Последнюю фразу Жорика слегка заглушает звонок. Я смотрю на дверь класса и обмираю: в проёме неподвижно стоит Дарья Гавриловна, за её спиной жмётся к дверному косяку молоденькая русичка.

Пристально глядя на Жорика, Гавриловна заходит в класс. Подходит к первой парте и кладёт руку Наташе на плечо.

– Степанов! Родителей в школу. Подонок… Зинаида Львовна, я поставлю вопрос о вашей профпригодности: это ваша задача объяснять, что хорошо, а что плохо, а приходится мне!

Потом она поворачивается к Лёньке:

– Вулых! Как староста берёшь Пёрышкину под защиту. И если эта компания ещё к ней приблизится, примешь меры. Понял?

– Понял, – кивает Лёнька, бледнея от свалившейся ответственности.

– Ганин, отсядь от Вулыха. Пёрышкина – ступай на место Ганина.

Ваня Ганин и Наташа начинают шумно меняться местами. Гавриловна подходит ко мне. Глядит на меня в упор и произносит:

– А ты хорошо подумай, дружить с таким мальчиком дальше или нет.

Я молча протягиваю Жорику руку и чувствую, как его вспотевшие пальцы сжимают мою ладонь.

***

Поздно вечером неожиданно пришли гости. Меня уже почти сморил сон, когда в дверь нашей квартиры постучали, не позвонили, а именно постучали. Я плотнее укрылась одеялом, но тут поняла, что из прихожей доносится голос Мирры Михайловны. Я мгновенно свернулась в кровати клубком, чтобы моё ухо оказалось возле розетки.

– Да вы присаживайтесь, присаживайтесь, – говорила бабушка. – Я уже чайник поставила.

– Спасибо, – послышался голос Павла Николаевича. Они с Миррой Михайловной сказали наперебой что-то ещё, но я не расслышала их слов за шумом отодвигаемых стульев.

– И вот Костику будет семь, и надо решать: либо он остаётся с родителями, либо мы его заберём и отдадим в школу здесь… Ваш опыт, Анатолий Сергеевич, Вера Александровна?..

– Наша первый класс на целине закончила, – сказал дедушка. – Мы, конечно, боялись, что не нагонит. Школа сильная. Будьте готовы, что если сейчас оставите там, а потом всё-таки решите забрать, заниматься с ним придётся очень упорно. К тому же надо на его здоровье смотреть – мы вот свою вывезли и обнаружили у неё сильное искривление позвоночника. Конечно, потаскай на себе младенца, когда ты сама первоклашка… Пришлось четыре года возить Марту в Евпаторию. Но ничего, справились.

– А с тоской по родителям как справлялись? – Спросил Павел Николаевич.

– Да как-то не пришлось, – созналась бабушка.

– Неужели?

– Вавка ведь сама от неё отказалась, попросила забрать – не справляюсь, мол, дурной ребёнок получился, плохим человеком растёт. А Марта… Марту надо знать – скажи ей раз, что она плохая, потом не помиришься.

– Это ваша-то плохая?! – Поразилась Мирра Михайловна. Бабушка вздохнула:

– У Вавы свои критерии. К тому же пунктик у неё – заставить Марту вернуться на целину… Ведь несчастье, которое с Мартой случилось летом, вышло из-за того, что Вава её захотела отправить в Шадринский пед. Она ещё тогда об этом говорила, когда отдавала Марту, но мы и всерьёз не восприняли: ну какой пед, ну какой Шадринск?.. А она девять лет ни словом этот Шадринск не вспоминала, а этим летом приехала и на полном серьёзе велела Марте собирать вещи… Мы, конечно, возмутились. Тогда она пошла в Мартину школу и нашла её классную руководительницу… – Бабушкин голос дрогнул. – Очень сложного, надо сказать, человека…

– В общем, с тоской по родителям мы не справлялись, – перебил её дедушка. – Не довелось. И я даже не могу на Марту за это сердиться. Знаете, я сам окончательно понял, какой человек моя дочь, когда осознал, что в слове «микроинфаркт» она слышит только «микро»…

– А отец Мартин? – Спросил Павел Николаевич.

– А отец-то у неё, кстати, ничего, – сказала бабушка. – Простой очень и Вавку любит, в этом вся беда… Марта лет в двенадцать начала с ним переписываться, сама. Пишет не очень часто, но стабильно. Говорит, что он нормальный мужик и не виноват. Но на Шадринском педе он тоже настаивает. Он просто искренне не понимает, что здесь у Марты больше возможностей устроить жизнь как ей захочется. Он думает, что в Москве просто больше людей живёт, вот и всё…

– Это вам ещё повезло, – невесело рассмеялся Павел Николаевич. – У нас невестка вообще считает, что Москва людей портит. Из-за чего и боимся.

