Глава 1

Месяцем ранее

Я – неудачница. Мне не везёт во всём. Нет ничего – ни денег, ни нормальной работы, ни своего жилья. Я не замужем – живу с молодым человеком на съёмной квартире. У меня нет друзей. Я общаюсь с девчонками на работе, но только во время трудового дня. Никита говорит, что это нормально. Вот только среди моих коллег есть те, кто дружит между собой. Они созваниваются в выходные, ходят вместе в кафе. Взять ту же Ленку, которая общается со мной больше всех: вчера они ходили с Катей по магазинам. Чем та Катя лучше меня? У нас даже имена одинаковые… Я чувствую себя изгоем, когда на прощание Света, например, целует всех девчонок в щёку, а мне машет рукой – будто я заразный больной.

Я смотрю через окно маршрутки на промозглое осеннее утро. Люди на тротуарах кутаются в тёмные куртки и пальто, спешат на работу. Город ожил ещё несколько часов назад – в Москве день начинается очень рано, особенно для тех, кто живёт далеко от центра. В стекле отражается моё лицо. Какая же я уродина! Больше всего ненавижу свои жирные щёки – они делают меня похожей на хомяка; кожа на них красная, неровная, что особенно бросается в глаза под беспощадным утренним солнцем. Эти дурацкие щёки портят всё моё лицо: мой курносый нос на их фоне кажется недоразвитым, я всё время пучу глаза, чтобы они казались больше, и над бровями скукоживаются горизонтальные складки, я стараюсь уложить волосы так, чтобы прикрыть ими свои щёки, и от этого они быстро салятся и опадают коричневыми патлами. Фу, даже смотреть на себя противно! Отворачиваюсь от окна, машинально опускаю глаза и смотрю на свои расплющенные бёдра. Про свою фигуру я вообще молчу… Вздыхаю так тяжело, что женщина на соседнем кресле бросает на меня подозрительный взгляд.

У меня никогда не было поклонников. Когда мои одноклассницы в тринадцать лет бежали за угол школы на свидания, я только с завистью провожала их взглядом и плелась домой. Зато любви без взаимности было выше крыши. Сначала Вова в детском саду, обаятельный блондин с невероятными ультрамариновыми глазами, упрямый и хулиганистый, заводила всей группы – он сказал, что я толстая, поэтому он не будет со мной играть. А потом все ребята дразнили меня: «теле-теле тесто, жирная невеста». В одиннадцать лет родители отправили меня в художественную школу, потому что им некуда было девать меня по вторникам и четвергам, и там я влюбилась в Андрея, печального сероглазого мальчика на несколько лет старше меня; он рисовал самые красивые пейзажи в стиле Моне. У Андрея было отличное чувство всей палитры «vert de», поэтому особенно хорошо у него выходили те месяца, когда природа зелёная. И я мечтала, что между неспелыми персиками и виридоновыми травами он когда-нибудь всунет моё розовое пухлое лицо. Это была очень сильная и непродолжительная любовь. Я ждала его после занятий и молча шла чуть позади, почти рядом. И он тоже всегда молчал. Я провожала его до дома, и он захлопывал перед моим носом дверь в подъезд, даже не обернувшись, будто меня не существовало. А однажды не пришёл на занятия. Я думала, что заболел. Но он не пришёл раз, потом два, а потом я узнала, что он переехал с родителями в другой город.

