Матвей Константинович пророчил мне выдающееся будущее, если я буду стараться. Но наш маленький город – это отдельная страна в России. Такие словосочетания как: успех в карьере, профессия по призванию, авторский взгляд на мир… всё это звучит как еретические вопли. Там есть много других слов, настоящих, понятных, реалистичных: пахать, не спиться, сводить концы с концами, мечтать не вредно. Счастлива ли я, что мне удалось убраться оттуда?

Я достаю краски. И холст. Последний раз я рисовала после нашей с Никитой встречи, один раз. Он попросил, и я нарисовала. С тех пор прошло полтора года, и я ни разу не бралась за краски. Почему?

Огюст Роден, «Поцелуй» которого я никогда не видела вживую, говорил, что краски и формы, изображенные художником на картине, должны выражать собой чувство. Матвей Константинович много рассказывал нам о значении объекта, который мы пытаемся нарисовать: мы должны чувствовать к нему что-то, быть впечатлены.

Я пытаюсь поймать то настроение, которое охватило меня сейчас, после лихорадочной скорости автомобиля, бок о бок с мужчиной, который пугает меня, и притягивает одновременно. У меня никогда не выходили портреты, поэтому я снова берусь за пейзаж. Я вижу всплески мутно-оранжевых огней вдоль дороги, небо на их фоне кажется чёрным. Они сливаются в одну полосу, но кисть рисует её слишком резкой, неестественной, однородной. Хочется взять бронзы, и высыпать её в пятна краски. Что ещё? Его лицо. Но я не могу уместить его в этой картине, потому что я выбрала другой ракурс. Как же я передам тот напор, и ту ярость, с которой он стремился преодолеть каждое препятствие на своём пути? Я могла бы сделать в лобовом стекле отражение, но кроме сжатой линии тонких губ, которая перечёркивает пустой холст слева, я ничего не могу передать… у меня не хватает для это мастерства. Что же мне делать? Я хочу показать движение вперёд, но без его фигуры это движение бессмысленно. Потому что он – причина моего чувства. Я пытаюсь нарисовать его сощуренные глаза, но получаются какие-то недоразвитые чёрточки. Нервно дёргаю рукой, и полоса от фонарей смешивается с коричневым пятном, упавшим с кисти.

Ни черта не выходит! Я швыряю кисть на паркет, хватаюсь руками за лицо. Ладони прилипают к щекам. Я теперь вся в краске. Как в детстве. И если Никита сейчас войдёт… и включит свет….я подниму голову… он… какое у него будет испуганное, опрокинутое лицо!

Моё тело сотрясается от нездорового хохота. К глазам подступают слёзы.

Я выхожу в коридор, задаваясь вопросом, что так гложет меня, и одновременно подбрасывает к самым облакам? Взгляд захватывает Лёшину щётку для одежды на тумбочке. В блеске жёлтого света на свекольном лоскутке отчётливо видны короткие золотистые волосы – они торчат между ворсинками, словно вырастают из внутренностей щётки. Я беру её с собой на кухню – там больше света. Рассматриваю ткань над столом, пока греется чайник. Это его волосы. Лёшины. Он постригся перед тем, как они отправились в магазин – волоски короткие, обрубленные с одного конца, и чуть утончённые с другого. Я подцепляю их ногтями, вытягиваю из ткани как тонкие, с отщеплёнными головками, булавки из иголочной подушечки. Выкладываю их один за другим в вертикаль на пластмассе стола. Пять штучек. Пять его частичек. Завариваю сладкий чай. Намазываю на вздутый ломоть сдобы подтаявшее сливочное масло. Выметаю с изгибов на ладони маковые зёрна. Трогаю указательным пальцем Лёшин волосок – он укладывается в мою тёплую кожу. Я подношу кончик пальца к мягкой поверхности масла, и волосок погружается в сливочные волны, оставленные линиями моей руки. Волосок изгибается по одной из этих линий, становится слегка подкрученной как ресница дугой. Мой мизинец нависает над вторым волоском, и в масле он тоже обретает более мягкую черту. Я перекладываю в сливочную массу остальные три частички, они в ней сглаживают свои обрубленные кончики, становятся одним целым – волнистой, золотой, словно тончайшая медовая струйка, линией. Я делаю глоток чая, перекатываю вязкую жидкость по всей полости рта, и откусываю кусочек десерта. Лёшины волоски погружаются в водоворот из хлебной мякоти, янтарного чая, сливочной слизи и моей слюны. Они трутся об мои щёки, пробираются в щёлочки между зубами, своими кончиками тыкаются в моё нёбо и в дёсна, вонзаются в сосочки языка, щекочут и покалывают в его ямочках. Я перетираю их между нёбом и языком. Я размножаю их в себе, чтобы их стало как можно больше – его частичек, которые соскальзывают в моё горло терпкой, вяжущей жидкостью.

