Сразу после курантов все закурили – тогда обычно дымили прямо за праздничным столом. Не пожалели даже беременную Галю – хотя она сама, конечно, к сигарете не тянулась, успела бросить. Сигарет с фильтром в СССР в ту пору не выпускали. Мужчины смолили папиросы «Беломор» и «Герцеговину Флор», сигареты «Лайку», «Новость». Девушки предпочитали болгарские «Фемина» – из красной пачки, тоненькие, длинные. В девичьих пальчиках со свежим маникюром они смотрелись чрезвычайно стильно.

Галя вздохнула. Ничего-то ей, бедненькой, нельзя: ни прыгать с парашютом, ни покурить, ни выпить – и еще долго будет запрещено. Она совсем не чувствовала радости от своей беременности – тем более вон Владик на нее, разбухшую, почти внимания не обращает, на свою Марину, проститутку липучую, все чаще поглядывает. И другие мужчины – Флоринский и импозантный бородач – смотрят на нее, словно она мебель или корова какая-нибудь. А Провотворов с Новым годом ее даже не поздравил – она, конечно, хотела прервать с генералом всяческие отношения, да и следовало это сделать, а все равно, когда он исчезал, становилось обидно.

Компания покурила и принялась выпивать и закусывать – кроме винегрета с холодцом, на столе имелась черная и красная икра и сырокопченая колбаса, в ту пору еще продававшиеся без ограничений. Марина и две другие девушки из ОКБ (одна, Зина, очевидно, предназначалась художнику Олегу, другая, Нина, была постоянной сожительницей Флоринского) сварганили огромную бадью пирожков – с грибами, капустой, рисом и яйцами. Наконец, утолив голод и жажду общения, встали из-за стола. Всем не терпелось рассмотреть чудо техники – магнитофон «Днепр-девять» весом под тридцать кило и вышиной полметра. Напрасно, наверно, советские власти дозволили в стране звукозаписывающую и воспроизводящую аппаратуру (думал много позже Владик). Сколько за свою жизнь крамолы и полукрамолы услышал он из этих ящиков – а вместе с ним и миллионы жителей СССР! Вот и сейчас репродуктор с жизнерадостными советскими песнями выключили и поймали запретный американский джаз. Затем хозяин, известный как исполнитель песен под гитару, воскликнул:

– Все, товарищи, я вам больше петь не буду! За меня это сделает он, – и Флоринский ласково похлопал агрегат по деревянной полированной стенке. И проанонсировал: – Мне дали переписать выступление молодого артиста, зовут Владимир Высоцкий. Он еще студент, кажется, но поет сильно, – и Юрий Васильевич, щелкнув клавишей, пустил ленту.

Имя Высоцкого тогда никому и ни о чем не говорило. Молодой хрипловатый голос запел:

 
Товарищ Сталин, вы большой ученый,
в языкознанье знаете вы толк,
а я простой советский заключенный,
и мне товарищ – серый брянский волк^[11].
 

А потом:

 
Как утону я в Западной Двине
Или погибну как-нибудь иначе –
Страна не пожалеет обо мне,
Но обо мне товарищи заплачут^[12].
 

Или совсем необыкновенное:

 
Получил завмагазина
Триста метров крепдешина,
Был он жуткий жулик и прохвост.
Сорок метров раздарил он,
Тридцать метров разбазарил,
Остальное все домой принес^[13].
 

Иногда прерывались, чтобы выпить коньяка или водки, потом начали слушать Окуджаву. За столом царила анархия: кто-то выпивал без тоста, закусывал грибком или винегретом. Кто-то вполголоса делился впечатлениями от услышанного. Владик исподволь наблюдал за гостями. Чуткий по природе, он без слов мог угадать многие взаимоотношения, складывающиеся в комнате. Например, замечал взгляды, полные страсти, которые бросал художник Олег на девушку Зину. Иноземцев понял: дело склеивается, и пусть не сегодня, но вскоре парочка окажется в одной постели.

