Глава 1
РОСОМАХА, ОБОРОТЕНЬ И РЕБЕНОК

«Когда Укко решил разделить тьму и свет, он взял огненный плуг и пропахал через все небо борозду с восхода на закат, определяя грань, которую не положено переступать мраку. Лемех плуга Укко разрезал мир надвое, и единство путей пресеклось: одни дороги светлые, другие идут во тьму.

Верхний мир – Голубые поля, отделенные от прочих мест бороздой-радугой. Правят там трое: отец Укко, матерь Ильматар и дед Унтамо, бог-Сновидец, властитель того, что скрыто.

Чертоги Укко – за Полярной звездой, на вершине Мировой Горы, там, где начинается небесный свод. Иные племена полагают, что небесный свод поддерживает ясень, уходящий корнями в Хель, но карьяла доподлинно знают, что Звездное Древо, упавшее поперек всего неба, тот самый ясень и есть, а небесный свод держится на Мировой Горе, именуемой еще Небесная Ось.

Вся нечисть осталась за бороздой, и в Голубые поля ей не пробраться: сам Укко охраняет свои чертоги, а многие боги ему в этом деле помогают. Среди них главные: Ахто, бог моря, Тапио, лесной хозяин, и Таара, бог небесного огня. Им подчинены многие другие: Киви-Киммо, бог стремнин и порогов, Мелатар, озерная царица, и прочие, коим несть числа.

И через Нижний мир прошла Борозда. На границе Хеля возник черный поток Манала – непреодолимая граница страны мертвых. Правит там Калма-Смерть, а дочь ее – Хозяйка Похъёлы.

И Средний мир разделил Укко. Невидимой чертой отгородил он темную страну Похъёлу, неназываемую и страшную, источник всяческой мерзости. А проходит та черта ровно посередине мира – как раз там, где живет народ карьяла».

Карьялская легенда «Разделение света и тьмы».

 
– Красавец воин, лесной цветочек!
Жду я встречи с тобой, как нива —
урожая, как весна – лета!
Где ты, краса лесов зеленых?
Уж снег растаял, и травы расцвели и снова увяли —
А я все по лесам блуждаю
И от разлуки с тобой в тоске рыдаю!
 

Так напевал-приговаривал охотник, легким духом скользя через лес увядающего лета, сквозь влажную дымку раннего утра. Охотник был из племени северных карьяла, по имени Ильмо – стройный, ловкий юноша лет двадцати. Его темно-рыжие волосы были завязаны в хвост, на загорелом лице блестели яркие серые глаза. На шее, поверх затертой кожаной безрукавки, висел новенький оберег из полированного можжевельника с громовой стрелой Таара. В руках Ильмо держал взведенный самострел. Пока с губ слетали слова охотничьего заговора, взгляд рыскал по сторонам, не упуская малейшего движения в предутреннем тумане. Ильмо искал зашедшего в его охотничьи угодья лося, быка-одиночку. Он знал, что лось где-то совсем рядом – след был совсем свежий. Но сырой сумрачный лес вокруг был тих, только ранняя пташка одиноко чирикала где-то в ветвях.

– А я бы ничего не пожалел для тебя, любимец полян, – пропел Ильмо слова древней охотничьей руны. – Отвел бы тебя в мое жилище, под резную кровлю, посадил в красном углу – там и кушанье готово, и половицы вымыты. И красавицы наряды надели, оловом и жемчугом лоб и запястья украсили…

Лось, если он и затаился где-нибудь поблизости, никак себя не выдавал. Таковы их повадки в конце лета. Замрет, как камень, спрячется не хуже перепела, и трижды пройдешь мимо лося, не заметив его, пока он сам на тебя не кинется. Ильмо же того и добивался.

– Приказал бы я женщинам тебя раздеть и кафтан твой теплый на жердях развесить. И головушка твоя, чай, устала носить костяной венец, так я бы помог тебе его снять…

Упрямый лесной бык не отзывался. Ильмо глянул под ноги, увидел как раз то, что надо – сухую ветку, – и нарочно наступил на нее. Ветка сломалась с громким треском. Тут же совсем недалеко, в рябиновой рощице, раздалось глухое угрожающее мычание. Ильмо застыл на месте. Подумав мгновение, он наклонился к земле, сложил ладони у рта и проревел по-лосиному, вызывая «соперника» на бой. После чего поднял самострел на уровень лосиной груди и приготовился.

Лось не шевелился. «Хочет подпустить меня еще ближе», – подумал Ильмо и тихо, как хийси,^[7] стал красться вперед. В воздухе кисло пахло ягодами. За рябинами маячило что-то темное.

