Светлана Павловна

Размешивая миниатюрной ложечкой в такой же маленькой чашечке черного кофе мизерный белый шарик мороженого, она незаметно для себя опять провалилась в воспоминания.

– Любимая, ты хотела бы остаться тут жить? – сильные пальцы нежно касались ее щеки.

– Ах, это было бы волшебно! – последнее время она удивлялась, какие слова всплывали из подсознания. Неожиданный поворот жизнь разбудил в ней странную приторность, но она в целом гармонировала с этими странными сладкими отношениями, которым удивлялись все, кто ее знал раньше. Слава придумывал ей разные милые прозвища, был такой ласковый и предусмотрительный, что она с радостью включилась в незнакомую игру.

– Ну, так всё в наших руках, я уже и квартиру присмотрел, – Слава взял её руки в свои, заглядывая в глаза.

– Квартиру? Какую квартиру? – в голове витали бабочки, думалось плохо. Особенно, когда он наклонился и начал шептать ей прямо на ухо, согревая дыханием, в котором смешался запах коньяка и терпкость сигары.

Внутри у Светланы Павловны, которая в данный момент ощущала себя, как минимум, Светочкой, сладко защемило. Ласковый ветер играл с воздушными шторами, длинная терраса выходила прямо на мыс, и перед ними открывался безграничный горизонт. Рассвет уже розовел, собираясь явить светило во всей красе, и мечты на глазах обретали силу реальности в такт солнечным лучам, резкими прямыми прорезавшими нежное небо. Прибой шептался с береговыми камнями, сладострастно пробегал по гальке, оставляя быстро высыхающий след. Она чувствовала себя юной и неискушенной, только сейчас, когда у нее появился принц, который тоже ее любит, она была по-настоящему счастлива. В эти минуты все казалось ей простым и понятным. И даже простая прогулка превращалась в удовольствие.

– У тебя улыбка как у ангела, – вывел ее из оцепенения голос Славы. Она таяла, глядя в его карие глаза.

– Перестань, – оказывается, она еще не разучилась краснеть.

– Прекрасно выглядишь! – Слава смотрел влюбленными глазами.

– В отпуске можно, – Светлана смутилась и разгладила рукой складки на одежде. На ней был белоснежный брючный костюм, оранжевая блузка из легкой ткани и удобные босоножки, – Ну что, идем? – она впервые в жизни начала ценить удобства.

– Что у нас сегодня?

– Опера, – она улыбнулась сначала в предвкушении, она любила оперу, а потом, увидев, как он скорчил недовольную рожицу, его она любила тоже.

– Светлана Павловна, здравствуйте! – Голос адвоката вернул её из воспоминаний в такое же летнее и тёплое, но уже не многообещающее кафе. Мечты растворились, любимый исчез, а ей предстоял крайне неприятный разговор.

Яна

И снова здравствуй, дневник! Не обижайся, три дня меня тут не было, потому что мне нечего было сказать. Каждый день похож на предыдущий, кроме конечно тех, когда я бываю в студии. Мне нравится рисовать. я получаю удовольствие от этого. Точнее сказать можно много всего, но я не знаю как. Ещё я боюсь, что кто-то тебя найдёт и подумает про меня плохое. Вчера была на рисовании, Клео похвалила мою тыкву, а ещё мы говорили про Хеллоуин. Я придумала костюм, но рассказывать об этом не стала. Думаю, другие придумывают гораздо лучше меня. Наверно, это глупо, ведь меня даже никуда не звали. Зачем я планирую эти встречи, костюмы. Я спросила вчера Клео, она разрешила так себя называть, насчёт происшествия, и хотя она сказала, что так бывает, когда взрослые расстраиваются и выходят из себя, но думаю, она имела в виду что-то другое. Я видела эту тень в её взгляде, которая приходит ночью и путает сны, наверно, не буду об этом писать, я уже сказала лишнее. В прошлый раз я не смогла сказать, что люблю его, но я так думала. Ты не знаешь, что когда-то он решил, что наша последняя встреча будет действительно последней.

