Глава 3
Катастрофа: до и после

Больной наконец окончательно оклемался и сумел более-менее связно рассказать о себе. Михаил только диву давался – оказывается, на Рублевке возникла целая империя, существовавшая за счет рабского труда гастарбайтеров^[1]. Там окопались бывшие звезды, кое-кто из военных, и вся эта элита держала в подчинении рабов, были у них и связи с метро. По словам Стаса выходило, что он пытался бороться за права угнетенных, тем и заслужил немилость фараона – Рамзеса Садыкова, который, конечно, вовсе не был египтянином. И даже не фараона – тот, по слухам, был не таким уж гадом, но последние годы ото всех скрывался – предполагали, что учредителя империи уже и в живых-то давно не было, а его подручного, Умара Ахмаева по прозвищу Паук. Врач спросил, как же Стас ухитрился добрать сюда, в такую даль? Тот пробормотал что-то про дрезину и детей Дракона, про Кунцево и тамошних людоедов. Михаилу чудилось, что гость чего-то недоговаривает, но честно говоря, его мало интересовали рублевские расклады. Как-нибудь они там сами без него разберутся. Он просто принял к сведению, что и там есть выжившие, но пока они не угрожали их маленькой общине, врачу до них дела не было. Вот новость о дрезине его озадачила – ведь железная дорога проходила совсем недалеко отсюда. Иной раз ночью, когда он выбирался наверх, ему даже мерещился отдаленный стук колес, но он все списывал на глюки. Подумав, Михаил понял, что вдоль Сетуни проходит не та ветка, которая ведет в Жуковку – эта пролегала в сторону Матвеевского, а та, которую имел в виду Стас, находилась гораздо дальше от них, с другой стороны Кутузовского. Тогда тем более странно, как Стас приполз сюда из такой дали? Но тот уверял, что с какого-то момента вообще ничего не помнит. Если учесть, в каком состоянии Михаил его нашел, возможно, так оно и было. Хотя возможно и другое – гость все-таки из метро или, что еще хуже, из числа охотников за людьми. А все его рассказы про Рублевку – просто выдумка, уж больно неправдоподобно они звучат. Надо же такое придумать – про фараона! И на всякий случай он шепнул Гарику, чтобы тот глаз не спускал с пришельца. Хотя пока гость был слишком слаб, это было нетрудно, а когда окрепнет, хромой Гарик вряд ли сумеет с ним сладить в случае чего.

Врача беспокоило другое – казалось, что Ланка слишком много времени проводит у больного. Вновь ожили прежние подозрения. Может, эти двое были знакомы и раньше? Возможно, даже близко знакомы. То, что Михаил не помнил Стаса по прежней жизни, ни о чем не говорило – Ланка мастерски умела шифроваться, а он мог просто не обратить внимания, даже если пару раз и встретился с ним где-нибудь. Лицо у Стаса было незапоминающимся, хотя, может, в молодости он был красавцем. Но если и впрямь что-то было тогда, давно, между ним и Ланкой, наверняка гость прекрасно понимает, что сознаваться – не в его интересах. Иной раз Михаилу казалось, что он сходит с ума – ну разве можно в любом видеть потенциального соперника? Вероятность того, что Ланка и их гость могли быть знакомы, стремилась к нулю. Но потом подозрения вспыхивали с новой силой.

Однажды он не выдержал и как бы невзначай спросил у Ланки:

– Мы не могли со Стасом встречаться раньше? Лицо его мне как будто знакомо?

Ланка поглядела на него с упреком. Он подумал, что сейчас она начнет уверять, будто никогда в прежней жизни их гостя не видела. Но она сказала совсем не то, чего он ожидал. Покачав головой, она тихо произнесла:

– Зачем ты привел к нам чужого, Миша?

– Ну, во-первых, не привел, а принес, – буркнул он. – Во-вторых, что же, мне надо было дать ему умереть там, наверху? Не по-человечески это, знаешь ли.

– Только не надо мне про свою клятву Гиппократа опять. Клятву врача дают, когда диплом получают, ты сам говорил, а ты – недоучка.

– Скажи спасибо и на том, – раздраженно произнес он. – Ты что же, поругаться хочешь?

– Я ничего не хочу, Миша. Но скоро наша жизнь изменится – и не к лучшему. С ним в наш дом явилось зло.

– Куда уж хуже-то, – огрызнулся он. Опять на нее стих пророческий нашел, как называл это когда-то покойный дядя Гена. С одной стороны, врач был даже рад, что Ланка настроена против чужака. С другой – а вдруг она притворяется, говорит это для отвода глаз, чтобы успокоить его подозрения. Как мало он знал собственную жену, с которой вместе вырос!

