В итоге Полуянов писал статью, как давненько не работал, – с горячностью подзабытой, юношеской. Аж временами от праведного гнева и обиды за державу задыхался. Но старался сдерживаться. Понимал, что время лупить открытым текстом прошло, осталось безвозвратно в начале нулевых. Теперь требовалось не шуметь с открытым забралом, а быть хитрым, осваивать язык Эзопа. Что ж! Диме приходилось, в полном соответствии с работой господина Фрейда «Об остроумии», переплавлять свой гнев и горечь в иронию и сарказм. Еще и лучше получалось!

«Беда не в том, что у нас есть неприкасамые, – строчил он, как всегда, от руки. – К этому уже все давно привыкли. И если бы речь шла о самом губернаторе или членах его семьи, если бы они раздавили на пешеходном переходе человека – народ поворчал бы и забыл. Ужасно, конечно, но это наша действительность. Так уж заведено на земле русской: наместники всегда злоупотребляли и воровали, кого ни поставь. Одна надежа – на доброго царя. Одна вера: услышит он о творимых в К-ской области безобразиях, прогневается, да и выгонит губернатора. Однако в случившейся истории и губернатор, получается, ни при чем. Силовое поле его могущества окутало защитным облаком и бизнесмена Серафимкина, и, как оказывалось, его сожительницу, и даже сынка сожительницы.

Вы бы уж сказали тогда, товарищи, заранее, на каком удалении от местного трона кончается неприкасаемость? Или опознавательные знаки специальные неприкасаемым выдавали. Стикеры на машину, на одежду: «Давить могу всех», например. Или: «Убью любого, и мне ничего не будет». А то ориентироваться, право, трудно! Вот народ и недоволен. И патрульные полицейские ни за что пострадали: избили пьяного лихача, как любого на его месте отмутузили бы. И – накололись. Не признали владетельного сынка. И были с позором изгнаны из рядов».

Получился у Полуянова супергвоздь, длины неимоверной и силы нечеловеческой – с продолжением, на четыре полосы. Сдал статью Дима, как всегда бывало с подобными стремными темками, не обычным порядком, через секретариат, а непосредственно главнюге. И началась какая-то нехорошая, подковерная, мышиная возня. То Анатолий Степанович пронесется мимо по коридору, воскликнет с непонятной ухмылочкой в адрес Димы с неким преувеличенным даже уважением: о, привет нашему золотому перу! То после летучки обронит мимоходом: решаем, решаем твой вопрос, и, главное, непонятно, почему твой вопрос, как будто он проситель и чего-то личного своей статьей добивается. И ведь, главное, согласовывал Полуянов тему с главным редактором, когда еще из самой первой командировки в К*** вернулся. Да и потом, по ходу дела, докладывал ему в общих выражениях и получал всякий раз карт-бланш: продолжай копать. А теперь, у финишной черты, дело застопорилось.

И когда главнюга вызвал его в кабинет для разговора, сразу, уже по слегка виноватому виду тертого калача Степаныча, понял Дима, что дело швах.

– Может, чайку приказать? – предложил редактор. – Или коньячку?

– Нет, спасибо, Анатолий Степанович, – отстранился Дима. Ему сразу, по выражению и тону редактора, все стало ясно; оставалось только поглядеть, как извернется главнюга, в какие слова облечет свой вежливый отказ. И Полуянов решил не лишать себя удовольствия, начальству не помогать, с любопытством энтомолога пронаблюдать за чиновными судорогами до самого конца.

– Да, по поводу твоей статьи. Ты помнишь, я с самого начала был от нее не в восторге.

Ничего подобного Полуянов не помнил, поэтому сухо ответствовал:

– Разве?

– Легче легкого было зарубить ее сразу. В ней много спорного и много излишне горячего. Но я хотел ее напечатать – прежде всего, ради тебя. Что-то ты в последнее время совсем нас перестал баловать острыми материалами.

«Ну, вот и без наездов не обошлось, – отстраненно подумал журналист. – Наверняка во многом я сам окажусь виноват».