Клео

Чувство безысходности от разговора с Яной не могло раствориться даже в ярком послеобеденном солнце. Я решила прогуляться по парку. Пустынные дорожки разрезали газоны на равные куски, скрывались в дымке, которая уже опустилась на город. Было тяжело дышать, майка липла к спине, а на зубах скрипела пыль. Прогулка не принесла обычного успокоения, а впереди ещё был суетливый рынок с его многорукой и многоголосой толкотней – мама попросила на обратном пути купить продуктов. Я спустилась в прохладу овощного павильона и быстро прошла к крайнему ряду – улыбчивый старичок был не болтлив, терпеливо ждал, пока я выбираю овощи, и выгодно отличался от навязчивых продавцов.

Отдавив руки тяжелыми пакетами, я добралась до остановки и втиснулась в троллейбус, уже распухший от вечерней толпы. Чужие локти упирались спину, ещё плотнее прижимая одежду к коже. Воздух вяло тёк от открытых окон, отчаявшись побороть глухое облако запахов пота, духов и съеденной пищи. Пахло жареными пирожками. На своей остановке, протиснувшись между дяденькой с газетой и грустной женщиной, всю дорогу ругавшей абсолютно всё – от городских властей до несчастных попутчиков, я выскользнула в жаркие сумерки, показавшиеся прохладой.

Судя по утреннему настроению, с мамой сейчас лучше было не сталкиваться. Не думаю, что встреча с юристом добавила ей любви к окружающим. Я услышала резкие ответы по телефону на кухне, поставила пакеты в коридоре, не дав картошке раскатиться, и скрылась в комнате.

– Опять всё, как попало! – Скрыться мне не удалось. Пришлось тащиться на кухню и выслушивать очередную лекцию о том, как я просираю свою жизнь. Подобные тирады отличались друг от друга только последовательностью фраз:

– Посмотри на меня…

– А ты вот могла бы…

– Тратишь время на ерунду…

– А вот дочка тёти Вали…

– Нет бы мужа себе искать…

– Возишься со своими придурками… – и давно меня уже не задевали.

Мать попадала в колею замкнутого круга сожалений, которые начинались от моего несоответствия её ожиданиям, скатывались к моему отцу, проявившим удивительную и неожиданную для матери легкомысленность, добредали до руин её попыток построить собственную счастливую любовь и снова возвращались к моей никчёмности.

Раньше на этапе буйства гормонов я пыталась с ней спорить, доказывать свои убеждения и рассказывать свои открытия и наблюдения, свое удивление тем взрослым миром, который мне открывался в шестнадцать, но потом начала улавливать повторение аргументов, определённые тематики недовольства и привычные обреченные интонации.

– Сегодня я читала про конкурс…

– Конкурсы-фигонкурсы! Напридумывали! Нет бы делом заняться!

– Ну там дается возможность попробовать себя…

– Сплошное надувательство твои эти конкурсы! Лишь бы денег заработать!

– Но, мама, я думала, что…

– Думала она! Вечно ты летаешь в облаках! Надо нормальную работу искать!

– Там в жюри один известный…

– Нормальную работу, слышишь меня?! А не эти твои почеркушки!

– Мне нравится рисовать!

– Вся в отца! Этот тоже всё в облаках летает, а реальной помощи – ноль.

К двадцати я бросила попытки вывести её из этой бесконечной круговерти разочарований, в нужных местах молчала, где-то поддакивала и соглашалась. По инерции иногда пыталась ещё рассказывать об удачной работе или о талантливом ученике, но разговор неумолимо скатывался к обвинениям в бесперспективности, потом опять к отцу и её – матери – загубленной жизни, и я научилась оставлять все свои взлёты и вдохновения внутри себя. Мать даже не обратила внимание, что я перестала с ней спорить, и привычно обреталась в серой атмосфере своей неустроенности и забытых намерений, лишь морщинка на лбу становилась все глубже.

Когда мать иссякла, я ушла в свою комнату, неплотно закрыв дверь – запираться запрещалось с того момента, как у меня появилась своя комната. Когда родители разошлись – я переехала из зала в маленькую комнату. Но даже в моем собственном пространстве мать хотела держать всё под контролем.

Я открыла окно, привычно заглянув в глубину двора с высоты нашего седьмого этажа. Асфальт исходил жаром среди яркой зелени. Я читала, что на смерть можно разбиться, упав и со второго этажа, хотя случаи счастливых спасений при падениях с огромной высоты пугали меня возможностью выжить, но остаться без движения или разума.