– Приди ко мне, жеребчик Тапио! – позвал Ильмо, понемногу надавливая на спусковой крючок самострела.

В ответ раздался шум, треск, фырканье и глухой стук копыт. Ильмо выстрелил – и отскочил в сторону, чтобы раненый лось не затоптал его. Однако никакого лося он не увидел. Черные стволы рябин качались, осыпая землю листьями, а вдалеке затихал глухой перестук копыт.

Ильмо перевел дыхание и опустил самострел. Лось сбежал! Охотник так удивился, что даже досада отступила. Желая разобраться, он направился к тому месту, где прятался в засаде лось, и там долго рассматривал изрытую копытами землю. Вскоре Ильмо нашел причину: отпечатки копыт лося пересекали совсем свежие отпечатки лап росомахи. Странное дело! Судя по всему, увидев эту росомаху, лось ошалел от страха и кинулся прочь, как будто встретил голодного медведя. Следы лося вели к востоку. Росомаха же побежала на север, к оврагам и ельнику-корбе.

Несколько мгновений Ильмо стоял, раздумывая. Лося, пожалуй, сейчас не догнать. А вот найти росомаху можно и даже нужно. Если вредоносная тварь решила обосноваться в этих краях, она и впредь будет пакостить, портить охоту. Ильмо закинул самострел за спину и пошел по ее следу на север.

В овраге царил зеленоватый полумрак, еловые лапы терялись в тумане. Черничник, едва слышно хрустевший под ногами в березовом лесу, сменился ярко-зеленым мхом, сырым и упругим. Следы на нем мгновенно разглаживались и исчезали. Из-под ног выпрыгивали крошечные лягушата с прозрачными, будто паучьими, ножками. Вились стайки комаров; учуяв тепло, они бросались вслед охотнику, а потом возвращались. Ильмо перешагнул через беззвучный темный ручей, протекавший по самому низу оврага, и стал подниматься наверх. Когда он достиг края оврага, ему в глаза ударило ослепительное утреннее солнце. Каждая капля росы превратилась в жидкое золото, как будто какой-то бог опрокинул над оврагом ковш хмельного меда.

 
– Корба светится на солнце,
Темный лес вдали синеет.
Лес меня зовет и манит.
Край медвяный поджидает.
Дух стоит в лесу медовый,
Запах как от сладкой браги
Ласковой хозяйки леса…
 

За оврагом начиналась корба, большой темный ельник. Огромные полузасохшие ели с замшелыми стволами стояли, переплетаясь колючими лапами. Под ними чернела голая земля, усыпанная серой хвоей и сухими ветками. Ничего там не росло, только тонконогие белые поганки. Именно туда уходили следы проклятой росомахи.

Ильмо помрачнел, коснулся «громовой стрелы» на шее и принялся бормотать заклинания против мертвецов. Нехорошее место была эта корба, даже солнечным утром лучше обойти ее стороной. Люди говорили: стоит остановиться ненадолго между седых стволов и прислушаться, как из-под земли начинают бормотать, жаловаться голоса мертвецов, которых забрал себе Тапио, хозяин леса: унесенных зверями, заблудившихся, утонувших в болоте, замерзших зимой… Послушаешь их подольше – да и не выйдешь из ельника вовеки. Недаром говорят, что первая ель проросла из Маналы, царства мертвецов.

Спереди донесся шорох, скрип и затем – долгое шипение, похожее на гусиное, но громче и злее. Ильмо застыл, прижался к липкому от смолы бурому еловому стволу, быстро снял со спины самострел и снова взвел его. Что за зверь мог так шипеть? Уж точно не росомаха!

Впереди между елями виднелся просвет – должно быть, прогалина. Ильмо, держа самострел наготове, осторожно двинулся вперед. И снова замер – слева зашуршала хвоя, затрещали мелкие ветки. Кто-то, не таясь, быстро шел через корбу. Шипение умолкло. Шаги прошелестели неподалеку от затаившегося охотника как раз в сторону прогалины. Несколько мгновений было тихо, потом вдруг раздался громкий треск, а сразу вслед за ним – отчаянный женский крик.

Ильмо, мгновенно забыв о своем намерении незаметно подкрасться к шипящей твари, кинулся напролом через ельник. Но, выскочив на прогалину, застыл в растерянности: ничего подобного он в жизни не видел!

На краю оврага раскорячилась древняя ель, сплошь покрытая паутиной белой плесени, морщинистая и бородавчатая, как столетняя старуха. Из щели дупла у самой земли высовывалась пасть в две руки длиной, похожая на утиный клюв, густо усаженный мелкими темными зубами. Из дупла и неслось угрожающее шипение. Однако гадать, что за тварь пряталась в дупле – ящерица ли, птица или хийси, – времени не было, потому что в пасти у нее был ребенок.