– Но у нас всё-таки сын с правильным компасом, – подхватила Мирра Михайловна. – Романтика романтикой, а он понимает, что хорошее образование важней туманов и запахов тайги. И что ребёнку надо что-то показать, помимо той тайги.

Коля, сын Тишковых, был геолог. Про его жену я почти ничего не знала, лишь краем уха слышала, что это его бывшая однокурсница.

– Да. Дети… Вавочка маленькая была – мы и предположить не могли, что так выйдет… Мне казалось, девочку воспитать – нет ничего проще: наряжай, заплетай косички, учи манерам, в театр её води каждый месяц, и всё само воспитается… А она выросла и дверью хлопнула.

– В женщине, Вера, всегда побеждает женщина. Кого полюбит, за тем и пойдёт, – печально сказал дедушка. – Ты вот полюбила аспиранта, а она механизатора.

– Не должно так быть! Своя должна быть голова на плечах. Вот за Марту я спокойна… И вроде делала я с ней всё то же, что и с Вавой, а совсем другая девочка получилась. И мальчика хорошего выбрала. Его под жизнь, а не жизнь под него… А знаете, что я вспомнила? Есть такие сказки, где феи крадут ребёнка, а на его место подкидывают своего. У меня с Вавой всю дорогу было чувство, что мне её подкинули. А с Мартой… будто моя настоящая дочка нашлась.

Я начала судорожно сглатывать, чтобы не заплакать. У меня было точно такое же чувство – словно меня ведьма украла и на целину унесла, а через восемь лет нашлась моя настоящая мать.

– Между прочим, Вера Александровна, у Марты очень хорошая новая жилетка. Где купили ткань, если не секрет?

– Это, Мирра Михайловна, у Листовских надо спрашивать…

Разговор плавно сошёл на покупки. Я лежала и слушала, ловя каждое слово, но ничего интересного больше не услышала. Вскоре Тишковы засобирались домой, я услышала звук отодвигаемых стульев, шаги в прихожей…

Я тихо встала и распахнула шторы. В лицо мне ударил свет дворового фонаря.

Я легла и позволила фонарному лучу бродить по моим векам.

***

К моему огромному облегчению, ни на той неделе, ни на следующей, ни даже на послеследующей Иванцовых никто не тревожил. Сентябрь закончился, всё шло своим чередом. Первую половину недели я ездила в библиотеку, вторую – сидела дома за книжками, по выходным ходила в кино с Жориком, Настей и Димкой. Иногда мы собирались у Димки дома, один раз ездили в Кратово. Сходили с бабушкой и дедушкой в Малый на «Лес».

Моя «Катя», заново прошитая и проклеенная, подчищенная, подкрашенная, вернулась на библиотечную полку. Лариса при коллегах очень сдержанно меня похвалила, а потом наедине сказала, что скоро я возненавижу свою работу. Я не стала уточнять, что уже её ненавижу.

В сентябре я ездила по средам на работу к обеду, но с октября решила начать отрабатывать свои законные четыре часа в первой половине дня. Вечера стали совсем тёмные, и я подумала: чем меньше вечеров я проведу в районе библиотеки, тем лучше.

Списывать сегодня было нечего, и меня усадили оформлять новые журналы. Я взяла свежий номер «Юности», открыла на случайной странице – и ахнула.

И побежала в закуток коридора, где был у нас один из телефонов.

Я знала, что Жорику только к полудню на работу – и что он должен услышать меня сию минуту!

– Алё! – Ответил он сонным голосом.

– Жорик, у меня тут история!

– Что случилось?

– Почему сразу что-то случилось? Просто история, в журнале! Про твоего кумира и твою профессию! Слушай: «Как Райкин был официантом»!

Я взахлёб начала читать. Конечно, Райкин был официантом не по-настоящему, просто подшутил над постояльцами гостиницы, но история вышла знатная, особенно когда один из постояльцев поразился сходству и дал ему щедрые чаевые, чтобы он купил билет на спектакль со своим же собственным участием… Жорик хохотал в трубку, я изо всех сил старалась дочитать, но ближе к концу тоже стала срываться на смех.

– Жорка! Вот будет тебе лет сорок, и ты тоже… У тебя теперь и навыки есть!

– А знаешь, я тебе тоже кой-чего смешное принесу почитать. Такая книжка, я просто валялся! Там, значит, приехала шайка в Москву, типа фокусники…

– Да я не люблю плутовские романы, ты же знаешь, – принялась мягко отнекиваться я.

