Глава 4. Узник надежды

Твои серебряные глаза смотрят печально. Отчего, любимый? Теперь все станет простым и правильным. Расправится, выправится, и направление, что ты выбрал для нас, окажется самым верным. Я в это верю.

Не одни, но вдвоем. Ближе, чем когда-либо. Я – часть твоя, а ты – моя, и тоска твоя душит моих птиц, как тесная клеть. Так как растопить мне этот стылый взгляд?

Не лги, не лукавь. Никто так не ценит искренности, как олонские кисэн, обученные искусству девяти голосов.

Я могла бы станцевать для тебя ветер и течение ручья, и мне вовсе не нужен веер, чтобы оттенить переливы движений. Может, хочешь стихов? О героях и любовниках, о цветах и грозах. Я умею складывать их на трех языках и пяти наречиях. Я могу выложить твой образ песчинками на полу, и ты будешь смотреться в него, как в зеркало.

Но, постой, я знаю. Знаю, что будоражит тебя сильнее всего, что заставляет кровь бежать по венам с неукротимой силой и наполняет жаждой жить. Жить и видеть…

Я расскажу тебе историю. Настоящую, придуманную лишь отчасти, ведь историй, полностью лишенных искры фантазии, не существует.

Историю о народе, который так хотел переменить лицо, что срезал кожу с другого и примерил ее на себя.

Золотое Ханство было огромным, но оно пережило свой расцвет, и его раздирали на части сыновья Хана и их приближенные. Ханство стало слабым, а Старая империя не прощала слабости. Их император разжигал смуту среди воинов Хана. Он называл себя Сыном Небес, и многие воины пожелали встать под его стягами. Император отсек Золотому Княжеству ноги. Тело Золотого Ханства распалось на куски и стало отдельными государствами. Руки отделились от тела и потянулись к морям. Осталась одна голова. Хан не хотел терять головы.

Он решил оборвать все связи с Империей, чтобы ее Небеса не были властны над его народом. Он разослал послов в разные страны, чтобы они нашли лучшую из них. Несколько лет скитались гонцы от северных морей до восточных, но вернулся только один. Он рассказал Хану о стране Чосон, далекой и прекрасной. Тогда Хан отправил в Чосон войско. Они вернулись через год, сопровождая караваны, полные пленников. Там были ученые, поэты, музыканты, доктора и три сотни красивейших женщин. Воины сказали, что больше половины пленников погибло в пути.

Трижды три раза Хан отправлял солдат за новыми и новыми пленниками. Мужчин он заставил научить себя и своих приближенных их языку, вере и способу одеваться, а женщин раздавал в жены лучшим воинам, чтобы они дали начало новому народу. Через сто лет уже никто не говорил на языке Золотого Ханства, и превратилось оно в Оолонг, страну Черного Дракона.

Семь веков минуло, восемь династий взошло на престол и сгинуло. Черный Дракон хребтом ограждает своих детей от Старой Империи на Востоке. А глаза его, когти и зубы обращены к Западу.

***

– Вы, кантабрийцы, вечно будто кол проглотили, и он вот-вот через зад вывалится, – лавочник заложил большие пальцы за подтяжки, вышитые зелеными нитками, и подмигнул так, что вся физиономия собралась пучком веселых морщин. – Но после пары стаканов ржавого вина сразу становитесь похожи на людей. Уж я-то вашего брата повидал довольно, дружище герр. Знаю, о чем говорю! Возьмете бутылочку?

Юстас выдавил убогое подобие улыбки.

– Все так, мы люди сдержанные. Но после ваших знаменитых вин привычки отходят на задний план, – он развел руками, изображая смущение. – И часто кантабрийцы останавливаются в Суме?

Мужчина покосился лукаво и принялся рыться под прилавком.