Не оставил он без внимания пару задорных взглядов, что бросила когда-то запавшая на него Марина, – они как бы говорили: ты женат, Владик, но ничего страшного, можно еще все переиграть, если захочешь. Обратил внимание и на уничижительные взоры, что его Галина метала в сторону соперницы. Однако загадкой для него оставались быстрые и легкие взгляды украдкой, которыми порой, втайне друг от друга, обменивались его мама и Флоринский. Отвернется Юрий Васильевич – Антонина Дмитриевна на него глянет, а когда она не замечает – он ее пристально рассматривает.

Когда интерес к песням ослабел, Флоринский воскликнул: «А теперь, товарищи, я предлагаю записать звуковое письмо – самим себе! С пожеланиями, как мы проведем предстоящие двенадцать месяцев, чего хотим, чего добьемся! А через год, первого января шестьдесят первого, снова соберемся, прослушаем запись и подведем итоги: что удалось, что нет!» Владик подхватил – он часто развивал чужие идеи и шутки: «А тех, кто не выполнит за год личные соцобязательства, мы сдадим в журнал «Крокодил». Или оставим на второй год!»

Предложение Флоринского все приняли с энтузиазмом. Магнитофоны в ту пору были редкостью, и мало кто из собравшихся хотя бы раз слыхал собственный голос со стороны.

– Начну на правах хозяина я сам, – Юрий Васильевич подключил микрофон, а затем поднес его ко рту, нажал кнопку записи и проговорил с долей торжественности: – Итак, я мечтаю, чтобы в наступившем шестидесятом году наша страна, Союз Советских Социалистических Республик, запустила в космос первое изделие с человеком на борту!

Все зааплодировали. А хозяин подсунул микрофон художнику, и тот быстро промолвил:

– Что касается меня, то я мечтаю, чтобы наши олимпийцы успешно выступили в Скво-Вэлли и Риме, а футболисты выиграли первенство Европы. А если говорить о себе лично, то я сплю и вижу, что закончу задуманный цикл своих картин, а одна прекрасная девушка станет моею, – и он бросил многозначительный взгляд на Зиночку. Зиночка заалелась, словно маков цвет.

Художник придвинул аппарат к Владику, и тот проговорил:

– А я мечтаю, чтобы были здоровы и счастливы мои мама и супруга, а еще, чтобы Галя родила мне богатыря (или богатыршу)!

Снова зазвучали смех, аплодисменты, Иноземцев передал пластиковую коробочку на шнуре своей юной супруге, и та молвила серьезно:

– А я – я мечтаю о свободе. И – о небе. И в наступающем году я снова хотела бы летать. И прыгать.

От Владика не укрылось, как встретила пассаж невестки Антонина Дмитриевна: поджала в ниточку губы – что для нее означало высшую степень неудовольствия – ни слова ни о муже, ни о будущем первенце! Напротив, затеяла разговор о своих опаснейших парашютах!

Микрофон у Гали едва не вырвала Марина и произнесла, очевидно, ей в пику:

– А я мечтаю в шестидесятом выйти замуж за хорошего парня и родить ему замечательного сына – или, может, дочку.

– Браво, девочка! – негромко, но отчетливо проговорила Антонина Дмитриевна – тоже отчасти в укор свободолюбивой невестке.

Затем пришла очередь Зины, и она сказала звонко, словно на комсомольском собрании: «А я хочу, чтобы был мир во всем мире!» Ее подружка Нина, девушка Флоринского, подхватила: «Да, пусть никогда не будет войны!»

Наконец, микрофон протянули маме. И Антонина Дмитриевна Иноземцева молвила отчетливо, словно радиодиктор, и от души – так, что после ее реплики все снова зааплодировали: «А я хотела бы, чтобы были здоровы и счастливы все мои близкие: сын Владислав, муж Аркадий Матвеевич, мама Ксения Илларионовна, невестка Галина и мой будущий внук или внучка! А также все здесь присутствующие!»

Потом, разумеется, компания прослушала, что наговорили, и каждый дивился, насколько собственный голос отличается от того, каким человек его слышит. Физик Флоринский объяснил, ясно и доходчиво, причину этого эффекта, а затем поставил новую бобину – американский рок. Две девчонки, Марина и Нина, немедленно схватились за руки и стали выдавать настоящий рок-н-ролл, художник подхватил свою пассию Зиночку – а больше танцевать заморскую стиляжью новинку никто не умел. Владик с завистью посматривал на бацающих рок гостей. Потом его схватила за руку Марина, начала учить (а Зиночка – Флоринского). Когда музыка кончилась, Иноземцев жадно припал к компоту из сухофруктов и не заметил, как Марина пошла на кухню, а следом за ней туда отправилась его супруга. И он не слышал, как внушительно Галя проговорила, зло уставившись прямо в зрачки пигалице:

– Если ты не заметила, Владислав женат. На мне. Поэтому держись от него подальше.