Ребенок был совсем маленький, не старше года. Он не кричал и, кажется, даже не шевелился. Зато женщина, вцепившаяся в его рубашку, вопила что было сил, пытаясь вырвать дитя из пасти лесной твари. Худенькая, совсем молодая, с растрепанными русыми волосами и круглым, обезумевшим от ужаса лицом:

– А-а-а! Отдай! Помогите, кто-нибудь!

Зубастая тварь, не переставая шипеть, тянула добычу к себе в дупло. По бокам головы, увенчанной костяным гребнем, поблескивали плоские жадные глазки.

Ильмо, очнувшись, вскинул самострел и всадил стрелу твари промеж глаз. Стрела чиркнула по кости и отскочила, не причинив вреда. Тварь моргнула, быстро глянула на охотника и дернула к себе добычу. Женщина споткнулась, упала на колени и испустила громкий вопль, но ребенка не выпустила.

«Как бы они его пополам не разорвали!» Ильмо отбросил в сторону самострел. Если хищник из дупла – хийси, лесная нечисть, то оружие тут не поможет. Но и против хийси у охотников есть приемы. Рука сама потянулась к шее и сорвала с кожаного шнура оберег – можжевеловую плашку с выжженной «елочкой», знаком громовой стрелы Таара, хозяина небесного огня.

 
– След огромный на болоте,
Лапа мощная в чащобе —
Прочь наружу из-под кочки!
Пламя в пасть тебе и в морду!
Таара гнев в глаза и в зубы!
 

Так пропел Ильмо, направив оберег на врага, и почти сразу ладонь налилась теплом, перерастающим в обжигающий жар. Память о небесном огне возвращалась в «громовую стрелу», черный отпечаток, оставленный раскаленным железом заговоренного ножа ведуна – «хранителя имен». Хийси в дупле на миг замолк. Не выпуская из пасти ребенка, он настороженно уставился на сгусток враждебных сил в правой руке охотника. Однако через несколько мгновений он с удвоенной силой потащил добычу, стремясь поскорее скрыться в безопасности своего логовища. Женщина завизжала.

 
– Слеп отец твой, мать слепая,
Так же ты и сам ослепни,
Ненависть швырни в чащобу,
Под осины выбрось злобу,
Ляг обратно в свою кочку,
Снова закопайся в вереск!
 

Когда Ильмо произнес последние слова руны-проклятия, ему показалось, что в его руке вспыхнуло солнце. Незримые лучи ударили в глаза хийси и ослепили его. Он заморгал, завертел головой и с поросячьим визгом полез задом в дерево. Ильмо сделал еще шаг вперед. Оберег тлел и дымился в его руке. У охотника темнело в глазах от боли, но он не выпускал плашку. Ему казалось, что боевой оберег пьет из него жизненные силы, что его собственная жизнь сгорает, как дрова в печи, служа пищей этому невидимому, но губительному для нечисти огню.

Ослепший хийси кинулся в бегство. Он выплюнул наконец ребенка, клацнул зубами на Ильмо и юркнул в щель. Тощая молодка тут же подхватила дитя, прижала его к себе и отбежала подальше, к деревьям, но не ушла, а осталась там, во все глаза глядя на поединок.

Дупло, в котором спрятался хийси, начало вдруг закрываться.

– Куда, выползок змеиный?! – процедил сквозь зубы Ильмо.

В руке у него, казалось, бушевало само мировое пламя. Края дупла задымились, но продолжали сдвигаться. Проклятый хийси еще сопротивлялся. За ним стояла сила испорченного, отравленного дерева, корнями уходящего в Маналу. До дерева остался один шаг, когда дупло закрылось, оставив в морщинистой коре глубокий кривой шов. Но это было уже не важно. Ильмо поднял оберег над головой, призвал Таара и впечатал пылающую плашку в середину шва. Дерево вздрогнуло от корней до вершины, заскрипели ветви, под корой злобно зашипел замурованный хийси. На обугленной поверхности отпечатался черный круг с громовой стрелой посередине.

 
– Нет моей вины нисколько:
Сам в трясину ты свалился,
Сам на хвое поскользнулся!
 

Ильмо завершил руну как положено, отводя от себя и своего рода гнев поверженного противника, и только тогда отступил назад, шатаясь от боли и усталости. Вытер со лба пот левой рукой – на правую, обожженную, и взглянуть было страшно.

