– Помнишь, мы давеча с тобой поспорили? Ну как давеча? С месяц тому уже будет, наверное. Я просил тебя подарить мне сюжетец. Ты же знаешь, мой издатель Свирин наседает, желает поскорее чего-нибудь занимательного. И я просил тебя припомнить какой-нибудь забавный случай из твоих путешествий. Я мог бы положить его в основу рассказа. Но ты мне отказал: сказал, что из этой затеи все равно ничего не выйдет. Потому что нужно самому пережить подобные события, чтобы правдиво написать историю. Ну же, помнишь, мы тогда ещё сидели у тебя в мастерской? И ты доканчивал тот пейзаж с березой и завалившимся забором. А потом угощал меня булочками из ржаной муки с брусничным вареньем. Как же они называются? Да ты сам знаешь! Твоя Зина их печет иногда, такие продолговатые, а посередке…

– Не припоминаю этого разговора, – нетерпеливо перебил Тойво. – Хотя, пожалуй, соглашусь, определенный опыт для писателя чрезвычайно важен.

– Как же не припоминаешь? – взвился Купря, отирая пот со лба. – Я тебя умоляю, давай возьмем ещё графинчик и чего-нибудь, хоть картошечки что ли. Так есть хочется! Грибы вот остались еще. Они очень даже приличные, попробуй!

Иван Никитич подтолкнул к художнику глиняную глубокую тарелочку, на дне которой, пересыпанные зеленым луком, словно ещё не собранные в траве, лежали маленькие крепенькие грибные шляпки. Тойво вытащил из кармана часы, хотел было сказать, что уже поздно и ему нужно домой, но, посмотрев в умоляющие и растерянные глаза Ивана Никитича, понял, что дело на этот раз вовсе не в выпивке, что тот, видимо, попал в историю, и ему нужно выговориться. Заказали ещё графин и пирожков с рыбой.

– Как же ты не припоминаешь, Тойво! – повторил Иван Никитич, с удовольствием опустошив рюмку и закусив свежим, теплым ещё пирожком. – М-м-м! А недурные пирожки! И что это они на ночь глядя напекли? А, это, верно, чтобы к проходящему поезду отнести и продать. Попробуй непременно! Что это за рыба такая у них в начинке? Не разберу. Надо бы потом спросить у полового. Да, так о чем это я? Как же ты не помнишь, что сказал мне тогда? Я твои слова принял так близко к сердцу! Да не просто к сердцу. А как прямое руководство к действию. Я запомнил буквально. Ты сказал: «Если хочешь описать, как твой герой скачет на лошади, сначала сам сядь на неё и проскачи хотя бы полверсты, чтобы почувствовать, каково это на самом деле. Если твой герой должен утонуть, то зайди на глубину, нырни и почувствуй себя лишенным воздуха и опоры под ногами. Хочешь писать о полете птиц, отправляйся в воздухоплавательную школу и не бойся подняться в воздух. Поверяй слово действием!» Ты сказал это точно такими словами, и мне эта твоя мысль показалось очень правильной и важной.

– И что же ты придумал? – с тревогой спросил Тойво, вглядываясь в растерянного Купрю. Тот наклонился ещё ниже, зажмурился и шепотом признался:

– Я, друг мой, нынче залез в дом полковника Вайскопфа и обокрал его!

– Господи, да зачем же ты это сделал? – Ивану Никитичу показалось, что Виртанен сейчас вскочит и выбежит в дверь. Но тот только выпрямился на стуле и в полном непонимании уставился на друга.

– Скажи, Тойво, ты читал рассказы о похождениях английского сыщика Шерлока Гольмса? Я вот прочел несколько новых переводов недавно. Ты знаешь, у Свирина в редакции все говорят, что истории, в которых описывалось бы раскрытие какого-нибудь преступления, чрезвычайно популярны среди читателей. Вот я и решил попробовать сам написать что-то в таком роде. Убийство мне описывать не хотелось – это все-таки крайность и, слава Богу, не так часто случается. Хотя мне, как ты знаешь, прежде приходилось сталкиваться с разного рода прискорбными случаями, но я решил все же первый опыт писания такого рассказа посвятить не очень страшному преступлению. И такому, чтобы каждый читатель мог легко себе вообразить эти события и чувства моих героев. Вот я и подумал, что краж происходит сколько угодно, хоть каждый день. Это может быть даже забавным. А если сделать так, что грабитель выступал бы в роли этакого Робина Гуда, который наказывал бы за скаредность и алчность, то сюжетец мог бы выйти неординарный и даже поучительный.

