II

Я нисколько не льстил своему гостю этим замечанием, ибо в отличии от огромного большинства старых вояк, мой сосед не увлекался ни рассуждениями о тактике военных приготовлений, ни преувеличенными россказнями о кровавых баталиях. С неизменным своим тактом, он всегда помнил, что собеседник его не является участником подобных событий, подробности которых ему могут быть весьма скучны. Со своей стороны, я очень ценил это свидетельство любезности моего друга и платил ему тем же – то есть избегал утомлять его чрезмерным посвящением в секреты моего искусства.

– Во время моего учения и службы в Англии, – начал старик, – был я знаком с одним молодым человеком, моим соотечественником, который также изучал морское дело. Среди нас, молодых мичманов, выделялся он как своей наружностью, так и нравом, ибо то и другое делало его весьма похожим на девицу. Надо отдать ему должное, не мало красавиц позавидовало бы овалу его лица, чудесным русым волосам с редким отливом пепельного цвета, который позволял не посыпать их пудрою, прекрасным глазам, всегда грустным и задумчивым. Впрочем, сам он был самого неблагоприятного мнения о своей наружности и с удовольствием променял бы ее на крепко сколоченные фигуры своих товарищей. Учился он не хуже других, видно было только, что в морское дело отдан он был не своею волею. Зато музыку он и исполнял, и писал с большой охотою, и дня не проходило, чтобы он не держал в руках флейты или не сидел за клавесином. Звался он, как и я Алексеем. Грубые или жестокие нравы английских моряков вызывали в нем отвращение. В проказах наших и попойках он никогда не принимал участия, и, наверное, если б только осмелился, постарался бы и нас от них удержать. Все мы отказывали ему в дружбе, считая белоручкой, девчонкой и трусом, что делало его жизнь в учении не слишком сладкой. На борту же военного судна она стала еще несноснее. Вверенные его команде матросы, поняв с кем имеют дело, оскорбляли его кто как умел. Старшие офицеры не оказывали ему даже того снисходительного покровительства, которое часто и поддерживает, и задевает молодых мичманов. Скажу кратко, что сей молодой человек доведен был до такой крайности, что даже посягнул на свою жизнь, о чем расскажу в своем месте.

Корабль, на котором я нес службу назывался «Эдгар» по имени сына его капитана и владельца лорда N. По причинам, которые станут вам вскоре ясны, я стану так именовать своего капитана.

– Вы можете не опасаться моей нескромности, – заметил я, – ведь я не знаю и, вероятно, никогда не узнаю ни одного знатного лица Англии.

Рассказчик оставил мои слова без внимания и продолжил:

– «Эдгар» представлял собой линейный 54-пушечный корабль, шедший в Джеймстаун и конвоировавший судно водоизмещением в 2000 тонн с грузом черных рабов для наших колоний.

Лорд N был в сопровождении своей семьи, состоявшей из Леди N и единственного сына Эдгара, мальчика 13 лет. Фортом Джеймс, куда мы направлялись, командовал дядя леди N, родной брат очень известного в Англии адмирала, воевавшего вместе с Джоном Норрисом за испанское наследство. Для леди N путешествие в Америку было далеко не первым знакомством с морем, ибо она часто сопровождала своего отца, в том числе и в Мериленд, где обосновались в то время английские католики, к которым принадлежала ее семья. Отец леди N много усилий прикладывал к тому, чтобы сколь возможно улучшить положение колонизаторов и несколько раз совершил рейды до Чесапийской бухты, конвоируя корабли, груженные табаком.

– Опишите мне лорда N, сударь, ибо я очень мало знаю англичан, а знакомства не свел ни с одним их них. Однажды только пользовал купца Робинсона и видел посланника Витворта.

– Постараюсь исполнить ваше желание, хотя мне не просто увидеть его теперь таким, каким я увидал впервые, когда взошел на корабль.

Лорд N был статным, высоким человеком лет около 36-ти или 37-ми. Не могу сказать, чтобы он был некрасив, или не умен, или не любезен, но очень скоро я почувствовал, что ему много не достает до истинного дворянина. Впрочем, не хочу судить о нем и предоставляю вам самому составить мнение о его светлости. Отдам ему справедливость – он был храбрым и очень разумным солдатом, но все же когда его внушительная фигура, в роскошном мундире величественно опираясь на капитанскую трость вырисовывалась на корме, я не мог отделаться от впечатления, что вижу переодетого старшину. Но довольно о лорде N. Сэр Эдгар обещал стать таким же сильным и здоровым, как его отец и на протяжении путешествия обучался всему относящемуся к управлению кораблем вместе с мичманами.