– Ну-у, – протянул он, – В последние лет пять поменьше, а раньше вечно разъезжали. Студенты были, путешественники, мотались из феода в феод, кутили. Еще ученые в наши пещеры наведывались и на озеро. Шарили по осоке, лягушек пугали, все измеряли что-то. А теперь больше проездом в Борджию или в Александрию, по делам. Вы ведь сами из этих?

– Из этих, да.

Юстас хотел прекратить разговор, но не слишком грубо. Еще не хватало, чтобы лавочник запомнил неприметного кантабрийца, задержавшегося в их захолустье.

Лавочник продолжал болтать, выкладывая на стол консервы с тушеным мясом, мешочки с крупой, солью и кофе. Чая у него не водилось. Он расписывал красоты родной Сумы и настойчиво рекомендовал забегаловки, принадлежавшие, надо думать, его друзьям.

– А как зайдете к Ратке, затребуйте у нее суп из белых грибков в хлебной миске, на жирных сливочках, – мужчина по-кошачьи зажмурился. Желудок Юстаса откликнулся подвыванием. – И можжевеловки! Да, холодненькой можжевеловки. Меня добром помянете.

Не время гулять по харчевням, как бы вкусно там ни кормили. Настроение упало еще на несколько градусов.

– Премного благодарен за рекомендации. Сколько я вам должен?

– А винца? Ржавого, а? Такого больше нигде нет.

– Давайте уже.

– Пятнадцать толаров.

Юстас скрипнул зубами, но отсчитал монеты с изображением козлиной головы. Не стоит препираться из-за грабительской цены, не стоит привлекать к себе внимания. Он всего лишь простак-путешественник.

Андерсен распрощался с лавочником и вышел на улицу. Холщовая сумка с припасами оттягивала руку, и он забросил ее на спину. Нужно было найти телегу, которая отвезла бы его до хижины на озере.

Юстас шел мимо аптеки и скобяной лавки, мимо мастерской стеклодува и кузни, коптившей воздух прямо в центре Сумы. Навоз и сено ровным слоем покрывали дорогу, носились босые дети. Захолустье.

Они могли бы остановиться в столице этого феода, в Церкеше, и отправиться в Борджию оттуда. Но город с первого взгляда не понравился Юстасу, да и Пхе Кён тоже: людно, громко, много стражи, много глаз. И очень похоже на Хёстенбург. Андерсен не мог отделаться от ощущения, что по ошибке попал обратно в Кантабрию. Поэтому он спешно обналичил вексель из кошелька герцога, обменял часть денег на толары, и они последовали дальше, вглубь Адриславы, поближе к границе.

В Суме, названной в честь огромной пещеры неподалеку от городка, были широкие улицы, а дома строились не выше двух этажей. Через Суму ходили поезда, и можно было отправить телеграмму.

Он с трудом удержался от того, чтобы снова заглянуть на местный телеграф – крохотный и жалкий, как курятник старой вдовы – и справиться, не приходил ли ответ на имя Магнуса Берча. Пришлось использовать это имя, ведь других документов у него не было.

Но он уже заходил туда утром, и ответа не было. Юстас не хотел, чтобы краснощекая телеграфистка с косой, уложенной вокруг безмятежного лба, имела малейший повод рассказать товаркам и соседкам о чужеземце, с нетерпением ждущем послания.

Юстас не желал, чтобы его лицо помнил хоть кто-то, когда армия Юэлян проломит границу этого феода.

Неподалеку от станции, где можно было нанять возницу, он приметил торговца слоеными булочками. Аромат выпечки разносился далеко по улице, перебивая запахи навоза, гари и теплой свиной крови. Юстас тут же подумал о Пхе Кён, и о том, что хорошо бы порадовать ее сладким, раз уж ему не удалось раздобыть чая. Но он отказался и от этой идеи – чем меньше людей будет видеть его вблизи, тем лучше.

Консервные банки в мешке колотили по почкам. Андерсен ускорил шаг.

Снова беглец. Вечный беглец.

