Из показаний кабинет-министра понятно, что находки вооружения делались на Куликовом поле и до его приезда в 1732 г. в Богородицк. На допрос в следственную комиссию был вызван подчиненный А. П. Волынского по Конюшенной канцелярии секретарь П. Муромцев. По поводу сабли секретарь показал, что кабинет-министр действительно получил реликвию Куликовской битвы «из города Богородицкого от управителя маэора Якова Суровцева выпаханную на Куликовом поле … а ныне то поле пашут богородицкие крестьяне». Артемий Петрович послал в город Богородицк к управителю подпоручику Потресову ордер, в котором писал, «чтоб объявить тамошним крестьянам, ежели кто из них на Куликовом поле будут находить некие старинные всякие вещи, бердыши, сабли и протчее, чтоб то находимое объявляли ему, Потресову, а он бы… приимя от них то находимое, платил бы на того Волынского счет за каждую вещь по пяти рублев и присылал оное к нему … а он по получении платить будет деньги». Подтверждая слова П. Муромцева, аналогичные показания следствию дали другой секретарь Конюшенной канцелярии В. Гладков и адъютант кабинет-министра И. Родионов. Сабля через служащих Конюшенного ведомства была уже после отъезда А. П. Волынского из Богородицка переправлена в Москву, где размещалась Конюшенная канцелярия; из старой столицы в Петербург, в дом кабинет-министра ее перевез некий офицер, присланный А. П. Волынским специально за саблей в Москву. Как видим, последнего не просто живо интересовала мемория Куликовской битвы. Кабинет-министр был готов платить деньги, и немалые, за другие находки, которые будут сделаны на месте сражения. Пять рублей для эпохи Анны Иоанновны составляли весьма серьезную сумму. Ежегодная подушная подать для всех категорий крестьян равнялась 74 копейкам с души мужского пола и кроме нее богородицкие крестьяне, приписанные к Коношенной канцелярии, платили ежегодно еще, как черносошные, 40 копеек. Следовательно, установленное А. П. Волынским вознаграждение за каждую находку почти пятикратно превосходило ежегодный государственный налог, платившийся местными крестьянами! Для того чтобы нам по достоинству оценить личность министра Волынского следует отметить, что после казни его, сабля, как и прочее имущество «государственного преступника», была описана комиссией комиссара Федора Лопухина в бытности его у приема и у приготовления к продаже описанных пожитков, оценена в один рубль и осенью 1740 г. выставлена на торги. Покупателя на драгоценную для Артемия Петровича реликвию так и не нашлось, несмотря на то что среди посетителей аукциона и приобретателей конфискатов были, например, историк В. Н. Татищев, князья Трубецкие и Волконские. В итоге саблю отослали назад, в Тайную канцелярию, с припиской в «Щетной ведомости» «по оценке безденежно». Этот факт ещё раз говорит нам о том, что Артемий Петрович не просто был человеком своего времени, он был творцом своего времени – века просвещения, сильнее и острее многих своих современников, кончивших курсы лекций европейских университетов (сам Артемий Петрович такой возможности не имел, отдав молодость государевой службе), понимал необходимость всеобщего образования представителей всех сословий русского общества, предлагал ряд мер, направленных к этой цели. Меры эти, в урезанном виде, были реализованы последующими поколениями русских просветителей.

Дальнейшая судьба старейшей реликвии Куликова поля неизвестна. Парадоксальная ситуация – учредитель первого русского музея, не имеет собственного! Не настала ли наконец пора почтить его память должным образом – основав музей, посвященной его личности и служению.