– Однако ты ж понимаешь, Дима, – продолжал Анатолий Степанович, – ты в редакции не один. И я отвечаю за всю ее. За всех вас. И всех вас прикрываю. И сейчас тебе говорю: подожди, Дима. Пока не время нам вылезать с этой статьей. Я зондировал почву… там, – последовал красноречивый жест: указательный палец ткнул в потолок. Собеседник минуту подождал, однако, лишенный спасительной Диминой реплики, принужден был продолжать: – И все до единого говорят: лучше повременить. Поэтому давай, Полуянов, повторим попытку позже, когда все уляжется. Ты, конечно, волен свой материал забрать, и я не буду против, если ты его напечатаешь в каком-нибудь другом издании, – презрительное лицо главного выразило все его крайне снисходительное отношение к прочим средствам массовой информации, вместе взятым. – Однако я, откровенно говоря, тебе не советую. Не время пока. – Новая пауза, и, так как репортер хранил молчание, главнюга, делая над собой усилие и преодолевая, как видно, определенное внутреннее сопротивление, продолжил: – Ты, конечно, за то, что я от такого горячего материала отказался, можешь считать меня дураком, но…

Диме надоело зрелище агонизирующего главнюги, и он встал, сказал:

– Дураком считать не буду. А трусом – да.

И вышел из кабинета.

* * *

Распечатанную свою статью, на «собаке», он видел на столе у главного, но забирать ее не стал. Демонстрация была бы, конечно, впечатляющей – но какой в ней практический смысл, если она вся хранилась у Полуянова в рабочем компьютере? В любой момент посылай, хочешь – в «Новую газету», а хочешь – на «Эхо Москвы». Или… А что – или? Куда еще можно ее пристроить? Коротка скамейка средств массовой информации, которые позволяют себе нынче правду. Даже трудно поверить, что, когда Дима начинал, все вокруг были откровенны наперебой. А теперь хочешь быть журналистом – лги. Ну, или отправляйся во внутреннюю эмиграцию – писать про культуру, спорт, природу и животных, как в советские времена народ поступал. Можно также звезд и звездочек нынешних поливать или облизывать. Ну а время журналистских расследований прошло. Или, оптимист скажет, еще не наступило по новой. Поэтому пулю, которую он отлил, несмотря на все эвфемизмы, мало кто в Москве напечатать захочет или тем паче по радио передать. Если только в Интернете разместить, на «Всемирном журнале», допустим. Тоже, на худой конец, вариант. Да только в Сети не платят – а что они с Надеждой кушать будут?

Журналист вернулся в свой кабинет. У него в пользовании имелась крошечная клетушка, однако ото всех отдельная. А он, как оказалось, в итоге не особо даже расстроился. Он понимал, к чему дело шло. Просто теперь для него появился стопудовый повод остановиться, оглянуться и подумать: как быть ему дальше и что делать? А сейчас, чтобы прогнать от себя очередное разочарование, он решил принять пару рюмочек.

В углу кабинетика еще с советских времен стоял сейф, а в нем – дежурная бутылка коньяка на самый экстренный случай, если забредет в кабинет не какой-нибудь ушлый, желающий продолжить на халяву коллега, а дорогой, неожиданный гость. Например, особо уважаемый автор. Или старый приятель, вроде опера Соловьева. Или, чего уж греха таить, удивительной красы фемина, к которой он вдруг воспылает глубочайшей страстью.

Однако фемины, откровенно говоря, здесь давно не появлялись. Особо уважаемые друзья, включая опера Соловьева, тоже не торопились. Вот и приходилось теперь использовать тревожную бутылку, чтобы снять стресс и залить разочарование. А оно, разочарование, чего уж скрывать, конечно, имелось – потому как и надежда, признаемся честно, у спецкора до недавнего момента теплилась.

Заливать горе вином Дима терпеть не мог. Равно как и керосинить на радостях. Слишком многие коллеги-журналисты на его глазах из-за этой проклятой привычки теряли сначала свои способности, а потом, довольно скоро, и работу, семью, и самих себя. Поэтому Полуянов не признавал никаких поводов, не велся на предложения – давай, мол, вспрыснем неудачу, посидим, попроклинаем всех подряд: редакторов, губернаторов, страну и строй. Дима рассматривал коньяк лишь как редкое лекарство, антидепрессант и транквилизатор в одном флаконе, поэтому выпил одну за другой пару рюмок.

Полегчало, потеплело – и он засобирался домой, к Надежде, не останавливаясь, не откликаясь на звонки и на устные предложения скоротать совместно вечерок.

