– Кто это? – спросила мама, внезапно возникшая рядом и источавшая аромат духов – они снова куда-то спешно собирались, эти счастливчики, эти прожигатели жизни, эти ненормальные, плавающие в медовом, предсвадебном теплом озере чувственности. И вопрос-то ее прозвучал слишком уж легкомысленно, можно даже сказать ДЕЖУРНО.

– Мне должны принести ноты вечером, я ненадолго отлучусь… Кроме того, надо бы пригласить настройщика, ты слышала, как у нас фальшивят басы?

– Никаких проблем! Возьми деньги, скролько тебе нужно и пригласи настройщика. И вообще, – она понизила голос и перешла на заговорщеский шепот, как она всегда делала, когда собиралась сообщить что-то немыслимо приятное, – Борис сказал, что тебе нужна новая шубка… Заметь, он сказал это сам, я ему и слова не говорила про то, что твое пальто продувается всеми ветрами… Но ты, между прочим, сама виновата, что не носишь заячий тулуп… Все-все, молчу… согласна, что он довольно смешно на тебе смотрится… Но ТОГДА у нас с тобой не было денег, а теперь, когда я выхожу замуж за Капелюша, у нас с тобой будет столько шубок и сапожек, сколько только мы пожелаем… Так что можешь присмотреть себе что-нибудь в разумных пределах, а в субботу ты мне покажешь, что выбрала, и мы купим тебе шубу…

И она поцеловала Лену, приобняла и исчезла, растворилась в темноте передней…

Они ушли – Лена услышала, как хлопнула входная дверь, и она снова осталась совершенно одна. Квартира стала нестерпимо тихой, и Лена поставила своего любимого Грапелли. Хохочущая джазовая музыка постепенно наполнила ее кровь прозрачным вином пусть и кажущегося, но все же счастья. Ей стало весело. В сущности, что такого особенного произошло? Ничего. Просто она стала взрослой. А боль… про нее она постарается не вспоминать. Через эту боль прошли все, начиная с решительной и соблазнительной Евы.

Включив во всех комнатах яркий свет, Лена, танцуя, кружилась по квартире, одновременно переодеваясь и готовясь к свиданию. Все страхи ее улетучились, более того – на место холодных рассуждений о своей дальнейшей жизни явилось резко обостренное желание увидеть Илью Николаевича и предстать, наконец, перед ним в своем новом обличье…

Она остановилась перед зеркалом и придирчиво оглядела себя, слегка подрагивающую от легкого волнения и озноба. На ней были трусики и кружевной лифчик, и все это белого цвета.

Она на цыпочках, словно мама стояла где-то поблизости, подошла к ее шкафу и, открыв сразу несколько ящиков, принялась ворошить сложенное аккуратно белье… Уж кто-кто, а мама всегда весьма много внимания и, соответственно, денег уделяла своему нижнему белью. Лена знала, что одна только нижняя юбка, которую она привезла совсем недавно из Москвы к своему новому прозрачному вечернему платью, стоила по меньшей мере столько, сколько получает за месяц Тарасов. Это было произведение искусства – тончайший батист с прозрачными, как снежные узоры на стекле, кружевами.

Но сейчас ее волновала не юбка, а черное французское бюстье, подчеркивающее и приподнимающее грудь и, в то же время, почти не скрывавшее ее. И такого же цвета непристойно-невинные трусики, облегающие впалый живот, но совершенно не прикрывающие бедра.

Увидев ее в таком виде, Илья Николаевич, пожалуй, воспримет ее уже в новом для себя качестве и, быть может, оценит совсем пд-новому ее красоту и сексуальность.

Лена, краснея, поймала себя на том, что она уже хочет этого свидания, что мысль о встрече с мужчиной, много старше себя, приводит ее в трепет и вызывает желание. Но все равно это желание пока еще смутное и ассоциируется у нее пока еще с болью и сильными душевными переживаниями. Когда же, когда же, наконец, она превратится в настоящую женщину, способную, не обращая внимание на боль, получить от соединения с мужчиной настоящее блаженство, о котором она так много прочитала, увидела в кино и, главное, услышала от своих подруг?

Она взглянула на часы и обмерла: в ее распоряжении оставалось всего лишь четверть часа! Грапелли издевательски взвизгнул одним из своих саксофонов, и, немного успокоившись, вдруг выдал совершенно изумительную, равнодушную в человеческим чувствам вообще, мелодию, расхристанную и расслабляющую сознание…

Без одной минуты семь, она, накинув на плечи мамин полушубок из серебристой лисы и, зашнуровав черные высокие замшевые ботинки, вышла из квартиры и заперла за собой дверь. Она уже знала, что не вернется сегодня домой. Откуда? Да просто знала, и все.