Государственный ум и сердце патриота не позволяли Артемию Петровичу оставаться равнодушным к бедственному положению русских интересов в царствование императрицы Анны Иоанновны, пренебрежению к пользе вскормившего их отечества возвысившихся лиц немецкой нации. Одновременно с производством в министры он становится во главе группы русских патриотов, объединивших лиц из разных слоев общества от архиереев и сенаторов, до младших офицерских чинов и секретарей, всего более 30-ти человек. Под руководством Артемия Петровича, с ведома императрицы, разрабатывался проект о «поправлении государственных дел», о котором можем судить лишь по сохранившимся фрагментам. Тем не менее, его прогрессивный просветительский характер, меры, направленные на то, чтобы русские имели привилегии в собственном отечестве не вызывают сомнений. Артемий Петрович полагал излишним усиление военной мощи России за счет устройства внутренних ее дел, хотел заполнить пустующие земли свободными земледельцами, установить правовое и «прозрачное» административное управление, обязательное академическое образование духовенства, поднять общий культурный уровень всех сословий, не исключая крестьянского, для чего открыть ряд университетов. Беспокоило его и печальное состояние русского монашества, реформы предполагаемые А. П. Волынским должны были укрепить положение монастырей и облегчить вступление на путь иночества для всех желающих, что до некоторой степени расходится с петровским курсом, оставляющим такую возможность преимущественно для пожилых людей и увечных. Яркая личность министра и его деятельность вызвали ожесточенное политическое сопротивление, осуществлявшееся, как было принято говорить тогда, «силою персон». Об этом трагическом противостоянии и о некоторых пунктах государственного проекта Артемия Петровича поговорим подробнее.

Завязавшаяся при дворе двухлетняя (весна 1738 – весна 1740 г.) закулисная борьба прошла в своем развитии по меньшей мере три фазы.

Первая (май-октябрь 1738 г.) была связана с сопротивлением первому проекту пока еще частичной приватизации казенных металлургических заводов, инициированному генерал-берг-директором Шембергом при поддержке Бирона. Этот проект отдавал в наследственную собственность лицам немецкой нации стратегически важные для государства горные заводы и месторождения. Если бы даже А. П. Волынской не принес отечеству никакой иной пользы кроме борьбы против этого проекта, одна она уже стоит благодарной памяти, музея и памятника. Уже на этом этапе произошло заметное охлаждение отношений между герцогом Бироном и Волынским.

Вторая (зима – весна 1739 г.) ознаменовалась лишь частичными успехами Бирона, сумевшего реализовать первый «приватизационный проект» Шемберга и создавшего почву для приватизации всей уральской государственной металлургии, но потерпевшего поражение в своих династических планах – проекте женитьбы сына Петра на фактической наследнице престола племяннице Анны Иоанновны принцессе Анне Леопольдовне.

Третья (лето 1739 – весна 1740 г.) была отмечена прямым столкновением Волынского с Остерманом и завершилась сплочением так называемой «немецкой» придворной группировки против кабинет-министра, заявившего именно в тот момент о претензиях на формулирование самих основ внутриполитического курса страны. Результатом стало «дело Волынского», устранение его с политической сцены, мучение в застенках крепости, убийство и дискредитация его имени и деятельности.

Сама «завязка» первой фазы дворцовой интриги, последовавшая сразу после назначения в апреле 1738 г. Волынского кабинет-министром, ставит под сомнение укоренившееся представление, что своим возвышением он был обязан исключительно Бирону, искавшему противовес против влияния Остермана. – мнение, основанное на суждениях врагов министра Волынского А.П. Уже через месяц после назначения он перестал оправдывать надежды курляндского герцога.

Во-первых, Бирон не получил ожидаемой поддержки в вопросе о передаче в частные руки казенных металлургических заводов. Подготовленный еще до конца мая 1738 г. доклад кабинет-министров отверг выдвинутый в начале 1738 г. Шембергом проект приватизации открытых на Белом море «лапландских» месторождений серебряной и медной руды и строящихся В. Н. Татищевым на Урале Гороблагодатских казенных железных заводов.