В шестнадцать мне понравился одноклассник Саша, стройный высокий брюнет с тёмными глазами цвета жжёного кофе; отличник, занял первое место по математической олимпиаде в городе. Он не интересовал меня до тех пор, пока однажды не поднял мой учебник с пола, который сам же случайно уронил. Его вежливость запала мне в душу, и я стала поглядывать на него украдкой на уроках. Иногда мы встречались взглядами. Я начала думать, что он уронил учебник специально, чтобы проявить ко мне внимание. Я смотрела на его затылок уроки напролёт, а когда он случайно оборачивался и натыкался на мой взгляд – моё сердце наполнялось теплом. Мне казалось, что он тоже что-то чувствует ко мне. А потом у него появилась привычка садиться на задние парты, где мне его было не видно. Я подумала, что он просто выбирал места, откуда удобно за мной наблюдать. Приходилось всё время поворачиваться и делать вид, что я ищу что-то в сумке, пока я исподлобья смотрела на него. Когда я обнаружила закономерность, что сидит он на всех уроках с Вероникой, я пришла к выводу, что стоит с ним поговорить. Долго обдумывала этот разговор. Шли месяцы, сокращалось время до окончания школы, мои оценки скатились к твёрдым тройкам. А я всё искала нужные слова и удобный момент. Получилось всё как обычно и происходит в моей жизни: через жопу. Я случайно увидела его в очереди на кассе в магазине, одного. Я подошла к нему, он обернулся и посмотрел на меня. Надо было что-то сказать, а я не могу: сердце клокочет, во рту пересохло, слова перемешались в голове. Он отвернулся, я набрала воздуха побольше и выпалила:

– Нам надо поговорить.

Он обернулся снова, и спокойным голосом предложил:

– Говори.

– Что, прямо здесь?

– А что такое?

Я покосилась на людей вокруг, и мне показалось, что все на нас смотрят. Я начала мямлить, запинаться. Он не мог понять ни слова, щурился, склонялся ко мне. Наконец, раздражённо вскрикнул:

– Говори громче!

На нас обернулись люди, и я не то чтобы сказала, скорее провизжала:

– Я люблю тебя!

Он вскинул бровь, смерил меня тяжёлым взглядом, и сказал, что «это было очевидно». Я молча ждала продолжения. Он устало выдохнул. Выпускал воздух так лениво, что его щёки были похожи на сдувающийся воздушный шар. И сказал: «честно говоря, мне это неинтересно; у тебя стереотипная внешность и скудный ум». До сих пор помню это ощущение, как краска залила моё лицо, и я не могла сдвинуться с места. Было очень унизительно.

Выхожу из маршрутки и топаю к метро. Что ещё со мной не так? Моя, скажем так, карьера. Эта тема особенно будет мусолиться сегодня вечером кое-кем. В свои двадцать пять я работаю консультантом в магазине косметики. У меня нет ни специального, ни высшего образования. Моя зарплата никогда не переваливала за двадцать тысяч. В Москве это не то что гроши, при съёмном жилье это просто невозможные для физического выживания деньги. Если бы я жила в своём городе… Но Никита говорит, что это нормально. Что я правильно сделала, что приехала сюда. Что нужно лишь немного времени, и всё наладится. Возможно, я даже смогу пойти учиться. Он такой оптимист. И романтик. Он всё время говорит, что если бы я осталась в своём городе, мы никогда бы не встретились. А без меня его жизнь была бы «пуста и бессмысленна».

Толпа вдавливает меня в противоположную дверь вагона, и я вжимаюсь в высокого и тучного мужчину, от которого несёт дешёвым одеколоном. Как ни странно, более чем за три года работы в помещении, где изо дня в день происходит кощунственное смешение дорогих ароматов с откровенным ширпотребом, обоняние у меня по-прежнему отменное. Но какой от этого толк, если мой мужчина вынужден пользоваться дезодорантом для эконом-класса, а туалетную воду позволить себе не может в принципе. Про себя я молчу. У меня очень плохой вкус – вот, кстати, ещё о чём вспомнила. Я одеваюсь по-рыночному, вульгарно крашусь, и совершенно не слежу за тем, как выглядит мой мужчина: на нём плохо сидит одежда, и каждому встречному видно, сколько эта одежда стоит. Именно такие слова она говорила Никите, когда он познакомил нас. Я очень долго выпытывала у него, какое впечатление произвела на Ирину. Никита не умеет врать, но и расстраивать меня он очень не хотел. Мне, конечно, было ужасно обидно, я даже расплакалась. Но он успокоил меня тем, что его сестра так относится ко всем людям. Она такой человек. Она всех меряет по зарплате и должности. И мы с Никитой, по её мнению, оба лузеры. Только он – её брат, а я ей абсолютно чужая. Мы ведь даже с ним не женаты.

