили вешалку в прихожей, повесили зеркало… Так и должно быть: никаких напоминаний о прежних жильцах, всё твоё – пусть и не надолго – без вопросов, без прошлого и будущего.

– Го-ри-зонт, – прочитал по слогам хозяин. – Интересная фамилия.

Он вписал паспортные данные в блокнот и вернул документ.

– Ну, не буду мешать, – сказал крепыш. – Двое суток – триста гривен. Горячая вода, – он показал рукой на дверь в ванную, – всё есть. Полотенца на кровати, постельное бельё новое… Разберётесь.

Когда хозяин ушёл, Горизонт занялся осмотром квартиры. Никаких сюрпризов – он увидел то же, что и в любой другой «недорогой посуточной»: двойную кровать с громоздкими быльцами, журнальный столик, два кресла. На лакированной тумбе – телевизор «Электрон» со снятой крышкой, той, что под ручками громкости и яркости: красные регуляторы подстройки каналов. Над телевизором – штампованный пейзаж в рамке. В тумбе наверняка презервативы и парафиновые свечки-таблетки. По крайней мере, в других квартирах было именно так.

Совмещённый санузел, дверь в который с ручкой, но без замка. На кухне – мягкий уголок, навесные шкафчики, невысокий холодильник советских времён.

Вот и всё – привычно и аскетично. Как «пустой гарнир», как рис без ничего. Хочешь нормальное второе – добавь отбивную или котлеты, или хотя бы полей подливкой. Брось свитер на кровать, книгу или пачку сигарет на столик, выложи в ванной бритву и зубную щётку – и квартира-гарнир станет «узнаваемо твоей».

Горизонт открыл сумку. Вынул рубашку в фабричной упаковке, носки с этикетками, картонную коробочку с трусами (сложил всё на кресле), достал барсетку – пухленькую, забитую до отказа; затем выставил на пол одну за одной шесть банок сгущёнки. Классических, четырёхсотграммовых, которые узнаешь и с десяти шагов. Он выстроил из банок две трёхэтажные башенки, ловко подхватил их двумя руками и вышел в кухню, открыл ногой холодильник и – опля – закинул сгущёнку на верхнюю полку. Банки плюхнулись на решётку, постукались друг о друга и стихли.

Закрывая дверцу, Горизонт заметил деньги в «аптечном бардачке». Вроде просто цветные бумажки, но почему-то сразу было понятно, что это – дензнаки. Горизонт отодвинул рифлёную заслонку и вынул три зелёные купюры. Шестьдесят гривен, три по двадцать, «три франка». Он покрутил деньги, посмотрел их на свет, словно проверяя подлинность, и положил обратно.

Тох, я сучка.