Жаркий ветер мазнул по лицу, и я представила шум надвигающегося поезда, его хищную стальную морду, стремительно приближающуюся из темноты тоннеля. Смутную толпу, напирающую из-за спины, охваченную собственными сиюминутными проблемами, готовую разжевать тебя и выкинуть на свалку сломанных мечтаний. Жаркую и животную. И сам пронзительно прекрасный миг последнего шага. Идеальный свои завершенности. Мурашки. Чёткость против размытости. Захватывающий полёт вниз. Или вверх.

Интересно, растянутся ли последние секунды до вечности, выхватывая куски реальности – сверкание рельсов, грязь между шпалами, нарастающий стук колёс. Или реальность просто схлопнется, лопнув от непереносимой тонкости. Пролетит ли у меня перед глазами вся жизнь, как пишут об этом. Хотя это будет слишком короткий и скучный сериал, который вряд ли возьмут на Netflix. Испытаю ли я боль, разрывающую, резко-красную, или сознание просто отключится? Или моя душа, сущность или что там ещё отличает человека от всего остального, вылетит из ненужного тела и, сидя на краю платформы, будет наблюдать за развитием событий. За тем, как словно в замедленной съемке, крики ужаса растянут рты, как смешается эта толпа, такая сосредоточенная на себе секунду назад, пригвождённая кошмаром момента.

Думаю, через минуту большая часть этой толпы хлынет в электричку на противоположном направлении, чтобы успеть по своим делам, оставив на опустевшем бетоне лишь кучку жадных до подробностей зевак, черпающих адреналин в чужой боли и несчастьях.

Я открыла ноутбук:

– Окей, Google. Самоубийство в метро и на железнодорожных путях.

Страница поиска запестрила обилием ссылок, большинство которых вело на видео с предупреждающей надписью для особо нежных и информацией о содержащемся насилии, но моё внимание привлёк странный заголовок – Красный Осьминог. Нажатие мышки отправило меня на страницу, но кроме названия и аватарки с какими-то красным месивом, отдаленно напоминающим щупальца морского гада, там была лишь кнопка "Отправить запрос на добавление в группу"

Секундная пауза. Отправить.

САША

Она бежала по бесконечному коридору, стены сочились сыростью, периодически за шиворот тяжело падали холодные капли, противно скользили по спине. Дыхание царапалось в горле, Саша задыхалась от быстрого бега. Усталость уже сковывала мышцы, заставляя их деревенеть. Резко закололо в боку. Она остановилась, и сразу же ее нагнал шелестящий шепот:

– Наша, наша, наша… – бесплотные голоса множились, переплетались под сводчатым потолком, ватой забивались в уши. Приближались, нарастали.

Мурашки покрыли руки и ноги. Сашу передернуло. Она снова побежала, спасаясь, дрожа. Темнота навалилась разом, вязкая и живая. Черным потоком смыла все ориентиры. Сердце пропустило удар, еще один и понеслось галопом, судорожно забившись, сквозняк острыми когтями полоснул по внезапно взмокшей беззащитной спине. Шелестящий беспощадный ужас сковал ноги, но она знала, что должна бежать. Бежать изо всех сил. Иначе тьма настигнет ее, раздавит, поглотит.

– Наша, наша, нашшшааа… – голоса не отставали, нарастали.

Саша бежала и бежала, отчаяние переполняло легкие, мешая набрать достаточно воздуха, последние силы иссякали. Впереди показалась дверь – спасение?

Призрачная надежда придала ей ускорение, немного, немного, еще чуть-чуть. Руки касаются влажного дерева, упираются, толкают, не открывается. Ручка! Должна быть ручка, в темноте руки шарят по шершавой поверхности, наталкиваются на холод металла, покрутить, дернуть – заперто!

Она в ужасе прижимается спиной к двери. Голоса нарастают. Сумрак наполняется тьмой, что-то неотвратимо приближается.

– Наша, наша, нашшшааа…

Ближе, ближе…. Глаза выпучиваются, пытаясь разглядеть то, что прячется во мраке. Что-то черное, бесформенное заполняет коридор. За спиной дверь, другого пути нет. Прижаться, съежиться, стать еще меньше.