– Ну ты послушай! Заняли они квартиру одного чувака, то есть двух чуваков, но один из них погиб…

– Фу! – Я поёжилась. – Надеюсь, их там посадили в конце?

– Не, их вся милиция искала, но не нашла. Но там даже не это самое смешное…

– Жора, мне такое не смешно. Честно. Всё, пока, мне работать надо.

Я положила трубку, развернулась – и увидела Клавдию Петровну. Она перегородила собой проход коридора, не пропуская ко мне сердитую Ларису.

– Извините, – я попыталась состроить милую мордашку. Клавдия Петровна подняла уголки губ – сложно было назвать это улыбкой, но её лицо на миг перестало быть постным и скорбным.

– Да ничего, – сказала она очень твёрдым голосом. – Молодым простительно.

– Мы тут не читаем, мы работаем с печатной продукцией! – Напомнила Лариса. Клавдия Петровна выразительно посмотрела на неё и повторила ещё твёрже:

– Молодым – иногда – простительно. Но теперь – возвращайтесь обе, пожалуйста, к работе!

Я вернулась к журналам, радуясь, что к Ларисе меня сегодня больше не направят. Время потекло, шуршание листов успокаивало… До обеда, только до обеда, потом домой…

– А я говорила! – Раздался надо мной торжествующий голос Ларисы, и на мой стол шлёпнулась разодранная в клочья «Катя в игрушечном городе».

***

– Давай, давай, с лимончиком… – Клавдия Петровна придвинула ко мне чашку. – Потом умоешься и поедешь домой.

Я ревела так, что у меня началась икота. Теперь я пила тёплый чай крошечными быстрыми глоточками, словно бусины на нитке глотала. Клавдия Петровна закрыла дверь кабинета, чтобы никто из коллег, особенно Лариса, не лез с ценным мнением о случившемся.

– И я их чистила, чинила, клеила, а потом плакала… – Клавдия Петровна смотрела на меня, подперев рукой щеку. – Потом поняла, что это неизбежно, и надо смотреть на вещи проще. Мне доводилось приглашать сюда детских писателей, и некоторых из них я прямо спрашивала: обидно, если дети портят ваши книги? Никто не сказал, что обидно. Один, не буду называть фамилию, признался даже, что сам в детстве книги портил.

Я смогла наконец оторваться от чашки, почувствовав, что икота отступила.

– И на Лариску не обращай внимания, – Клавдия Петровна понизила голос. – Она работник хороший, но вредная, есть такое. Жизнь обозлила. Ну всё, можешь собираться. Я тебя отпускаю.

Под неприязненным взглядом Ларисы я вышла из кабинета и сняла с вешалки пальто. Молча надела его и пошла на остановку.

И стоило мне выйти за порог, как я поняла, что мои неприятности на сегодня даже ещё не начинались.

– Здорово, центровая! – Серёга на этот раз был в куртке и в свитере с высоким объёмным горлом. Я смерила его оценивающим взглядом:

– Здорово, коль не шутишь. Ты откуда?

– Да я здесь, может, живу! А ни в какой не в Марьиной Роще.

– И далеко ты едешь?

– К вам еду. Билеты купить в театр.

– В театр? – Я постаралась эффектно приподнять бровь. Серёга нахмурился:

– Обижаешь! У нас, вообще-то, самодеятельность. Может, даже театр-студия получится.

– Развелось артистов! – Рассмеялась я. – Мой жених, между прочим, тоже собирается в артисты. Только более традиционным путём, через ГИТИС.

– Ну я не артист. Я по реквизиту, по декорациям. Вот, хожу иногда, смотрю, что умные люди делают. Может, у себя воспроизведём.

– Мартеновский цех воспроизведи. Слабо?

– Ну ты хватила! Ефремов ради него наизнанку вывернулся!

Подошёл троллейбус. Мы зашли и расположились в самом хвосте.

– А чо, жених талантливый? – Спросил Серёга, понизив голос.

– Лучше всех. Как Чаплин и Райкин вместе взятые.

– И когда свадьба?

– Какая тебе разница – тебя всё равно не позовём!

– Ой, больно надо! – Серёга расправил плечи и отвернулся. Я сжала обеими руками ручку сумки и подумала, что ненавижу таких людей, с которыми нужно как с собаками – всё время одёргивать.

Мы молча проехали две остановки.

– Центровая, а жаль, что у тебя жених есть. Может, мне ему морду набить?

– Ещё чего!