– И ты решил обокрасть Вайскопфа? Чтобы узнать, что чувствует грабитель?

– И чтобы в целом понять, как это делается. Только ты говорил бы потише, а то еще кто услышит ненароком. Да, обокрал. А что мне оставалось? Ты же не позволил мне описать какой-нибудь занятный эпизод из твоих путешествий. А ведь я мог бы протащить в печать и твои иллюстрации, конечно, если бы ты их нарисовал. И если бы Свирин согласился их оплатить и напечатать.

– То есть я ещё и виноват во всей этой истории? – опешил Тойво. – Вот уж воистину «нам не дано предугадать, как слово наше отзовется»! И как же ты проделал все это, позволь узнать?

– Дело, как оказалось, нехитрое. Я всего-то отогнул доску в заборе и был уже у них в саду. Не с улицы, конечно. Там бы непременно кто-нибудь заметил. Я сзади дом обошел и влез с той стороны, где позади дома луг. Ты ведь помнишь, как у них дом стоит? Одно окно было открыто, я через него и влез. Собака меня не услышала, видно, была на переднем дворе. Она у них злая, все время на цепи сидит. В доме никого не было. Я нарочно загодя узнал. Но я у них там по комнатам не разгуливал, хотя, получается, мог взять что угодно.

– Но ты ведь ничего не взял?

Иван Никитич нахмурился, открыл и закрыл рот. Потом вытащил потихоньку из-под полы пиджака полковничий жилет и под столом показал его Тойво.

– Вот. Взял для чистоты эксперимента. Как бы я иначе узнал чувства грабителя, если бы ничего не вынес из дома?

– Это что, жилет? Жилет Вайскопфа? И что ты думаешь теперь с ним делать?

– Ума не приложу! Может, ты его у меня заберешь?

– Я? С какой это стати? И не надейся! Не думай даже делать меня соучастником твоих глупостей! Хватит с меня и того, что я обо всем этом теперь знаю.

– Так что же мне делать? Домой я отнести его не могу. Лида сразу найдет. – Иван Никитич в отчаянии разлил по стопкам прозрачную жидкость. – Бросить где-нибудь незаметно в мусорную кучу? Закопать в саду? Отдать нищему? Подбросить кому-нибудь на задний двор?

– Верни его Вайскопфу, Иван! И кстати, я вовсе не нахожу полковника дурным человеком. Твой благородный разбойник напрасно выбрал его своей жертвой.

– Да это я предположил просто для сюжета, что у вора будут благородные побуждения. Подумал, что для читающей публики было бы занимательнее, если бы можно было проникнуться сочувствием к преступнику. Сам-то я полковничий дом выбрал только потому, что понимал, как туда можно незаметно влезть. Так ты считаешь, что я должен вернуть жилет? Но как же я объясню Вайскопфу, откуда я его взял?

– Так же, как мне только что объяснял.

– Нет, нет. Признаться полковнику, что побывал без спросу в его доме и буквально копался в его белье – нет, это невозможно. Он влиятельный в городе человек. К тому же немолодой уже. Да ещё и бывший военный. Да к тому же немец. Он не оценит такой шутки. Нет, исключено!

Они посидели в молчании. Половой открыл заднюю дверь, чтобы вымести наружу сор, в зал полилась весенняя ночь, совсем не темная, прохладная, полная аромата цветущей сирени и соловьиных трелей.

– Ладно, Иван, мне, пожалуй, пора идти. Зина будет волноваться. Я сказал ей, что на полчаса выйду.

– Постой, так а что же мне делать с жилетом?

Тойво, который уже было поднялся, чтобы уйти, снова присел к столу.