Перебросившись парой слов с хозяином телеги, он договорился на трех толарах и забрался в кузов, на груду подгнившего сена. Возница настойчиво приглашал сесть на козлы и поболтать, но Юстас сделал вид, что не понимает языка. Он сбросил мешок с припасами и лег на спину. Небо со скрипом покачнулось, заскользило следом.

В сене спала пятнистая собачонка с острыми ушами – беспородная, из тех, что так и не вырастают в грозных охранников. Она внимательно осмотрела чужака, сочла его запах приемлемым и устроилась рядом с Андерсеном, спрятав нос в сухих травинках.

Селянин затянул песню:

Матеж из дому ушел,

Чив-чив-чив, фить-фить-фить,

Лишь беду на горб нашел,

Чив-чив-чив, фить-фить-фить,

Мамка будет слезы лить,

Фить-фить-фить, чив-чив-чив,

В острог пироги носить,

Фить-фить-фить, чив-чив-чив.

Во втором куплете у Матежа удавилась невеста, в третьем помер от горячки отец, в восьмом Матежа снова посадили в тюрьму. Исполнителю вторили то птицы, то кошки, то коровы. Кажется, подпевали даже рыбы. На двенадцатом куплете, описывающем похороны мятежного Матежа, так неудачно ушедшего из дому, Юстасу стало совсем тошно. Собачонка высунула лисью морду из сена и пронзительно завыла, будто ей прищемили лапу.

– Во сыро-ой земле-е!.. – вывел последнюю строку возница. – Приехали, господин!

Андерсен неуклюже выбрался из короба, расплатился и зашагал прочь. Телега тут же покатилась дальше, подскакивая на колдобинах и камнях. Селянин завел новую песню, такую же убийственно унылую.

Перед Юстасом раскинулась гладь озера, того самого, которое изучали в свое время его соотечественники. Отражение побегов осоки и рогоза будто уходило в глубину, вода сливалась с небесной лазурью. Оптический эффект стирал горизонт. Андерсен стоял, смотрел и вдыхал густой запах тины. Он никак не мог понять, как такой большой водоем мог не оказаться на географических картах феодов, которые он видел в Академии? И если это озеро с его зеркальным простором было невидимым на карте мира, каким ничтожным был он сам? Меньше микроба.

Юстас поправил лямку вещевого мешка и свернул с дороги на узкую тропинку, ведущую к озеру. Вскоре он увидел рыбацкую хижину и фигурку Пхе Кён на пирсе.

Кисэн сидела, свесив ноги до самой воды, и кормила уток. Край ее канареечно-желтого платья темнел влагой, черная коса змеилась по плечу. Наряд был чересчур ярким для жизни в бегах, но тогда, в магазине готового платья в Церкеше, он не смог отказать девушке. Так Пхе Кён впервые за долгие годы надела что-то не синее и не голубое. Суеверный ужас, смешанный с восторгом – Андерсен хотел запомнить то выражение навсегда.

Переводчица заметила его издали, отряхнула ладони от крошек и поднялась навстречу.

Комнатная птичка, что ты забыла в чужой стране?

Пхе Кён подхватила пустое ведро за веревочную ручку и засеменила к дверям хижины. Они встретились на пороге.

На ее вопросительный взгляд Юстас покачал головой. Кён тут же сникла.

Ожидание ответа от его родителей было единственной причиной их задержки в Суме. Андерсен составил краткое послание, адресованное в магазин письменных принадлежностей отца, чтобы предупредить его об угрозе, движущейся с востока. Он просил его увезти мать и Яна из страны. Все, чего Юстас хотел – это убедиться в том, что послание дошло до его семьи и получить односложный ответ.

Каждый день они подвергали себя опасности, оставаясь на территории феодов. Но Юстас не мог перестать надеяться.

– Два дня, – он взял белую ладонь Пхе Кён в свою. – Еще два дня, и мы сядем на поезд. Даю слово.

– Больше не уходи надолго. Мне страшно, – серьезно ответила девушка.

– Не буду. Как он?