– Не, а если я тебя в кино позвать хочу? Чо мне делать?

– Ну, для начала меня спросить, пойду я или нет.

– И чо, пойдёшь?

– Нет, конечно. У меня жених есть.

– А если я ему морду набью?

– Тем более не пойду. Зачем мне куда-то ходить с человеком, который набил морду моему жениху?

Серёга рассмеялся. У него были большие, сахарного цвета зубы, и меж передними – щербинка.

– Ну ты это, если с женихом поссоришься – сообщи, – сказал он, отсмеявшись, и подмигнул мне.

– Золотую свадьбу отпразднуем. Тебе назло.

До МХАТа оставалась ещё одна остановка, но я вышла. И пошла в магазин – подождать, когда вернётся из института Настя: по средам у неё было три пары.

***

В первый миг мне почудилось, что Настя пьяна. Но всё оказалось хуже.

– Можешь меня поздравить! – Она смотрела на меня счастливыми шальными глазами. – В субботу мы с Эдиком идём в парк Горького!

– С Эдиком?! – Я вдруг поняла, что последний месяц почти не интересовалась Настиными делами, только о своих трещала без умолку. Да, говорила она про какого-то Эдика, но кто бы мог подумать…

– Ну, со старостой нашей группы! – Принялась растолковывать Настя. – Ты бы его видела! Высокий! Красивый! С усиками! Жгучий-жгучий брюнет!

– А Димка?

– Ну… Димка и есть Димка. Не занудствуй, пожалуйста! На Димке свет клином не сошёлся.

Мне стало ясно, что жаловаться на Серёгу сегодня бессмысленно.

– Ну удачи, – грустно сказала я и пошла домой.

***

У Тишковых горел свет, шло какое-то веселье. За жёлтыми шторами двигались тени, кто-то смеялся – кажется, женщина, но басовитая. Я прислушалась: не несутся ли из окна звуки гитары? Но нет, играла флейта – значит, Мирра Михайловна лично развлекала гостей.

Я зашла в подъезд, поднялась на площадку меж этажами и, прежде чем идти к себе на второй, не удержалась и выглянула в окно.

И увидела того, кого искала.

Мы разминулись на одну только жалкую минутку. Бегом влетел он во двор, лёгкий, невесомый, почти бестелесный, и мне хватило секунды, чтобы разглядеть то, чего не разглядела раньше. У него были слегка разболтанные суставы, делавшие его походку немного неустойчивой, а его тёмно-седые волосы были острижены ровно-ровно – хвост получился как у пони в цирке.

Он нёс Тишковым торт, и его маленькая рука с тёмными вздувшимися венами бережно сжимала тонкую ленточку.

Мне хотелось выбежать во двор и заговорить с ним, но я понимала, что у меня нет ни времени, ни повода.

«У тебя есть Жорик, – сказала я себе. – Ты же только что сердилась на Настю, а сама?»

Мне просто поговорить, просто поговорить, он любит другую женщину, у меня устроенная жизнь и всё схвачено, у меня Жорик, ГИТИС, решённая судьба, мне просто поговорить, просто задать ему пару вопросов – и только…

Он пробежал через двор и исчез в подъезде Тишковых, даже не повернув головы в сторону подъезда моего.

Что ж за день такой паршивый, подумала я и пошла вверх по лестнице.

***

Молодая русичка Зинаида Львовна – наша любимая учительница. Она никого не отчитывает, ни на кого не сердится. Все знают, что Зинаида Львовна любит не детей, а искусство, и тем школьникам, которым интересны русский язык и литература, рассказывает невероятные вещи не по учебнику, а тем, кто от литературы зевает, на её уроках можно сидеть на задней парте и заниматься своими делами. Нам с Жориком интересно, и мы на уроках Зинаиды Львовны жадно внимаем, заражённые её любовью к делу. Настя и Димка вообще читать не очень любят, и у Зинаиды Львовны нет к ним вопросов – сидят тихо и пусть сидят, лишь бы грамоту знали хоть на четвёрочку.