– Подальше? А иначе – что? Что будет? – дерзко спросила девчонка.

– Сама увидишь, – смутно, но жестко ответила Иноземцева. Несмотря на беременность, угроза, исходившая от нее, показалась не эфемерной, а весьма внушительной. Марина отвела взгляд и фыркнула:

– Сама за своим Владиком следи! Я не виновата, что он мной интересуется! – и выскочила из кухни.

Вскорости именно Марина первой засобиралась домой. Часовая стрелка подбиралась к четырем, скоро в сторону Москвы шла первая электричка. Вместе с нею хватилась и Зина, которую вызвался провожать художник. Компания на глазах мелела.

– Мы, пожалуй, тоже пойдем, – проговорила бледная беременная Галя. – В сторону Болшева тоже скоро первый поезд.

Они втроем – Галя, Владик и Антонина Дмитриевна – стали собираться, полагая, что Нина, как девушка Флоринского, останется у него. Но хозяин вдруг бесцеремонно сказал ей: «Я, пожалуй, сам все разгребу, а ты езжай, они тебя проводят до станции». На глазах у Нины вскипели слезы, однако она послушно пошла одеваться.

Когда Иноземцевы и Нина были уже экипированы (не забыв пустые емкости от винегрета и холодца) и выходили на лестничную площадку, хозяин вдруг схватил за руку Антонину Дмитриевну:

– А ты, пожалуйста, останься, – и удержал маму в квартире, бесцеремонно захлопнув входную дверь за остановившимися в недоумении молодыми людьми. Так они втроем и пошлепали в сторону платформы. Нина всю дорогу шмыгала носом и утирала слезы – а Галя даже не находила слов, чтобы ее утешить, настолько странным показалось ей поведение Флоринского.

* * *

В это же время, в новогоднюю ночь, когда Советский Союз встречал год тысяча девятьсот шестидесятый, в противоположном конце Московской области, на персональной даче в Барвихе, собралась семья Кудимовых-Старостиных. За праздничным столом их оказалось всего четверо: двое молодых, Лера и Вилен Кудимовы, и родители Валерии – Федор Кузьмич и Ариадна Степановна Старостины. Столь узкий круг объяснялся важной причиной. После того как в октябре в квартире Старостиных, на праздновании дня рождения Леры, погибла одна из приглашенных, молодые перестали звать в дом друзей и подруг. Справедливости ради надо сказать, что после происшедшего никто к ним и не стремился. Друзья перестали звонить и искать общества Леры и Вилена.

Но гораздо серьезней, чем бойкот со стороны бывших однокурсников, на Кудимова подействовало изменившееся отношение на службе. Злые языки, как говаривал гений дворянской России Грибоедов, оказались страшнее пистолета. Официально никаких претензий Вилену не высказывали, вдобавок тесть Федор Кузьмич постарался всячески уменьшить влияние инцидента на дела рабочие – как у себя в «ящике», где возглавлял партком, так и на службе у зятя. Однако начальство все равно стало посматривать на Кудимова косовато. А перед самым новогодьем, тридцатого, его вызвал начальник отдела подполковник Варчиков, предложил сесть и проговорил следующее:

– Товарищ лейтенант, вы хорошо зарекомендовали себя за время службы. Поэтому принято решение поручить вам задание особой важности. Из оперативных источников нам стало известно, что главный противник предпринимает в настоящее время экстраординарные усилия к тому, чтобы внедрить (либо завербовать) агента на нашем ракетно-космическом направлении. Больше того! Мы не знаем, возможно, эти усилия противника увенчались успехом, и на одном из наших совершенно секретных предприятий орудует под личиной обычного советского человека предатель и враг. В каком из «ящиков», в какой службе агент противника действует (или начнет действовать в скором будущем) – такой информации мы не имеем. Поэтому принято решение сработать на опережение.