Я уже в комнате. Закрываю глаза. С улицы доносятся голоса прохожих, кто-то зовёт собаку, я слышу топот под окнами. Над головой под чьими-то шагами поскрипывает сухой паркет. Кто-то из соседей уронил что-то на батарею – вкрадчивый и звонкий стук раздаётся и тут же стихает. Иногда, когда я слышу резкие звуки с закрытыми глазами, передо мной вспыхивают яркие сполохи. Как-то Матвей Константинович рассказывал про «цветной слух», когда художник может видеть разные цвета, или даже сюжеты картин, слушая музыку. Сейчас мне достаточно шума.

Я заново переживаю сегодняшнюю поездку. Хрип двигателя, дребезг железа, визг резины, скользящей по асфальту при резких перестроениях, и скорость снова возрастала, отдельные стуки превращались в однородный гул, прерываемый щелчками коробки передач – во всём этом есть ритм, который вот-вот станет музыкой…

Я вижу женщину. Она похожа на богиню. Рост её превышает размеры деревьев, холмов вокруг неё, её златовласая голова упирается в небо, закрывает собой солнце, идущее к закату позади неё. Если она сядет между тех гор, которые серебрятся за её спиной, и расправит плечи, раскинет руки, она сможет раздвинуть эти горы огромными ладонями. На ней бежевая, полупрозрачная ткань. Её фигура с тех полотен времён Возрождения, где тела великих муз были полными и мягкими, всегда готовыми к зачатию. Но её живот испещрён старыми шрамами, как будто из её чрева выкромсали матку. Я понимаю, что она бесплодна. У неё незнакомое лицо, я всматриваюсь в него так тщательно, что мои глаза невольно щурятся – родинка над губой как у меня. Кончики её густых бровей над переносицей высоко подняты – ей страшно, она должна принять какое-то решение. Её глаза смотрят вниз и вправо из-под полуопущенных век – это смирение, это принятие неизбежной трагедии. На что она смотрит? Что она сейчас потеряет? Внизу, справа от неё, возвышаются клетки из досок, они похожи на строительные леса. Я открываю глаза. Даже не заметила, что свет на прикроватной тумбочке уже включен. Я снова сижу на полу. Передо мной новый холст, на котором проступают серьёзные карие глаза этой женщины, часть её волос уже прорисована, и нужно будет добавить им нежно-розового блеска от заходящего солнца. Мне нравится форма её глаз, они такие грустные, и такие… цепляющие, хотя она и не смотрит на зрителя. Так что же там, вдоль её тела, упирается шершавыми краями в мягкую грудь и покатые бока? Я снова зажмуриваюсь: да, это доски, серые и бесцветные от постоянных дождей, они прибиты друг к другу, и образуют строгие геометрические фигуры между собой: квадраты, прямоугольники, треугольники. У этого сооружения несколько уровней, основанием оно утопает в коричнево-зелёной жиже у ног женщины, а на вершине я вижу… кресло? Мы видели такое с Никитой в магазине Икеа, и очень хотим купить его в первую очередь, если у нас будет своя квартира. Оно недорогое, простое, глубокого коричневого цвета. Никита мечтает, как будет сидеть в нём по вечерам с книгой – ведь когда-нибудь у него появится время для того, чтобы читать перед сном что-то помимо литературы о строительстве. Он мечтает, как будет засыпать в нём, пока я убаюкиваю нашего малыша; а потом я приду к нему, нежно разбужу, чтобы мы легли спать в обнимку в нашу кровать. Да, я вижу и рулон детских обоев несколькими уровнями ниже: на них жёлтые утки с красными клювами и коричневые плюшевые медведи с синими мячиками. Рулон приставлен к одной из досок, и часть обоев размотана и повисает в воздухе. А вот какая-то белая тряпочка, скомканная и смятая ветром, держится на одном гвозде, вбитом в доску: по-моему, это фата – полупрозрачная, с кружевами, её кромка почти дотягивается до кожи женщины. Я вижу привязанный к