Ель угрожающе скрипела, тряся колючими ветками. Знак Таара явно пришелся ей не по вкусу. «Испорчено дерево, – устало подумал Ильмо. – Интересно, какой колдун сглазил его? Оно теперь ни на что не годно, только сжечь, и чем быстрее, тем лучше… А все-таки я его одолел!»

Охотник, не удержавшись, от души пнул кривой ствол – и обернулся. Женщина встретила его испуганным взглядом. Все стояла, словно околдованная, прижимая к груди спасенного ребенка. Дитя так и не пошевелилось. «Малец-то ни разу даже не пискнул, – встревожился Ильмо. – Не помер бы!»

– Ты что же забрела одна в корбу? – сердито спросил он. – Или совсем умишко растеряла? Или не знаешь, что это проклятое место?

Женщина молча смотрела на спасителя. Совсем молодая девчонка; юбка поношенная, рубаха штопаная, как с чужого плеча, даже кенги^[8] на ногах не кожаные, а берестяные. Рабыня, что ли? На бледном лице выпученные водянисто-голубые глаза – глупые-глупые.

– Хоть бы о мальце подумала! Дай-ка его сюда, гляну, что с ним…

– А ты устал, охотник, – хрипло сказала вдруг молодка. – Его тебе не взять!

Ильмо взглянул на нее с удивлением… и тут ему вдруг померещилось, что девчонка как-то неладно усмехнулась – как оскалилась. Он отступил на шаг и в упор уставился на молодку, левой рукой неловко нашаривая на поясе нож. Чем дольше он смотрел на нее, тем ярче под человеческим обликом проглядывало нечто другое – поросшая редким белым мехом тощая тварь в обрывках платья…

Оборотень!

Росомаха, по лицу Ильмо поняв, что он распознал ее настоящее обличье, снова оскалилась, растянула губы в злой улыбке. Не как безответная рабыня, а как охотница над добычей – попробуй, отбери!

Несколько мгновений они мерялись взглядами. Ильмо шевельнул правой рукой и заскрипел зубами от боли. Тогда он левой рукой вытащил из поясных ножен охотничий нож – добрый, заговоренный, словенской работы. Вот же угораздило встрять в свару двух хийси! Оборотень-росомаха с древесным выродком добычу не поделила, а он ей еще и помог. Небось нарочно приняла вид девчонки, чтобы заручиться помощью охотника!

Росомаха – голова зверя на теле женщины – предупреждающе раскрыла красную пасть с мелкими острыми зубками, насмешливо улыбнулась, приподняв верхнюю губу и сморщив коричневый нос, и по-звериному легко отпрыгнула назад с прогалины в ельник. В тот же миг Ильмо с силой метнул нож, целясь ей в морду. Ловкий вышел бросок, даром что с левой руки. Раздался резкий вскрик, как будто бы издалека. Девчонка развеялась в воздухе, осыпались изодранные грязные тряпки – остатки рубахи и юбки, – и на землю упала мохнатая звериная тушка.

– Вот и поохотился, – выдохнул Ильмо и наклонился, чтобы поднять с земли ребенка.

– Иди сюда, дитя, не бойся…

Внезапно младенец, до того казавшийся мертвым или беспамятным, открыл глаза. Кровь застыла в жилах Ильмо: в левой глазнице ребенка было два острых зрачка. И эти жуткие глаза смотрели на охотника совсем не детским хищным взглядом.

– Теперь ты мой, карьяла, – странным придушенным голоском прошипело маленькое чудовище и подняло ручки, пытаясь ухватить измученного охотника за шею. Не осталось у Ильмо больше ни оберега, ни оружия, ни времени на раздумья. Вот сейчас бы схватить страшное дитя за ножки, ударить о корявый еловый ствол да отшвырнуть от себя подальше! Но Ильмо промедлил и упустил время. Подменыш крепко схватил его и, словно пиявка, впился в шею острыми зубами. Острая боль пронзила Ильмо… и вдруг прямо над ухом у него раздался пронзительный нечеловеческий вой. Подменыш больше не вгрызался в его шею – он сидел у него на руках, распахнув зубастую пасть, и вопил, словно его припекали каленым железом.

Не успев осознать, что делает, Ильмо схватил страшного младенца поперек туловища и изо всех сил отшвырнул от себя подальше. Тот отлетел в сторону и безжизненным кулем покатился по земле.

А Ильмо долго еще стоял в корбе, успокаивая дыхание и унимая дрожь в руках. Он смотрел то на мертвое дитя, то на останки росомахи, пытаясь осознать, что тут все-таки произошло, но ничего вразумительного на ум ему не приходило.