Класс не един в своей симпатии. Те, кому дома внимания не хватает, обижаются на Зинаиду Львовну. Но тех, кто благодарен ей, гораздо больше. Утомлённые деятельной любовью и пламенным неравнодушием Дарьи Гавриловны, на урок литературы мы приходим расслабленными, вялыми, рассаживаемся медленно, откидываясь на стульях и вытягивая ноги. А через пять минут всё приходит в движение. Горят глаза «ближних», летают записочки между «дальними». У Димки с Настей «морской бой», у нас с Жориком Есенин, Фет, Некрасов. Неприукрашенные биографии, любовные истории, забракованные для школьников стихи. Зинаида Львовна любит историю, живопись, музыку, и всё у неё переплетается и складывается в стройный узор. После её урока по Маяковскому мы с Жориком долго обсуждаем взаимосвязь футуризма и кубизма и мечтаем увидеть «Победу над Солнцем». А потом Жорик обещает принести мне две морковинки, если я заболею: мы оба согласны, что это самое прекрасное признание в любви. И никто из нас уже не помнит, что темой урока, вообще-то, была поэма «Владимир Ильич Ленин».

Шестой класс близится к концу. Нам по тринадцать лет. У мальчиков ломаются голоса, мы с Настей почти одновременно становимся девушками. У Жорика страшно лезет щетина, а тело покрывается чёрной густой шерстью, словно он сказочный оборотень. Он начинает стесняться уроков физкультуры и, несмотря на тёплый май, везде ходит с длинным рукавом. Я чувствую лёгкое отторжение, но стыжу себя: искалеченных, изуродованных не бросают, а тут из-за каких-то волос, тьфу на них сто раз!..

На одном из последних уроков мы читаем Тендрякова. «Медный крестик» – про мальчика Родьку, который нашёл старую икону, и бабушка решила, что пора ему приобщиться к религии. Верующие у Тендрякова выписаны такими неприятными, что мне не верится: должно же там у них быть что-то привлекательное, если даже в наш век некоторые идут туда по своей воле!

– Между прочим, когда советская власть только установилась, борьба шла даже с рождественскими ёлками, – говорит Зинаида Львовна. – С двадцать девятого года Рождество стало рабочим днём. Я, конечно, не застала те времена, но мама мне рассказывала, что фактически многие продолжали праздновать. Покупали отдельные ветки и собирали из них маленькие настольные ёлочки. В тридцать пятом году товарищ Постышев понял, что праздник запрещать глупо и бессмысленно, надо заменить его своим, советским. Товарищ Сталин поддержал его, и вместо Рождества у нас в стране начали с размахом и с праздничными ёлками отмечать Новый год.

Это полноценная лекция по истории борьбы с религией в СССР. По рядам идут вырезанные из «Крокодила» карикатуры на священников и верующих, затрёпанный номер журнала «Безбожник у станка», ветхая, невесть как сохранившаяся «Антирелигиозная азбука» – старше самой Зинаиды Львовны…

– Нет, а вы сами как считаете, можно нам верить в бога или нет?! – Слышится с третьего ряда голос Наташи.

Насколько Наташа сблизилась с Дарьей Гавриловной, настолько же за это полугодие обострились её отношения с Зинаидой Львовной. Перед Гавриловной ей легко быть хорошей – та не скрывает, каков её идеал школьника. Зинаида Львовна, напротив, словно ускользает от этой темы.

– Я считаю, что ты сама решишь, во что тебе верить в этой жизни, – говорит она ровным голосом.

– А сами вы верите?!

– Не верю.

– А как вы к этому пришли?!

– Наташа, моё дело информация, а не разговоры по душам. Если тебе интересно, как люди приходят в религию и уходят из неё, я рекомендую тебе биографии Достоевского и Толстого.

Наташа мрачно смотрит в крышку парты. Лёнька что-то успокаивающе шепчет ей на ухо. За эти две четверти он привык к Наташе и, кажется, искренне привязался к ней.

– А если я выберу верить, что тогда?! – С вызовом спрашивает Наташа. – Вы даже не расстроитесь?!

Зинаида Львовна пожимает плечами:

– Наверно, расстроюсь. Но я же тебе свою голову не приставлю!

– Наташ, отвяжись уже от человека! – Вспыхивает Жорик. – Урок не резиновый! Зинаида Львовна, расскажите, что там дальше было с ёлками!

– Слышь, у нас литература, а не история, – подаёт голос Лёнька.

– Но и не богословие! Давайте про ёлки, Зинаида Львовна, пожалуйста!

И тут звенит звонок.

– Ну вот, не дослушали! Всё из-за вас! – Сердито бросает Жорик Лёньке и Наташе. Зинаида Львовна улыбается:

– А кончилось вот чем: восьмиконечную Вифлеемскую звезду на ёлках заменили пятиконечной, создали новые песни, новые игрушки, и на этом религиозная составляющая праздника была исчерпана… Запишите домашнее задание.

Когда мы выходим из класса, Жорик первым делом направляется к Лёньке и протягивает ему руку:

– Давай поборемся! Если победа будет моя, вы от Зинаиды отвяжетесь!