Вечернее метро тоже оптимизма Полуянову не прибавило. Несмотря на девять вечера, поезда шли полными – как притиснули его к двери, так почти до самого «Медведково» ехал. Зато появилась возможность спокойно подумать.

Радоваться, конечно, было нечему, однако спасибо главнюге за то, что он предельно прояснил обстановку. Значит, дилемма представлялась простая: либо покорно скушать все, что ему Анатолий Степанович выкатил, и как ни в чем не бывало приходить на работу и расследовать в дальнейшем, от кого родился ребенок у Киркорова. Либо – забрать статью, хлопнуть дверью и пойти свататься куда-нибудь в оппозиционное издание.

А пока шел от метро к дому, придумал кое-что здравое: посоветоваться с Надеждой. Он ее в свои редакционные дела обычно не посвящал. С одной стороны, берег, конечно, но и высокомерничал: что она, простая библиотекарша, может понимать в высоких материях! А сейчас, когда по-настоящему припекло, когда по самому большому, гамбургскому счету совет ему понадобился, решил с невенчанной женой поделиться. Однако одновременно загадал (глупо, конечно, и даже подловато, но все равно): если вдруг будет Надежда уверять, что надо утереться, бросить статью в урну и забыть, и работать дальше, как работал, – тогда он вспылит и, скорее, самое Надежду бросит!

А почему нет? Почему бы Полуянову не бросить разом все?! Как заманчиво! Покинуть и работу, и Надю! Сдать на длительный срок оставшуюся от мамы квартиру и уехать, допустим, в Таиланд, денег хватит. А там провожать закаты, предаваться тайскому массажу со смуглой покорной аборигенкой и, наконец, начать писать свой давно вынашиваемый роман века. Как соблазнительно!

* * *

Надя

Целый день сегодня лил дождь, и Димка пришел с работы – под стать погоде. Хмурый, бледный, язвительный.

Надя, по счастью, была уже опытной спутницей жизни, потому осаждать любимого вопросами «Что случилось?» с порога не стала. Не стала и принюхиваться, хотя знала: Полуянов всегда мрачный, когда начинает трезветь. Неужели (дурацкие, вольные газетные нравы!) опять что-то отмечали посреди рабочего дня?

Продолжала осторожно приглядываться к сердечному другу. Нет, тут не алкоголь. Точнее, не он один. Димку мысль какая-то гложет. Похоже, не слишком приятная.

Полуянов молча переоделся в домашнее. Рубашку, против обычая, не на кровать швырнул, а дисциплинированно отнес в бак с грязным бельем. Вымыл руки – хотя обычно, будто маленькому, приходится напоминать.

«Не просто хмурый, но еще и послушный. Тревожный симптом», – заволновалась Надя.

Но вид продолжала сохранять самый благодушный, приветливый. Весело объявила:

– Сегодня на ужин у нас шашлык. Настоящий. Я сделала в маринаде на минералке, как ты любишь! И пожарила в духовке, на шампурах.

Ждала, что хотя бы сейчас оттает, улыбнется, побежит к бару вино выбирать, но Димка лишь вяло улыбнулся:

– Отлично.

И взялся за мясо – нежнейшее, да с пылу, с жару – без малейшего аппетита.

Наде очень хотелось разразиться саркастическим: «Кто тебя накормил-то?» Но она снова удержалась. Хотя внутри вся кипела от возмущения. Как пропаганда смеет утверждать, будто у мужчин с женщинами в России равные права? Ты, как взмыленный пони, мчишься с работы – прямиком к плите, тут же бросаешься жарить-парить, даже чайку некогда выпить. А барин приходит точно к горячему ужину и ковыряется с кислым видом, ни спасибо тебе, ни слова ласкового.

А она – нет бы высказать суженому все, что о нем думает, дрожит: почему хмур, глаза отводит? Не последует ли сейчас – вечный ее тайный кошмар – реплика: «Извини, Надюшка, не знаю даже, как тебе сказать… кажется, наши отношения себя исчерпали»?

Только бы миновала сегодня гроза!

Димка, пусть без аппетита, мясо поклевал, овощами (тоже на гриле пожарила!) заел – и, счастье, повеселел, размяк. Привычным жестом обнял Надю за сдобную талию, чмокнул в щеку, румяную от кухонного жара, шепнул в ушко:

– Кормилица ты моя!