– Как и день, и пять, и пятнадцать назад, – вздохнула она и отворила дверь.

Чтобы войти, Юстасу пришлось пригнуть голову.

– Я не принес чая, – вспомнил он. – Они не пьют чай.

– Не беда.

Андерсен наблюдал, как она порхает по темной лачуге языком желтого пламени, подсвечивая все вокруг: и пол, устланный сухим камышом, и маленькие мутные окна, и очаг в каменной нише с дымоходом, испускающим струйки дыма сквозь щели в кладке, и два узких топчана. На одном ютились по ночам они с Пхе Кён. Со второго таращился в потолок Фердинанд Спегельраф. Глаза его были пустыми и неподвижными, словно у чучела.

Юстас начал извлекать из мешка все, что купил в городке, и каждую мелочь Пхе Кён встречала бурным одобрением:

– Рис! Мы сварим его в большом котле. О, и соль! Ужин не будет пресным. А это что? Нитки! Как вовремя, твой жилет нужно залатать. И постирать… А вот и мыло!

Юстас смутился.

– Не надо, испортишь руки.

– Что за предрассудки? – переводчица округлила черные глаза. – Руки портит не труд, а безделье. Все кисэн умеют шить и вышивать. И потом, ты же знаешь, я из простой семьи.

Он проглотил пустые комментарии о торговле детьми.

– Чего я делать не буду, так это мыть герра Спегельрафа.

– А его обязательно мыть? – рассеянно отозвался Юстас.

– Он – больной старик в беспамятстве. Как сам думаешь?

Ассистент герцога только поджал губы. Поступая на службу к Верховному судье, он и предположить не мог, что это будет входить в его обязанности. Юстас не без опаски приблизился к лежащему Фердинанду и заглянул тому в лицо. Светло-голубые глаза с желтоватыми белками смотрели вверх. Нет, не смотрели, ведь это действие требует осознанности. Герцог пялился прямо пред собой, не мигая. Отрава погубила часть его мозга, так сказала Пхе Кён.

– Мне жутко оставаться с ним, – призналась девушка. – Иногда я забываю, что он лежит здесь, а потом он начинает скрипеть зубами. Или, вдруг, кажется, что он пошевелился, обернусь – и ничего. Поэтому я и ждала тебя снаружи, хоть ты запретил. Не могу, не могу больше…

Андерсен потер лоб.

– В Борджии наймем ему сиделку.

– Зачем все это? Он уже принадлежит миру духов, только тело гниет заживо! Это страшное преступление – идти против природы и заставлять его мучиться! Ты не должен был давать ему противоядие…

– И что ты предлагаешь? – взорвался Юстас. – Бросить его здесь умирать от голода в луже собственной мочи?! Или перепилить ему горло кухонным ножом?! Чего ты от меня хочешь, Кён? Чего?!

– Не знаю, – она тихо опустилась на лавочку и уткнулась лбом в щербатый край стола. – Я уже не знаю, как правильно.

Если бы она заплакала или стала кричать в ответ, Юстас бы распалился еще сильнее, и только боги знают, чего наговорил бы. Но Пхе Кён отступила мягко, как волна, и он ощутил себя недоумком, который колотит воду палкой и бесится из-за брызг.

– Извини. Я…

Юстас не знал, куда девать беспокойные руки и тут заметил, что еще не все вынул из мешка с покупками.

– Смотри, Кён, – позвал он, извлекая наружу бутылку в ивовой оплетке. – Пройдоха-лавочник никак не отпускал меня без этого своего ржавого вина. Клянусь, он припер меня к стенке!

Девушка с минуту смотрела на него, а потом коротко хихикнула.

– Почему оно ржавое? Настояно на гвоздях?

Тонкий лед между ними треснул и сгинул без следа.

Пхе Кён оживилась и предложила устроить пикник.

– С пирами и балами у нас не задалось. Хоть здесь проведем время, как подобает, – говорила она нарочито серьезным тоном.