***

В машине он поцеловал ее и сказал, что чуть с ума не сошел, когда она не появилась на следующий день на занятиях. Лена слушала его, но не понимала, о чем он говорит. В ушах шумело, сердце колотилось, заглушая голос мужчины, а в горле застрял ледяной ком. Ей по-прежнему хотелось только одного – чтобы это мгновение не кончалось, чтобы они сидели вот так вдвоем в машине много-много часов, чтобы снег засыпал их, скрыл от людских глаз… Она не знала, чего ей хотелось конкретно.

Она была счастлива той тайной, которой обладали они оба – преподаватель и ученица – любовники, вышедшие на тропу риска и вседозволенности, засаженную белыми и нежными цветами первой любви и красными цветами любви зрелой, сокрушительной и неотвратимой, как дыхание.

Он повез ее в училище и сказал, чтобы она поднималась на второй этаж, в ИХ класс, где он покажет ей новую пьесу и гед они поиграют в четыре руки. Она не была удивлена, ей даже это понравилось, потому что такое отношение Ильи Николаевича к ней свидетельствовало о том, что он воспринимает ее не только, как свою любовницу и объект своих сексуальных желаний, а как Лену Быховскую – пианистку, о которой скоро будут говорить, как об одной из самых преспективных исполнительниц…

Она вдруг представила себя, как они едут вместе с Тарасовым в поезде на гастроли – ведь именно гастроли будут составлять ее будущую жизнь, гастроли, поездки, постоянные выступления, встречи со знаменитостями… Она увидит весь мир! Иначе зачем было вообще в шесть лет касаться клавиш? Затем, чтобы всю жизнь провести в душном классе, обучая сопливых детишек «Как под горкой…» или «Вислой»?!

Никогда еще она не играла так вдохновенно, как в тот вечер. Ей казалось, что они находятся не в маленьком классе, едва вмещающем в себя два кабинетных рояля, а на сцене, а в яме наодится, как огромное и дышащее шумно животное – оркестр…

Они играли сначала в четыре руки Моцарта, затем раннего Бетховена, до-мажорный концерт, затем перешли на Грига…

– Если хочешь, я могу попросить перевести тебя сразу на четвертый курс… Сдашь все экзамены экстерном, выучишь новую программу, я тебе помогу… Кроме того, весной в консерватории будет проводиться конкурс Нейгауза и ты могла бы принять в нем участие… Как лауреат конкурса ты бы уже в мае поехала в Москву и прослушалась бы у Иргановой…

– Ирганова? Это кто?

– Она делает звезд… Ты ночи не будешь спать, будешь много работать, но в конечном счете станешь настоящей пианисткой, музыкантом с большой буквы… Если бы не ряд обстоятельств, ты думаешь, я бы работал в вашей дыре? И я бы уехал из Москвы?!

Она смотрела на него, такого серьезного и непривычного в своей одержимости и деловитости, которые сейчас так не вязались с их обновленными отношениями, и продолжала восхищаться его длинными белыми пальцами, ласкающими машинально клавиши, его одухотворенным лицом, когда он говорил о музыке и о карьере музыканта вообще («с большой буквы»! )…

Копна блестящих светлых волос лучилась в свете электрических ламп, запрятанных в полуразбитые, с темными пятнами скопившихся мертвых сухих мошек, матовые плафоны (Боже, какой контраст, это убожество и это божество!), и как же хотелось дотронуться до этих шелковистых прядей, погладить их, поласкать… Она испытывала непередаваемую нежность к этому элегантному и таинственному мужчине, шлейф прошлого которого тянулся из темных лабиринтов московских сплетен (и до их городка уже дотянулись слухи о каком-то скандале, связанном с любовными похождениями с какой-то столичной музыкальной дивой) и придавал Тарасову ореол несправедливо отверженного и изгнанного из рая если не ангела, то существа в высшей степени интересного, неординарного, талантливого, способного на сильные чувства и почти гениального. С привкусом порока, впрочем…

Но разве не таких мужчин предпочитают женщины?

Она, конечно же, соглашалась со всеми его доводами, разве это нереально – сдать все предметы и выучить новую программу? Да она ради Ильи Николаевича забудет про сон и еду, лишь бы поразить его и заставить поверить, что он сделал правильный выбор и что именно она из всего училища оправдает его надежды и вместе с ним вернется в Москву, но уже не не только в качестве ученицы, добившейся признания, а, скажем, жены… Ведь он сам говорил, что они с женой не понимают друг друга, что они совершенно чужие друг другу люди, иначе зачем ему было обнадеживать ее, Лену, приближать к себе и вообще тратить на нее свое драгоценное время?