– Я-то думала: любимая женщина! – весело попеняла она.

– Ты – совершенство во всех ипостасях! – нашелся журналист. – Леди в гостиной, хозяйка на кухне…

Надя ждала: сейчас последует продолжение афоризма про спальню, и Димина рука опустится ей на бедро, но журналист (кажется, с сожалением) отстранился. Произнес:

– Надюха! Мне с тобой поговорить надо.

* * *

Дима

План – избавиться ото всех цепей разом – был хорош.

Но Митрофанова оказалась чуткой девочкой и повела себя сегодня исключительно правильно. Когда он явился, ни о чем выспрашивать не стала. И что коньячком попахивает от него, не начала пенять. В стиле смиренной тайки подала ужин, а потом, распахнув глаза, не перебивая, выслушала Димину историю. Когда в конце концов Полуянов закончил рассказом о сегодняшней нотации главного, Надежда сочувственно вздохнула: «Бедный Димочка!» А потом спросила участливо: «И что же ты дальше думаешь делать?»

Журналист коротко обрисовал подруге жизни дилемму: или – или. Или гордо уходить – или смириться, в стиле «рожденный ползать – летать не может». И ползать дальше.

– Значит, – с самоуничижительным пафосом заметил он, – начну живописать, как Стас Михайлов на вручении премии «Золотой мегафон» разлил вино на блузку Ваенге.

– Может, все-таки из «Вестей» уйти?

– Мне – уйти? – стал разоряться журналист. – Боже мой, Надя! Я с этой газетой, с «Молвестями», больше чем полжизни прожил! Я ведь туда еще школьником пришел, девятиклассником! Еще когда передовые печатали: «В Политбюро ЦК КПСС». Я тебя тогда не знал – ну, вернее, видел пару раз, но даже представить не мог, что мы с тобой рядом по жизни окажемся!

Надежда тут грустно подумала: «А я-то в тебя уже тогда влюблена была» – однако прерывать невенчанного мужа не стала. А тот продолжал нагнетать:

– Сколько всего у меня с этой газетой связано! Мы ведь и с тобой по-настоящему познакомились, когда я над темой для нее работал! И потом! Из каких я только переделок не выходил!

(«Мы выходили», – подумала про себя Надя.)

– И всегда – или почти всегда – меня старшие товарищи прикрывали, спасали, помогали. Тот же главнюга, надо отдать должное, – не раз. Я за собой газету чувствовал, силу ее! А сейчас?! – патетически изрек журналист.

– Ну и не надо, значит, из нее уходить, – мягко заметила Митрофанова.

– А что же делать – смириться?! – ощетинился Дмитрий.

– Тоже не обязательно. Ты ведь можешь статью свою где хочешь все-таки опубликовать. Мало ли чего главный не рекомендовал… Ты – свободный человек, в крепостных у своего Анатолия Степановича не числишься!

– Предлагаешь объявить ему войну?

– Мудрецы бы про твой случай сказали: если не можешь решить, что делать, не делай пока ничего, – пожала плечами она. – Возьми тайм-аут. Но не тупо, раз за разом, обсасывай в мозгах ситуацию, а наоборот – полностью от нее отключись. Впади в анабиоз.

– Предлагаешь лечь на диван и уставиться в потолок? – саркастически молвил журналист.

– Можно поинтересней. Ты в отпуске в этом году был?

– Сама знаешь, что нет, – проворчал журналист.

– И в прошлом году – тоже. Подготовка на Черном море очерка «Небесный остров»^[1] и последующее лечение, я думаю, в счет отдыха не идет. Вот и надо тебе сейчас сбежать из Москвы. Расслабиться полностью, на пару недель. «Молодежные вести» тебе отпуск оплачивать обязаны. Не дарить же им! А потом решишь: или оставаться, или уходить.

Журналист осекся. Задумался. Хмыкнул, с оттенком шовинизма:

– Смотри-ка! Оказывается, и ты можешь дельные советы давать!

Надя горько подумала: «А ты только заметил?» – но опять-таки ничего не сказала. Еще не хватало им сейчас отношения выяснять!

– Да я вообще супер, – улыбнулась Надежда.

– А я? – подбоченился журналист. Настроение Полуянова – после того как он высказал все, что накипело, а близкий человек выслушал и понял – чудесным образом улучшилось.