Мы вместе уже полтора года. Съехались почти сразу после знакомства, вот так быстро у нас всё завертелось. С тех пор я готовлю ему, стираю, глажу, убираю, приношу деньги в общий бюджет. Он говорит, что очень любит меня. И мы обязательно поженимся, когда накопим денег. Мы кладём их в банк, чтобы набежали проценты. Нам нужно хотя бы триста тысяч. По крайне мере, когда мы всё рассчитывали, такой минимум получился: чтобы лимузин, белое платье и голуби – всё как у людей. Никите очень важно отпраздновать свадьбу в Питере, его родном городе. Там есть кафе «Васильки». Когда его отец сделал предложение его маме в этом месте, это был обычный советский ресторан. Теперь единственное, что осталось прежним от этого ресторана – люстра в виде огромной рыбы с венком из васильков на голове. Сейчас питерские «Васильки» превратились в популярный для тусовок паб, и цены там, понятное дело… зашкаливают. Пока мы накопили почти полтинник. Мда. И я до сих пор не знакома с его родителями. Вот так вот. Я действительно полный ноль. У меня нет ничего. Почему я думаю обо всём этом сейчас?

Выхожу из метро. Наш магазин находится в пятнадцати минутах от станции, но точка проходная. Правда, зимой очень холодно добираться пешком, улица прямая и продувается как проспект. Ёжусь, сжимаюсь под одеждой, скукоживаюсь. Неудивительно, что ко мне никогда не подходят знакомиться на улице. Когда холодно, я семеню ножками, сутулюсь, опускаю глаза в землю. Когда жарко, я сильно потею, и очень стесняюсь этого. Мне всегда кажется, что кофта подмышками промокла, и я прижимаю руки близко к телу. Поэтому тоже сутулюсь. Сутулюсь всегда. К тому же я неуютно чувствую себя, когда на мне мало одежды. Всем сразу видны эти отвратительные жирные складки на боках, и мои ноги… о, эти ужасные ноги, с красными прожилками на ляжках, с уродливыми ямами в коже от целлюлита. Но Никита говорит, что я очень красивая. И я никак не могу понять, в чём подвох. Он очень хороший. И, наверное, ему очень жалко меня.

Я думаю обо всём этом сейчас, потому что сегодня вечером к нам приедет Ирина. И начнёт перечислять все мои недостатки, и снова задаст ему вопрос: «зачем тебе эта?»

– Эй!

Возглас кажется мне агрессивным, и я невольно ускоряю шаг.

– Эй! Ты! С бутылкой! – молодой хриплый голос. Его эхо перемешивается с грохотом электрички. Грязный свет её окон бьёт сквозь кусты.

Справа от меня. Трое. Идут в мою сторону.

Другой голос:

– Тебе, тебе! Стой!

Мои пальцы впиваются в бутылку с шампанским. Шаг замедляется.

Один из них отшвыривает сигарету вбок, и она вертится, как волчок. Его злое лицо похоже на морду питбуля. Волосы короткие, как щетина. Мочки ушей скошены.

Пожалуйста. Я ведь уже вижу поворот к нашему дому. Я ведь почти дошла.

– У неё сумки нет, – говорит один из них.

– Есть-есть, за жирной задницей не видно.

– И есть бухло.

– А закурить?

– Я не курю, – шепчу я.

Рывком один из них придвигает ко мне своё лицо: худое, вытянутое, с выцветшими глазами. Он шумно обнюхивает мои волосы:

– Она не курит. Но пахнет от неё дерьмово.

Пар из его рта окутывает меня вместе с запахом ацетона.