Вторым человеком после капитана был командор, старший лейтенант Беренсдорф, родственник статс-секретаря короля Георга. В его подчинении было еще трое лейтенантов, среди них сын адмирала Роберта Блейка, Филлипп – с которым я впоследствии очень сдружился. Не стану, чтобы не утомлять вас, представлять сейчас баталера, доктора, капеллана, парусных и оружейных мастеров капитана морской пехоты, руководящего нашим абордажным отрядом, скажу только, что всего нас было около 100 человек и многие как из офицеров, так и из команды плавали еще с отцом леди N. Это обстоятельство имеет очень большое значение для моего рассказа, ибо поскольку на борту находилось значительное число преданных ей людей, и поскольку она унаследовала от отца ум и волю в мере, превосходящей ту, какая обычно бывает отпущена ее полу, супруга лорда N занимала положение более значительное, чем скромная роль путешественницы. Леди N неплохо разбиралась во всем, имеющем касательство к управлению военным судном и хотя никогда прямо не обнаруживала своей осведомленности, а тем более, одобрения или порицания действиям капитана, последний несомненно тяготился ее авторитетом.

Возможно, по этой причине, а может и по иной, лорд N был менее внимателен к ней, чем было бы желательно для наших офицеров, так как они лишались возможности приносить жене своего капитана те невинные знаки уважения и любезности, какие обычно сопровождают путешествующую при подобных обстоятельствах знатную даму. Будучи младшим офицером, я не бывал приглашен обедать с капитаном, но не раз слышал обрывки разговоров Берендорфа со старшими офицерами, из которых мог заключить об их досаде на то, что ревнивый нрав лорда N, не дает им никакой возможности получить удовольствие от остроумия его супруги. Говорили, что капитан считает будто обед подается только за тем, чтобы его съели и разошлись, что леди N должна два раза повторить свое желание послушать клавесина, прежде чем оно будет выполнено, что будто бы капитан был сердит на свою супругу оттого только, что она выказала слишком много радости по поводу известия об исцелении нашего старика – капеллана от приступа ревматизма и тому подобное. Со своей стороны, леди N выказывала супругу столько высокомерия, сколько мне еще ни в ком не приходилось видеть.

Старый Уолтор, бывший вестовым адмирала, в пору его производства в лейтенанты, рассказывал и не без сочувствия к леди N, что ей не было еще 17 лет, когда адмирал приглашал ее высказаться перед старшими офицерами по какому-нибудь вопросу, имеющему касательство до достоинств испанского галеона, и только для того, чтобы заставить всех полюбоваться оригинальными замечаниями и румянцем, который вспыхивал на ее лице, от удовольствия при этих знаках внимания и уважения отца.

Я говорил уже, что сэр Эдгар принимал участие во многих наших занятиях, и под руководством штюрмана, и в команде уорена. Последние давались ему непросто, особенно потому, что леди N полагала в способности поставить булини или бегать по марселю одно из достоинств необходимых для внука известного адмирала, и следила за его успехами. Однажды во время установки лиселей, сэру Эдгару предложено было взобраться на грот-мачту в сопровождении двух мичманов – моего друга и другого нашего соотечественника Куракина. День выдался ветреный, рангоуты, при особенно сильных его порывах, издавали режущий нервы звук, подобный крику птиц морских. Всем нам очень понятен был испуг сэра Эдгара, побелевшего как мел, при виде шатающейся стеньги, когда он, запрокинув голову, старался разглядеть снасти, по которым должен был подниматься. Напрасно офицер-уорент уговаривал его подчиниться приказу, уверяя, что исполнение оного страшным кажется только для стоящих на палубе и как скоро начнется его выполнение, страх рассеиваться будет. Напрасно вперед были посланы оба мичмана. Фигуры их казались не более дюйма, а сэр Эдгар все не мог заставить себя двигаться. Леди N давно уже с заметным волнением следила за ним, стараясь сдержать свой гнев, но, когда в голосе сэра Эдгара послышались слезы, румянец стыда вспыхнул у нее на лице и она быстрыми шагами приблизилась к сыну.

– Вы боитесь, сэр? – воскликнула она с выражением неизъяснимого презрения.