– Ты тоже умник и гигант, – польстила гражданскому мужу Митрофанова. – И все у тебя с работой будет хорошо. Таких журналистов, как ты, еще поискать!

Когда она говорила последние слова, Димка уже обнимал ее и целовал в шейку.

– Ну, поищи, – промурлыкал он.

– И поищу, – прошептала она, запуская руки ему в шевелюру.

* * *

На следующий день Надя явилась на работу без настроения. Да, вчера она изо всех сил старалась убедить Диму, что все в порядке, обычный у него рабочий конфликт, с кем не бывает.

Но только прекрасно уже изучила любимого. И чувствовала: на компромисс с главнюгой Димочка не пойдет. Не тот у него характер. Уйдет, скорее всего, из «Вестей», да еще дверью на прощание хлопнет со всей силы. И никакой отпуск в банальном Египте положения не изменит.

Наде совсем не хотелось, чтобы Полуянов отправлялся в свободное плавание. Причем отнюдь не финансовый вопрос девушку смущал. Сейчас Димка в жизнь включен, при хорошей должности, при статусе. А окажется на вольных хлебах – совсем неизвестно, как жизнь повернется. Станет себя оппозиционером считать, начнет по митингам ходить или сутками в Твиттере сидеть. А то, еще хуже, запьет от невостребованности. Будет искать утешения в объятиях посторонних женщин.

В общем, совсем грустная перспектива: и для Димы лично, и для их отношений.

…Как назло, еще читателей в библиотеке полно, посидеть, спокойно подумать – никакой возможности. Плюс жара в городе, а кондиционеров в библиотеке нет.

Надя в своем деловом костюмчике просто не знала, куда от духоты деваться. Посетительницы – хотя явились многие в сарафанах, в кофточках с декольте – тоже над своими талмудами склонились все красные, кто газеткой, кто веером обмахивается. Будто в литейном цехе они, а не в библиотеке!

Одна Ирина Андреевна – любимая Надина читательница – выглядела сегодня свежей и бодрой. При том, что одета была в строгое льняное платье с рукавами две трети.

– Как вам удается жару игнорировать? – не без зависти в голосе поинтересовалась Надя.

Женщина заговорщицки улыбнулась:

– Меня научили одной очень полезной вещи. Называется «охлаждающее дыхание». Смотри, Надя. Складываешь очень узким колечком губы, сворачиваешь в трубочку язык – и втягиваешь воздух. Представляешь при этом, будто холодную воду через соломинку пьешь. Попробуй!

– И поможет? – недоверчиво произнесла Митрофанова.

– Через пять минут – гарантированно, – заверила читательница.

И – вот удивительно! – сработало. Даже холодно стало, хотя термометр в зале плюс двадцать восемь показывал.

– Где вы этому научились? – заинтересовалась Надя.

– На экологической ферме, – усмехнулась Ирина Андреевна.

– Где-где?!

– Я недавно в Италию ездила и останавливалась не в гостинице, а в частном доме. В деревеньке на озере Комо. Там удивительная хозяйка, бывшая наша. Представляете: в старинном замке – он ее мужу принадлежит – организовала что-то вроде частной гостиницы. Еда – только натуральная, все продукты со своего огорода и фермы. Свое молоко. Лошадки. По утрам – уроки йоги для начинающих, вроде нас с вами. Я сначала боялась ходить, у меня спина проблемная, так Луиза уговорила – теперь бегаю, словно девочка! Ну, и еще много полезных вещей узнала. Про охлаждающее дыхание, например. Плюс Италию посмотрела, Швейцарию – там рядом. Хозяйка такие интересные экскурсии проводит вдали от туристических троп!

– Умеете вы, Ирина Андреевна, жить, – улыбнулась Митрофанова.

– А тебе кто мешает? – усмехнулась женщина. – Могу ссылочку на сайт этой фермы дать. Стоит, между прочим, копейки – Луиза свое дело только начинает, поэтому скидки дает огромные.

И добавила:

– Если на душе тяжело – самое место, куда стоит поехать.

«А ведь мысль! – пронеслось у Митрофановой. – Вдруг к Полуянову моему как раз там просветление придет?»

* * *

Надя даже не поняла – понравилась ли Димке ее идея насчет необычного отпуска?