Михаил развернулся и ушел – решил, чтобы успокоиться, проверить снаряжение перед выходом. На Ланку без толку было сердиться. И ведь как она мастерски перевела разговор – на вопрос-то она так и не ответила. Всегда такая была.

Тогда, двадцать лет назад, незадолго до Катастрофы, Михаил и не подозревал, что у Ланки уже завязались с кем-то серьезные отношения. Тем летом запланированный ее отъезд в Питер все откладывался, чему он был несказанно рад, и она периодически таскала его с собой сопровождающим. С Ланкой он готов был даже по торговым центрам ходить терпеливо, а ей, как она объясняла, надо было собраться в дорогу как следует. Почему приодеться нельзя было в Питере, где наверняка полно было таких же магазинов, он не понимал. Как не понимал и то, почему она вдруг изменила своим вечным сарафанам, которые сама себе шила. Кажется, тогда и появился у нее на шее тот серебряный амулет на шнурке – или это случилось раньше, еще в пору увлечения реконструкторами? Он ругал себя потом, что многого не замечал, невнимателен был к ней. Она постоянно щебетала что-то вроде: «Миша, представляешь, тот парень сказал, что амулет должен быть медный, что наши предки не носили серебра, что серебряный не подействует. И думает, что он – самый умный. А мне его зарядили, это очень сильный амулет, женский, и серебро – самый подходящий материал, чистый». А он пропускал мимо ушей все эти ее глупости. А иной раз она начинала рассказывать ему, какое значение имела раньше вышивка на одежде – по ней можно было определить многое: возраст, семейное положение, принадлежность к тому или иному роду. Он посмеивался и говорил, что одежда и аксессуары очень информативны и сейчас. Например, можно уверенно утверждать, что вон тот парень в черном с подведенными глазами – гот. А кулон на шее девчонки в джинсах и майке выдает в ней поклонницу рок-музыки и фанатку группы «Пикник». Почему он не подумал, что перемены могли быть связаны с появившимся в ее жизни другим мужчиной? Не задался вопросом, кто заряжает ей амулеты, кому она доверяет, кого слушает? Видел только, что Ланка стала беспокойной, все валилось у нее из рук, иногда даже выходила из своей комнаты с покрасневшими глазами, но в ответ на расспросы только жаловалась на головную боль. Потом вдруг однажды утром в доме поднялась суета, тетя Соня с перекошенным лицом выскочила из Ланкиной комнаты, вызвали «Скорую» и сестру увезли в больницу. Тетя Соня выкинула какой-то клочок бумаги в мусорное ведро – Михаил достал, развернул. Ланкиным детским, старательным почерком было написано: «Прошу в моей смерти никого не винить. Мама, прости». На журнальном столике валялась пустая упаковка из-под таблеток. Отец куда-то ходил, с кем-то разговаривал по телефону – речь шла о том, чтобы представить дело как случайность: если бы происшедшее признали попыткой суицида, Ланку упекли бы, как понял Михаил, в психушку. Его трясло, он не мог понять, что произошло. Да, последнее время Ланка была какая-то нервная, но он думал, что это из-за предстоящего отъезда. Ему и самому было несладко, и теперь он клял себя за то, что, поглощенный собственными мыслями, чуть не проворонил сестру. Он не осуждал ее – бедная девочка, видно, просто запуталась в жизни, в своих переживаниях. Но лишний раз убедился – без него она пропадет, она слишком ранима и нуждается в постоянной опеке, иначе никакие амулеты не помогут. К счастью, Ланка вроде шла на поправку – ей вовремя сделали промывание желудка, и через полторы недели разрешили вернуться домой. Отец привез ее на машине – бледную, осунувшуюся. Перед этим он провел среди них разъяснительную беседу – чтобы ни в коем случае бедную девочку не ругать и вопросами не мучить. Пришлось Михаилу сделать вид, что согласен, хотя любопытство разбирало невыносимо. Тетя Соня, глотая слезы, к возвращению дочери испекла ее любимый яблочный пирог. Ланка приехала бледненькая, но в целом вроде такая же, как прежде, по непроницаемому лицу ее ни о чем нельзя было догадаться. Теперь за ней следили, и она это, кажется, понимала. Михаил всюду сопровождал ее в поездках, а она вроде ничего против не имела. Даже как будто опять стала лучше к нему относиться, но о случившемся молчала. И лишь постепенно он начал замечать произошедшие в ней перемены.