бежевой веревочке шильдик Kia, который вверх ногами висит на металлическом крючке – такую машину мы хотели бы взять, когда сможем позволить себе кредит. Я прорисовываю эти вещицы очень скрупулёзно, хотя они кажутся мне совсем не вписывающимися в центральную идею картины. Хотя, откуда я знаю, что это за идея? Мою руку с кистью будто ведёт какая-то высшая сила, и я старательно вырисовываю завитки и чёткие линии других бытовых мелочей, разбросанных по строительным лесам: набор кастрюль, средство для посудомоечной машинки, буклет с названием туристической фирмы и египетскими пирамидами… Всё, я замираю. Мне в голову приходит новый вопрос: почему с такой тоской женщина смотрит на это сооружение? Почему её губы так плотно сжаты, как будто она прилагает очень много усилий, чтобы удержать что-то в своих руках? И я ищу положение для её рук. Они вытянуты вверх, над её головой. Её мышцы напряжены до предела, даже венки выступают на руках, её пальцы побелели от тяжести, растопырены. Она держит в них огромный чан, который чернеет громоздким булыжником на фоне невесомых облаков – они окутывают его, пытаются скрыть своей дымкой бурлящую в нём терракотово-малиновую лаву. Лава пузырится, кипит. Как же этой женщине тяжело и больно держать его! Он обжигает её пальцы, он вдавливает её сильное тело в ту болотообразную жижу, которая расползается у её ног. Она сидит в позе лотоса, и её голые пальцы на ногах уже перепачканы, забрызганы подсыхающим зеленоватым месивом. Краски, которые я беру для чана с лавой, перекрывают всё оставшееся место для смешивания красок на палитре, они резко контрастируют со всеми уже использованными цветами. Мне приходится потратить время на очищение палитры. Я начинаю переживать, что у меня могут закончиться краски, а я ещё даже не знаю, что будет дальше – есть пустое место справа от моей женщины. Там кто-то. Некая сила, которая влияет на неё. Это мужчина. Он стоит на обрыве, заполненном пушистой зелёной травой. Я вижу его мощную спину. Его широкие лопатки напряжены, смещены друг к другу. Он немного наклоняется вперёд. На нём чёрные джинсы, и тяжёлые берцы. Одна его нога согнута, и он упирает её в зелёный выступ так, что тонкие травинки подминаются под его силой. Он что-то тянет на себя, но его руки скрыты от зрителя за его телом. Я снова зажмуриваюсь, и моё воображение выдаёт последний кусочек пазла – это цепи. Массивные блестящие металлические цепи, которые натянуты до предела, они обматывают запястья женщины, они вминают под своими ледяными звеньями её тёплую розоватую кожу. Ещё немного усилий – и она не сможет сопротивляться его напору. И этот чан обернётся и прольёт свою выжигающую лаву на незатейливый пьедестал чьих-то сокровенных желаний.

Я выдыхаю. Смотрю на проделанную работу с любопытством, моё сердце бьётся быстро, как будто кто-то напугал меня, но я убежала, и теперь могу отдышаться в безопасном месте. Встаю на ноги, облокачиваю картину на окно, отхожу на несколько шагов. Этот мужчина… который тянет её за руки – он в несколько раз мельче её. Почему же она поддаётся?

Я слышу, как тихо закрывается входная дверь. На цыпочках подхожу к порогу спальни. Никита думает, что я могу спать, и боится разбудить меня. Он осторожно копошится в коридоре, пытаясь снять куртку и обувь, пока я молча наблюдаю за ним из приоткрытой двери. Он не знает, что я смотрю на него. Смотрю и не могу сдвинуться с места. Он сейчас какой-то совсем другой. Будто посторонний мне человек. И я вижу только недостатки в его внешности и манере держаться: нелепый рост, сутулые плечи, измученное лицо, круги под глазами, и прочее, прочее, прочее… Только сейчас я не ощущаю того сочувствия к нему, как в нашу первую встречу.