Подобные сцены случались не редко и делали путешествие сэра Эдгара и его матери не таким приятным, каким оно могло быть, обладай он большим мужеством или она – меньшим честолюбием причастным каковому непременно желала видеть сына.

– Вы очень заинтересовали меня своим рассказом о леди N. Была ли ее красота столь же изрядною, как прочие ее свойства?

Вопрос мой заставил рассказчика на минуту задуматься.

– Видите ли, сударь, – заметил он, – все зависит от того, чьими глазами вы желаете воспользоваться. Если это будут глаза нашего капитана, то они не увидят ничего кроме общедоступных наблюдений, из которых явствует, что супруга его, есть дама одних с ним лет, с правильными чертами лица, среднего роста, но кажущаяся высокой из-за своей необычайно прямой осанки. Те качества, которые придавали пленительность образу ее оставались вне его понимания. Гордый поворот головы, царственный взор человека, вполне собой владеющего, сочетание мягкости и властности, задумчивости и энергии, придавали леди N очарование, необыкновенно привлекательное для всякого сколько-нибудь причастного ее душевным свойствам. Так ли важен при этом цвет глаз? Ежели вам то знать надобно, открою, что он был синим.

Но будь он черным или голубым, это ничего бы не отняло и прибавило к красоте леди N.

– Которая, разумею, по словам вашим, и по сию пору вам памятна.

– Я постарался нарисовать вам портрет леди N таким, каким сделал бы его мой товарищ, к которому нам пора вернуться. Вскоре стали мы замечать удивительную перемену, происшедшую в нем. Лишения морской службы переносил он с необыкновенной для своих лет и сложения легкостью, а потребности во сне и пище, казалось не испытывал вовсе. Все что требовалось от него по роду занятий выполнял он с механической точностью, как бы поглощенный внутренней деятельностью, более важной, чем все его окружающее. По той же причине, он сделался совершенно неуязвим ни для насмешек, ни для похвал, даже с трудом замечал их. Поэтому первые скоро совершенно умолкли, а последние все чаще начали раздаваться.

– Открыл он вам причину сей матаморфозы?

– С полной откровенностью друг мой признался, что жестокость товарищей и собственная уязвленная гордость толкнули его к мысли положить конец своему несчастью. Он стоял уже на палубе с ядром в руках, когда заметил, что одиночество его последних минут нарушено леди N.

Первым движением его было тотчас же переброситься через борт, пока ему не помешали, но как это всегда бывает в подобных случаях, надежда, что Бог пошлет какой-то чудесный знак, призывающий его к жизни, которая не оставляет самоубийцу до последней минуты, возобладала. Он хотел было принять вид человека, любующегося красотой морского пейзажа, потому что час был ранний и, подымавшееся как будто из морских пучин солнце, окрашивало воду и небо в великолепные пурпурные цвета, но по первым, обращенным к нему словам леди N понял, что нисколько ее не обманул. В течении следующих нескольких минут ему пришлось услышать столько похвал своим достоинствам, сколько он не слыхал за все свои двадцать лет.

– Вы очень добры ко мне, ваша светлость, – отвечал он, как скоро смог справиться со смущением, – благодарю вас за удивительные слова, которые мне довелось услышать и которыми вы хотите меня поддержать.

– Сэр, – живо возразила ему леди N, – я произнесла все эти, как вы выразились «удивительные слова» вовсе не из желания вас поддержать, а потому только, что это чистейшая правда. Я вижу ее столь же отчетливо, как видел ее мой отец, который, поверьте, умел отличать людей чести, достойных его покровительства, от всех прочих. Все, что вы от меня слышали мог сказать о вас и он, слово в слово, и я не нахожу в этом ничего удивительного. Достойно удивления, скорее то обстоятельство, что вам впервые пришлось познакомиться с признанием ваших высоких достоинств. Впрочем, не сомневаюсь, в самое непродолжительное время вы получите столько подтверждений моей правоты, что перестанете удивляться.

Леди N говорила еще несколько времени в том же роде и отпустила мичмана только взяв с него клятву ни при каких обстоятельствах, не повторять страшного опыта, какому ей пришлось стать свидетельницей. Клятву эту, мой друг, дал очень охотно, потому что беседа с супругой лорда N была весьма упоительна для его самолюбия и послужила неиссякаемым источником для чувств и стремлений, о которых прежде он не имел ни малейшего понятия.