– Ребят, я здесь живу. И меня ждут дома, – пищу я.

– У тебя есть три рубля? Каждому из нас.

Я вжимаю голову в плечи и не могу сделать ни шагу. Почему я не успела? Почему вообще я пошла сюда? Это несправедливо! Это было подло – гнать меня за шампанским для неё в одиннадцать вечера через окраины города.

– Отпусти! – я отдёргиваю руку, когда один из них, самый низкий и пухлый, хватает меня за локоть. Ткань куртки с противным свистом выскользнула из его коротких пальцев.

– Оп, – другой перехватывает бутылку.

Кто-то сдёргивает сумку с плеча.

– Тихо, тихо, тихо, – он больно стягивает мои волосы у затылка и рвёт.

Я падаю назад. Но меня подхватывают. Волокут. В секунду останки света сменяются темнотой. Я оказываюсь на земле. Четыре руки шарят по моему телу. Кому-то нужны карманы. Кто-то рвёт молнию на куртке. Кто-то вминает мои губы грубыми, пахнущими табаком пальцами. Я вцепляюсь в эти пальцы зубами. Но ему не больно. Даже не дрогнул.

– Мобильник – говно, – две руки исчезают. Темноту распарывает неоновый свет экрана. Этот свет изо всех сил пытается оттеснить от меня густую тьму, он делает всё, что может, для моего взгляда – ещё раз увидеть их лица и запомнить наверняка.

– В кошельке сто рублей. Твою мать! – молодой человек со скошенными мочками со свистом запускает мой кошелёк в кусты.

– Посмотри в сумке.

– Да нет здесь ни хрена, – я слышу, как на землю падают мои вещи.

– Серьги золотые? – влажный шёпот в моё ухо.

Я мотаю головой.

Он цепляет зубами дужку серёжки и тянет на себя. Я краем глаза вижу его хищный взгляд. Холодная слизь его слюны падает с моей мочки и бежит по шее за шиворот.

– Хочешь её трахнуть?

Тот, кто говорил, склоняется надо мной. В его руках щёлкает нож. Звук глухой. Лезвие короткое.

– Мне нужны деньги, – голос в стороне. – Пошли!

– Хочу посмотреть на её грудь. Не шевелись, девочка. Иначе я могу сделать тебе больно.

Он собирает в ладонь воротник моей кофты у ключицы, тянет в сторону, и вонзает в плоть ткани кончик лезвия. Режет. Шорох похож на прикосновение ногтя. Лезвие острое. Без усилий вспарывает плотные нити. Я чувствую холод. Он проскальзывает к моей груди в образовавшуюся прореху, и колет мою кожу беспощадно, особенно там, где она раздвигается от образовавшейся раны.

– Ух ты! А здесь есть, на что посмотреть.

– Лёх, не обламывайся, – другой пытается столкнуть с меня джинсы.

– Я сказал – пошли, – снова в стороне. – Да твою мать! – шорох листьев. Он наступает на мои волосы. – Мне. Это. Неинтересно, – цедит голос уже надо мной. Его крепкая шея белеет, взбухает от напряжённых жил. – Я сказал, мне нужно бабло. Слез!

Руки, прижимавшие меня к земле, исчезают.

Я слышу странный щелчок откуда-то со стороны. Протяжный щелчок, который тут же распадается множеством звуков. Это похоже на падение маленьких пластмассовых шариков. Они будто ныряют в гладь скользкого пола пустой комнаты, и отскакивают с треском к высоким потолкам. Этот треск наводит на меня животный ужас, хотя я и не понимаю, что он значит.

– Спокойно, – новый голос.

Дребезг стекла: вкрадчивый.

Снова щелчок. Но теперь он дольше и громче, задаёт резкие отблески в густой тьме, смешивается с топотом ног и вибрацией земли. Вибрация разрастается, увеличивает свою амплитуду, и в воздух врезается свист поезда.

– Цела? – сквозь пронзительный гудок электрички я слышу голос.