Во-вторых, Волынский начал атаку против руководителя Адмиралтейской коллегии адмирала Н. Ф. Головина – сына одного из самых талантливых сподвижников Петра Ф. А. Головина. Однако Н. Ф. Головин, очевидно, не унаследовал его выдающихся способностей, сделал карьеру преимущественно в дипломатическом ведомстве, руководимом Остерманом. Оттуда он и был назначен в 1732 г. руководителем Адмиралтейской коллегии, обойдя нескольких опережавших его рангами, старшинством и заслугами адмиралов. Ф. И. Соймонов прямо называл Головина креатурой не Остермана, а Бирона. Атаке на Головина способствовал и личный конфликт Волынского с ним, вызванный тем, что Головин в 1737 г. присвоил 10 тыс. рублей, выданных Адмиралтейству Конюшенной канцелярией в счет займа, взятого ее руководителем Волынским у флотского ведомства на покупку лошадей в Башкирии. Этой некрасивой финансовой комбинации Головина способствовало отсутствие Артемия Петровича, отправленного на Немировский конгресс. В конфликт оказался вовлечен и Соймонов, заставивший Головина осенью 1737 г. вернуть деньги, но не сумевший предотвратить свою публичную ссору с адмиралом и огласку дела, дошедшего до государыни, у которой Головин едва вымолил на коленях прощение. Этот конфликт способствовал дальнейшему сближению Волынского с одним из своих главных «конфидентов» – атака на Головина была начата финансовой ревизией флотского ведомства по предложению Соймонова, заслушанному в Сенате 29 мая 1738 г. (то есть буквально в те же дни, когда Кабинет министров, при горячем участии Волынского А. П., отклонил первый шемберговский план приватизации металлургии). Подобное совпадение не позволяет представить атаку на Головина лишь следствием случайного личного конфликта, оно свидетельствует о том, что по интересам Бирона уже в мае 1738 г. был нанесен двойной удар: независимо от намерений своих противников, в случае успеха интриги он лишался не только ожидаемой прибыли от заводов, но и контроля (через Головина) над военно-морским ведомством запирающими выход в Финский залив линейными кораблями и расквартированными в самом Петербурге и Кронштадте более чем 10 000 матросов.

А. П. Волынской, конечно, не был орудием в этой интриге. Он не мог не осознавать ее последствий и не видеть явного неудовольствия Бирона. О его активной, принципиальной позиции свидетельствует и дальнейший ход интриги, которая продолжала нарастать и достигла кульминации за год до «петергофской записки», в августе 1738 года.

Созданная указом императрицы 31 мая 1738 г. (всего через два дня после рассмотрения Соймоновского предложения о флотской ревизии и вскоре после получения негативного для Бирона мнения кабинет-министров о заводах) особая комиссия о заводах, переданная 2 июня 1738 г. под управление брата фельдмаршала барона Х. В. фон Миниха пришла к выводу о целесообразности их передачи в частные руки. Но в докладе 1 августа 1738 г. она снова отвергла шемберговский вариант приватизации лапландских заводов, фактически повторив и углубив аргументацию майского доклада кабинет-министров. Это было новая победа министра Волынского, новое доказательство настойчивости проводимого им курса. Бирон снова потерпел ощутимое поражение, несмотря на то что Шемберг открыто заявлял о его поддержке (Соймонов утверждал: «…а порукою по себе написал известного герцога Курлянского графа Бирона…»). Для времени царствования Анны Иоанновны, для атмосферы постоянного страха «слова и дела», нужно было иметь поистине удивительные мужество и принципиальность для столь острой борьбы с временщиком!

Почти в то же время по позициям Бирона был нанесен и второй удар.

Флотская ревизия, начатая внезапной проверкой комиссии, состоящей из сенатора В. Я. Новосильцева, президента Ревизион-коллегии А. И. Панина и сенатского обер-прокурора Ф. И. Соймонова, выявила невозвращенные Н. Ф. Головиным в течение пяти лет займы 40 тыс. рублей у ведавших финансами подчиненных ему флотских офицеров. Даже сам Головин, жаловавшийся уже после падения А. П. Волынского на «неправедную» ревизию, признал факт заимствования им по векселям 25 000 рублей из флотских сумм. Волынской практически уже исходатайствовал у императрицы указ о предании адмирала воинскому суду. Соймонов «…тот указ у Волынского видел и думал, что на другой день он государыней подписан будет…». Но возможная отставка Головина, судя по сообщениям Соймонова, практически совпала с негативным для Бирона решением комиссии о заводах. Разъяренный фаворит, «…получа такое укорочение ему поношением…», прямо направился на приморский двор своего старого опального протеже (уже более месяца под предлогом болезни никуда не выезжавшего – и это в тяжелейший период русско-турецкой войны, когда в Очакове умирал от чумы его подчиненный, получивший в отличие от Головина адмиральский ранг еще при Петре I Н. А. Сенявин) и обещал адмиралу полную помощь и поддержку.