– Наша, наша, нашшшааа – голоса заполняют пространство, они уже повсюду, сейчас они накроют ее.

Резко подскочив, Саша открыла глаза в собственной комнате. Еще пару раз резко вздохнула, просыпаясь. Сон еще был где-то рядом, ощущался в мокрой от пота пижаме, ютился по углам, куда не попадал свет уличного фонаря. Сердце колотилось. Девушка привычно выровняла дыхание, вдох – раз-два-три – выдох – раз-два-три-четыре, вдох и через три секунды выдох. Пульс успокаивался, перед глазами уже не мерцали черные круги. “Всё в порядке, всё хорошо. Это просто сон, просто приснился кошмар”, – привычная мантра крутилась в еще замедленном от сна мозгу.

Привычно зеленым моргали часы на столике у кровати, шумно сосало в животе и хотелось пить. “Сны это самый лучший способ разобраться в своих воспоминаниях, разобраться в том, что с тобой произошло” – не ко времени всплыла фраза со вчера прослушанного семинара. Постепенно кошмар отпускал ее из своих лап, с трудом она поднялась с кровати, в груди еще бешено колотилось сердце, ноги не слушались.

"Надо сделать всего три шага", – она знала свою комнату наизусть, хотя темнота рисовала непонятные силуэты на местах знакомых вещей.

"Три шага, со мной всё в порядке, это просто был сон", – крутилось в голове заевшей пластинкой. Вдохнув и выдохнув по схеме еще три раза, Саша быстро шагнула и включила свет.

Распахнула шторы, за окном только-только начали проступать очертания соседних домов, девушка привычно оглядела пустую улицу, более внимательно темные углы и подворотню напротив, черная стена парка была непроницаема. Саша вздохнула и вернулась в кровать. Укуталась одеялом, ноги успели замерзнуть.

Точно также мерзли ноги в детстве, когда она жила летом у бабушки, как бы жарко не было днем, ночью прохлада из леса окутывала дом, пробиралась в сени, холодила пол в сенях, и прежде чем выбежать на крыльцо нужно было пробежать по ледяным половицам, ноги мерзли, но тогда это было даже весело. Такая холодная прелюдия перед первым поцелуем солнца, лучи которого уже золотили деревянную обрешетку крыльца.

Саша хорошо помнила бабушку, щедрую на улыбки, богатую на разные присказки и истории. Приезжая к ней, девочка попадала в совсем другой мир, жившим по своим сложившимся издревле устоям. Лес охранял леший, бабушка показывала внучке, где нужно оставить пирожок, чтобы задобрить лесного хозяина, чтоб не осерчал, не запутал тенистой тропкой доверчивого путника, не завел в болото. Она клала подношение на мшистый пенек и приговаривала:

– Не обижай, Сашеньку! – улыбалась в ладошку и вела внучку в чащу, где были заросли крупной и ароматной малины, собирали в эмалированный бидончик, привязанный марлей на шею, а потом, вернувшись бабушка заливала малину молоком в глубокой миске, сыпала сверху сахара от души. И это было самое вкусное, что можно только было себе представить.

А каждый вечер, перед сном бабушка ставила в уголок блюдце с молоком:

– Это для домового, Федюшки нашего, – и мягко улыбалась, сыпала загоревшей усталой рукой туда крошки от хлеба, испеченного накануне. – Пусть принесет тебе добрые сны.

Бабушка укрывала Сашу, подтыкала одеяло, ласково целовала в щеку и выходила, оставляя приоткрытой щелочку в двери, чтобы теплый свет падал косой чертой на деревянный пол, рождая ощущение защищенности и спокойствия. А утром девочку будил запах блинчиков или оладушек, она вскакивала и бежала на кухню, где раскрасневшаяся бабушка уже стояла у плиты. На столе в хрустальных розетках стоял мед и черносмородиновое варенье. Нигде Сашеньке не было так хорошо, как у бабушки. Она умерла, когда девочке было 7 лет. Они не успели попрощаться, всё произошло очень быстро. Врач сказал, сердечный приступ.

За окном робко пробивался серый свет. Утро еще только вступало в свои права, дома и деревья были похожи на собственные тени, только силуэты набросанные штрихами умелой кисти. Детали проявятся часа через полтора.