Лихорадочное беспокойство сменилось равнодушием человека, которому открыто то, чего еще не знают другие. Ланка теперь соглашалась со всеми проектами относительно своего будущего, которые озвучивала ее мать, и та радовалась, что девочка наконец-то взялась за ум. Но Михаил видел – Ланка смотрит на мать снисходительно, словно на ребенка, который придумывает какие-то планы, не подозревая, что сбыться им не суждено, что все уже давно решили за него. Мать ласково уговаривала ее готовиться к экзаменам, Ланка кивала, но как только оставалась одна, просто садилась, глядя в пространство и прислушиваясь к чему-то в себе. Будто ждала указаний свыше. Михаил гадал – что же ей открылось на больничной койке? Один раз попытался с ней осторожно поговорить.

– Ты совсем не хочешь заниматься?

– Какой смысл, Миша? – ласково, как несмышленому, ответила она ему. – Скоро все изменится, и книжные знания уже никого не спасут.

– О чем ты? – удивился он.

– Я о том, что конец света все-таки будет. Это ничего не значит, что по календарю майя он должен был случиться в декабре. Те, кто лежит под холмом, знают лучше.

Михаил похолодел. Неужели у Ланки все-таки с головой не в порядке? Для него это ничего не меняло, наоборот, в таком случае сестра еще больше нуждалась в его опеке. Он боялся того, что это заметят окружающие и Ланку все же попытаются упечь в психушку. И сам себе поклялся, что сделает все, чтобы не допустить этого.

В тот день он потащил Ланку в центр, чтобы она хоть как-нибудь развеялась. Но она по-прежнему была апатичной, жаркий июльский денек ее не радовал, и лишь когда они зашли в исторический музей, сестра слегка оживилась, разглядывая древние каменные рубила. Долго стояла в задумчивости перед витриной с бронзовым идолом откуда-то из степей. Самому Михаилу идол казался отвратительным, но сестра слабо улыбалась, глядя на потемневшую от времени древнюю фигурку. По торговому комплексу «Охотный ряд» она вопреки его ожиданиям побродить не захотела, погулять по Александровскому саду отказалась тоже. Может, у нее было какое-то предчувствие? Ланка вдруг запросилась домой, и они спустились в метро. Их поезд уже подъезжал к Киевской, где им надо было выйти и сесть в троллейбус, как вдруг завыла сирена, поезд остановился.

Сначала казалось, что это недоразумение. Учебная тревога какая-нибудь. Потом, когда вырубилось освещение и поползли слухи, что все поезда встали, стало ясно, что это всерьез и надолго. Михаилу первым делом пришла в голову мысль об отце, о тете Соне – они были на работе. Что с ними? Хотелось верить, что все образуется. Но трезвый голос внутри твердил – это не так.

Ланка впала в ступор и все спрашивала:

– Миша, что же теперь будет? А как же Питер?

– Наверное, так же, – отозвался какой-то мужчина сбоку.

– Подожди, – говорил Михаил, – еще ничего не известно. Главное – спокойствие.

Забота о ней не давала ему самому впасть в панику.

Вскоре Ланка вспомнила о матери и расплакалась. Все твердила, что надо что-то делать, куда-то бежать, искать. Он совсем с ней замучился. А потом она впала в апатию и уже ни о чем не просила, только попить. С этим было плохо, правда, в туннеле обнаружился туалет, где из крана текла противная ржавая водица. Люди сидели тихие, подавленные. Тут и там слышались отдельные голоса:

– И как мы теперь? Вообще-то уже есть хочется.

– В подвальном этаже торгового центра вроде продуктовый был?

– Поищи дураков – туда соваться.

– Мама! Мамочка! Как же я теперь? – всхлипывала худенькая девушка лет пятнадцати в майке и мини-юбке, в кедах, с пластырем на пятке, скорчившись, обхватив себя руками. К ней придвинулась седая женщина в клетчатой рубашке и светлых брюках, обняла, погладила по голове.

Какой-то мужчина бился головой о колонну с жуткой монотонностью. Его пытались остановить – уж очень это было страшно даже на фоне всеобщего горя.

А сидевшие возле гермы слышали с другой стороны непрекращающийся стук.

– Может, открыть? – спросила одна из женщин.

– Ты что, сдурела? – немедленно отреагировал сидевший рядом мужчина. – Тут и так народу набилось – мама не горюй. Скоро задохнемся все. Да потом, если там ничего серьезного, то и открывать незачем. А если и вправду ядерный удар, то эти, снаружи, все равно уже не жильцы. Впустим, а они тут помрут, и куда потом трупы девать? Еще только эпидемии не хватало.