Решающие события развернулись на следующий день. Когда Артемий Петрович подал, минуя Бирона на подпись императрице уже заготовленный указ о суде над Головиным – обер-камергер, «…взяв оной у Государыни из рук, бросил Волынскому в глаза, упрекая его, что он неправильно подает на графа Головина, а он де человек честной и доброй». Изумленный Соймонов уже в следующий воскресный день, будучи с визитом у императрицы в Петергофском дворце, видел, как адмирал из ее покоев «…вышел в залу в веселом виде…», а потом мало-помалу помощью своего патрона Бирона пришел в прежнюю свою силу».

Но даже открытая демонстрация ярости фаворита не остановила министра Волынского. Ход всей борьбы с самого ее начала свидетельствует о его активной и принципиальной позиции и тем самым заставляет сомневаться в его «черной неблагодарности» и обязанности его своей карьерой «исключительно» Бирону, как стремятся представить иные историки.

Ранние стадии карьеры А. П. Волынского протекали в конюшенном ведомстве под руководством не менее влиятельного, чем Бирон умершего в 1735 г. К. Г. Левенвольде. Последний был порой весьма откровенен с будущим кабинет-министром, ибо неоднократно высказывался при нем о негативных сторонах характера Остермана и даже сообщал Волынскому об остермановских попытках настроить и сплотить «немецкую» придворную группировку против русских вельмож «…оной граф Остерман говаривал им (Ягужинскому и Левенвольде), что многие русские люди иностранцев не любят…» и пр. Возможно, первые шаги в приближении к особе императрицы А. П. Волынской сделал уже тогда. Кроме того, с 1736 г. он был обер-егермейстером, отвечавшим за организацию охот, входивших в число любимых забав императрицы (что обеспечивало устойчивый контакт с ней), и его возвышение могло объясняться личными симпатиями Анны Иоанновны в сочетании с определенной поддержкой близких к императрице русских вельмож, которые явно или неявно поддерживали Волынского и в дальнейшем, что также противоречит современному взгляду на события тех лет. Несомненно, пусть не вполне и не во всех своих членах сознающая себя национальной силой, русская партия существовала. Это обстоятельство следует особо подчеркнуть, ибо на протяжении очень долгого времени саму идею возможности русской партии ставили под сомнение, а образ русских сановников того времени старались представить как разрозненное сообщество людей невежественных, грубых, лишенных каких-либо убеждений, словом таких лиц, которые не многим лучше животных и для которых немецкое ярмо – сущее благодеяние. В связи с этим очень любопытна трилогия В. Авенариуса (немца по рождению!) «Под немецким ярмом», его взгляд никак не может быть предвзятым. Странным кажется убеждение некоторых современных историков в «сгущение красок» при описании ужасов «бироновщины» – убеждении, основанном на цифрах числа казненных, подвергшихся репрессиям в эти годы. По воспоминаниям современников, например Болотова, Аксакова (отец последнего был избит палками до полусмерти по вздорному нраву старшего по чину немца) для истязания ни в чем неповинных русских людей заведения судебных дел и не требовалось. Командир-немец при любом конфликте, не разбирая дела, держал сторону своих единоплеменников, не скрывая, что «русским канальям» никогда не поверит, и не скупясь на жестокие наказания. Немцами в ту пору были почти все командиры, а исключения только подтверждали правило. Прообразы продразверсток – вооруженные отряды, взимающие недоимки с малоимущих крестьян рыскали по деревням, в этом случае злодейская расправа над «провинившимися» также документально не фиксировалась.