– Я тебе сказал мое мнение. Верни его полковнику и объясни, что проделывал эксперимент. Хотел узнать, что чувствует человек, забравшийся в чужой дом и взявший что-то из вещей хозяина. Ох, Иван, ты хоть понимаешь, насколько эта твоя творческая любознательность бывает чрезмерна и неуместна? И что, к слову сказать, чувствует этот самый человек? Воришка, если называть вещи своими именами. Теперь ты знаешь?

Иван Никитич тяжко вздохнул:

– Поначалу, возможно, некоторый азарт. Но тут неточно. Я ведь действовал не из нужды или корысти, а из исследовательского, или точнее сказать, литературного интереса. И знал к тому же, что это никогда не повторится, что я всего-навсего проделываю такой опыт. А потом я почувствовал стыд. И страх быть застуканным и пойманным. И снова стыд, что, возможно, поселил в хороших людях беспокойство за безопасность в их собственном доме, если они заметят следы моего там пребывания. А ведь могут подумать и на кого-то другого. Могут обвинить прислугу, если узнают о пропавших вещах. Ох, Тойво, не вышел бы из меня грабитель. Слишком много думаю.

– Думать, Иван, надо было раньше. И знай: я тебя к таким экспериментам не побуждал. Так что верни жилет хозяину. Иначе так и будешь жить с нечистой совестью.

С этими словами Виртанен решительно распрощался, бросил на стол несколько монет и пошел к дверям. Время было уже позднее, Иван Никитич расплатился и тоже направился домой. Глядя, как половой ловко составляет к себе на поднос опустевший графин и стопки, он как-то сразу, очень легко придумал, что сделает с украденным жилетом. Тойво, наверняка, прав, и взятое без спроса необходимо вернуть. Но сейчас для этого уже слишком поздно. Будет подозрительно, если кто-нибудь заметит его, шатающимся в такой час далеко от дома. Бог знает, что могут подумать. Жилет он, без сомнения, вернет. Но только нужно как следует обдумать, как это можно ловчее сделать. А заодно появится у него материал и для какой-нибудь шпионской истории, в которой герою предстоит подкинуть злодеям некий, например, компромат, и поэтому он вынужден таиться от близких, скрывать свои подлинные намерения и лгать. Окрыленный этой новой идеей, Купря сразу вспомнил, что в дровяном сарае у него есть одно местечко, где он временами скрывал от своей жены, Лидии Прокофьевны, припасенную по случаю не для гостей, а для самого себя бутылочку коньячку. Там и для краденого жилета место найдется!

Выходя из трактира, Купря плотнее запахнул пиджак, стал застегивать его и не досчитался одной пуговицы. Где он умудрился потерять ее? С утра все пуговицы – это совершенно точно – были на месте. Это был довольно еще новый, удобный фланелевый пиджак с хорошими накладными карманами и медными пуговицами.

«Я ведь мог оборвать её, когда лез через окно к полковнику!» – похолодел Купря и нервными движениями стал охлопывать пиджак, словно надеясь обнаружить пуговицу где-то в другой его части. Но вместо пуговицы он наткнулся на что-то маленькое, позабытое, что лежало в кармане пиджака. Иван Никитич опустил руку в карман и достал коробочку в пол ладони величиной, обтянутую синей тканью. Он уже и не помнил, как заметил её на столе в бельевой у Вайскопфа и, почти не думая, сунул в карман. Иван Никитич открыл коробочку и увидел в ней две запонки, украшенные изящной монограммой «JW». Яков Вайскопф. Запонки полковника.

«Ещё и это!» – Ивану Никитичу захотелось даже заплакать. Он сразу понял, что украсть жилет – дело стыдное и неприятное, но вот такая – хоть и маленькая, но ценная вещица, лежавшая у него на ладони, – это уже более серьезная кража. Если жилет он смог бы, помучавшись совестью, просто выбросить, то избавиться от запонок с монограммой владельца у него не поднимется рука.

«Надо бы все это надежно припрятать до поры, – молниеносно решил Купря. – А потом напроситься к Вайскопфу в гости и уронить коробочку куда-нибудь под диван. Прислуга скоро ее найдет, спишут все на недоразумение».

Он почти бегом бросился по пустым улицам к своему дому. Жители Золотоболотинска уже спали, и только собаки провожали его сонным лаем из-за заборов.