Надо ли говорить, что описанное мною происшествие роковым образом повлияло на мечтательного и одинокого посреди своих товарищей, молодого человека? Достаточно, я полагаю, будет сказать, что грозные штормовые валы не так иногда сокрушают и швыряют легкое суденышко, как те волны, что захлестывают человеческую душу.

Впервые столкнувшись с этою непогодой, мой товарищ не умел ей противостоять и в самое непродолжительное время оказался совершенно во власти сих жестоких стихий. Не будет преувеличением, если я добавлю, что без благотворного действия свежего воздуха, беспрерывной смены занятий и усиленного движения, любовь, вспыхнувшая в сердце моего друга, могла его уморить в прямом смысле слова.

– В его годах подобные случаи не столь уж редки, – заметил я, – знавал я пациентов, напоминающих вашего больного. Перечисленные вами лекарства: свежий воздух, движение и смена занятий – очень верные средства.

– Мой друг имел их с избытком, и, хотя исцеления не получил, научился вскоре жить в новом для себя состоянии, как человек, потерявший ногу, научается ходить с костылем.

– Очень меткое сравнение. Но я жалею вашего робкого друга, и если б мне случилось быть на вашем месте, я посоветовал бы ему не загонять болезнь столь глубоко, а при первых признаках недуга, открыть свое нездоровье леди N, в надежде получить решительное средство, чтобы исцелиться совершенно.

– Мой друг, напротив, стремился скрыть свое нездоровье от леди N и, надеюсь, ему это вполне удавалось.

– Его желание противно голосу натуры и для меня непонятно. Разве их встреча не является доказательством внимания леди N к вашему другу? Разумею впечатление, что друг ваш произвел на нее. Вы пересказали мне слова преданного ей Уолтера, но ужели вы полагаете, что он не доносил ей обо всем, имеющем касательство, до отношений в команде? Конечно, леди N не могла знать часа рокового события, и тут я готов признать роль провидения, но то, что она искала случая переговорить с вашим другом, для меня очевидно.

– Вы ошибаетесь, сударь, уверяю вас, – отвечал старик очень серьезно, – никакие иные чувства кроме простого человеколюбия, не руководили поступком леди N.

– Ужели друг ваш смог отказаться от желания повторить встречу, столь ему памятную, и не сделал к этому никакой попытки?

– Вы бы польстили ему, если б остались при таком убеждении, но я не могу ответить на вопрос ваш утвердительно. Справедливости ради замечу, что друг мой никогда не предпринял бы шагов к новой встрече с леди N, если бы не повод.

Им послужил найденный батистовый платок с инициалом, включающим букву «Э». Некоторое время колебался он между желанием оставить платок у себя или вернуть его законной владелице. Не трудно догадаться, что возможность воспользоваться предлогом для нового разговора возобладала над всеми доводами, и выбрав подходящий момент, он представил свою находку леди N.

– Как, сэр, вы не захотели оставить его у себя? – отвечала она с той насмешливой манерой, которая отличала ее остроумие, – какие странные настали времена – мои офицеры не желают иметь моих чудесных платков. Впрочем, погодите, – добавила она, расправляя и разглядывая батист, – это платок моего сына. Буква «Э» означает не Элизабет, а Эдгар. Взгляните, как выглядят инициалы на собственном моем платке, и не путайте их больше с платками сэра Эдгара. Но я, право, была бы очень удивлена, если бы на корабле действительно был найден мой платок, потому что от роду ничего не теряла. Не знаю согласитесь вы со мною или нет, но я почитаю талант не терять платки столь глубоко, что прошу передать моему сыну вашу находку, вместе с приказанием повесить ее на свой мундир и проходить с этим знаком отличия до конца сегодняшнего дня.

– Если ваша светлость возложит на меня обязанность объявить сэру Эдгару столь суровое приказание, я рискую навсегда утрать его расположение, – возразил мой друг, стараясь попасть в той своей собеседницы.

Леди N улыбнулась.

– Теперь, сэр, вы сами можете убедиться, насколько я была права в тот день, в который перечислила вам некоторые из отличающих вас достоинств. Дальновидность, с которой вы стремитесь избежать неудовольствия будущего лорда N, показывает, что ему небесполезно будет узнать короче человека столько дельного и предусмотрительного. Откажитесь ли вы вторично от моего поручения, если оно будет состоять в том, чтобы вы обучали сэра Эдгара музыкальному искусству, в котором, если верить слухам, очень преуспели?

Таким образом, мой друг оказался учителем сэра Эдгара и частым гостем капитанской каюты.