В этой атмосфере перспектива женитьбы сына Бирона на Анне Леопольдовне непросто была неприятна русским вельможам (это откровенно обсуждали Волынской и Черкасский) она грозила бедой всему русскому обществу. Но два министра вряд ли сумели бы одни оказать решительное противодействие. Влияние А. П. Волынского продолжало укрепляться и в последующие месяцы – в ноябре-декабре 1739 года. Результат не замедлил сказаться как в истории знаменитого «Генерального проекта» Волынского, так и в конкретных внутриполитических акциях последующего периода. Вряд ли стоит устанавливать непосредственную связь проекта с набросками несколько отвлеченных записок по политическим и этическим вопросам. Артемий Петрович обладал большим писательским талантом и любил на протяжении всей жизни составлять сочинения на тему самых разных материй. Проект, над которым работал Волынской и его «конфиденты» в конце 1739 – начале 1740 г., скорее всего, имеет иные истоки. Не исключено, что толчком для него послужил отданный императрицей «около Рождества 1739 г. особливый приказ для сочиненья некоторого проекта, дабы ученье в России распространить и завесть академии для обучения священников и секретарей», известный по показаниям Еропкина. Работа над этой запиской могла подтолкнуть министра Волынского к осмыслению более общих проблем внутренней политики. Закончившаяся русско-турецкая война завершила период «экстраординарной» военной политики и поставила вопрос об основах мирного внутриполитического курса страны, потребовав формулировки «послевоенной» внутриполитической программы.

А. П. Волынской, талантливейший политик, к тому же претендовавший к этому времени на роль лидера в правительстве, ранее других уловил эту потребность, что и привело к появлению его знаменитого проекта.

Исследователи отмечали, что еще до начала работы над «Генеральным проектом» Волынской уже набрасывал записку-трактат о важнейших государственных проблемах, но позднее (вероятно, попав в опалу) уничтожил ее. Артемий Петрович делился некоторыми проектами с императрицей и получил ее одобрение, все участники дела показывали, что Волынской говорил об этом.

О легальном характере проекта говорят и сами обстоятельства его составления.

Работа над ним шла открыто, к оформлению и редактуре его отдельных частей привлекались государственные чиновники различных рангов: от капитана флота и руководителя уральской металлургии Хрущова, архитектора П. М. Еропкина, секретаря иностранной коллегии де ля Суды, работавшего у Волынского над черновиками проекта неделю после нового 1740 г. с позволения своего начальника Бреверна, бывшего обер-прокурора Сената Ф. И. Соймонова до секретарей Военной коллегии П. Ижорина и Демидова, фактически подготовивших текст записки по военным вопросам. В нем использовалась документация государственных учреждений; черновые редакции различных частей проекта читались и обсуждались (помимо указанных лиц, личного секретаря императрицы Эйхлера, и президента Коммерц-коллегии П. И. Мусина-Пушкина) сенаторами А. Л. Нарышкиным и В. Я. Новосильцевым, а также Я. П. Шаховским. Кроме того, чрезвычайно демократичный, простой уклад отношений в доме министра, особенности прямого характера последнего, делали слушателями, участниками обсуждения и даже критики его сочинений младших офицеров, дворецкого, некоторых слуг, секретарей, дочерей. Свидетельства полемики Артемия Петровича с младшими подчиненными, да ещё на тему своего любимого сочинения – выстраданного проекта, рисует нам его неревнивым, очень терпимым (что бывает крайне редко) писателем и снисходительным начальником.

А. П. Волынской желал свести все части обширного проекта в единую систему, оформленную в виде одного документа «наподобие книги». Хрущов (в основном занимавшийся систематизацией текста проекта и подбором «пункта к пункту») «поправления и дополнения чинил … 3 месяца» , то есть примерно с января 1740 г., что подтверждает датировку начала работы над проектом примерно декабрем 1739 года. «Флотскую» его часть фактически писал Соймонов.