Он привез ее домой вопреки ее ожиданиям. оказавшись снова перед дверями своей квартиры, она долго не могла взять в толк, что же такое случилось, почему он ни разу за все время, что они были в классе, даже не попытался поцеловать ее? Он что, забыл все, что теперь их связывало? Забыл, как потеряв голову, взял ее почти силой? И почему он не спросил, где она находилась эти дни, что ее не было в училище?

Объяснение такому поведению своего любовника (а ей так нравилось это слово, ведь теперь оно казалось ей таким верным и, что самое главное, имеющим отношение не только к тем роковым женщинам из фильмов из книг, у которых были любовники, но и к ней самой) она нашла очень скоро: он прежде всего видит в ней музыканта, а уж потом человека и женщину. Разве это причина для разочарования?

Но стоя в ванной комнате перед зеркалом и видя свое отражение (испуганные глаза, худенькие плечи, черное кружево, обрамляющее грудь, рыжие волосы, струющиеся по обеим сторонам бледного лица и ослепительно белая кожа), она не понимала, откуда же берутся эти соленые на вкус и горячие слезы, капающие в раковину… Откуда эта обида? Разве лучше было бы, если бы Тарасов накинулся бы и сорвал с нее одежду?…

***

Неожиданно вернулся Капелюш. Сел в растерянным видом перед телевизором и сделал вид, что его интересуют мелькающие на экране фигурки. Но именно сделал вид, потому что на самом деле у него было лицо человека, который слегка запутался в происшедших с ним событиях и теперь вот уединился, чтобы их осмыслить и, возможно, чтобы просто придти в себя.

– А где мама? – спросила Лена, к присутствию которой в доме он явно не был готов и теперь, предварительно вздрогнув, смотрел на нее каким-то странным, изумленный и вместе с тем обрадованным взглядом.

– А, это ты? Надо же, а я был просто уверен, что дома

никого нет… Что это ты впотьмах здесь?

– У вас что-нибудь случилось? Вы поссорились?

– Ой, нет, ну что ты, Леночка… Мы слишком много чего повидали в своей жизни, чтобы ссориться или выяснять отношения… Просто все люди разные, и, соответственно, их поведение отличается от поведения другого человека…

И только теперь до Лены донесся этот едва уловимый запах спиртного, отдающего сладкой ванилью. Он выпил, этот Капелюш, оставив так, где ему подносили, маму.

– Так где же она? – Лену его молчание уже стало раздражать.

– Она заехала к портнихе, вернее, зашла, а мне сказала возвращаься домой. Ей, видите ли, будет неспокойно чувствовать себя там, если она будет знать, что ее ждут… Она у тебя чрезмерно мнительная и совестливая… Вот я и пошел домой. Вот только одного не могу понять – как же она собирается одна возвращаться в такую темень и метель? Ты видела, что твориться на улице?

– Видела, конечно… Но мама ничего не боится. Вы же сами купили ей пистолет…

– А она тебе уже про это рассказала?

– И не только рассказала, но и показала. Мне бы тоже было

бы куда спокойнее ходить по улицам, будь у меня в сумочке такая игрушка.

– Но это не игрушка.

– Тем более, значит, еще спокойнее… А за маму вы не переживайте, я уверена, что она отправилась к Лизе не столько из-за примерки, как из чувства, а, вернее, желания показать вам, что она, даже живя с вами, осталась предельно свободной…

Она и сама не могла объяснить себе, зачем говорит это маминому жениху. Быть может, виной тому огромное желание сделать переход мамы из одной жизни в другую более плавным, безболезненным? Ведь это так сложно РАЗОМ отказаться от своих старых привычек и начаь жить для другого человека, да еще для мужчины.

– Но она и так свободна и вольна перемещаться в пространстве, как мы и договаривались, но ответь мне, ты, дочь своей мамы, неужели для вас, для женщин эта самая свобода (в которую, как я понимаю, входят встречи с подружками, визиты к портнихе и косметологу, посещение кондитерских и хождение по магазинам) так важна? Неужели вам не хочется пожить в рабстве? Вот я бы, к примеру, был просто счастлив, если бы мне хоть раз кто-нибудь сказал: Борис, где ты шлялся так поздно? город кишит преступниками, убийцами и насильниками, будь осторожен! почему ты не надел шарф, ты что, хочешь схватить ангину или вообще, воспаление легких? до каких это пор ты будешь меня обманывать, что ел первое? не обманывай, ты сожрал все отбивные, а суп вылил в унитаз… Ну и все такое прочее… Ты понимаешь меня?

– Конечно. Все это вы слышали от вашей мамы, – улыбнулась одними губами Лена, представив себе на минуту Капелюша маленьким мальчиков, выливающим в унитаз суп.

– А ты умненькая девочка… Скажи, а тебе мама когда-нибудь говорила подобные вещи?

– Постоянно. Поэтому, наверно, я выросла такой послушной до омерзения…

– Будет тебе… Не торопись становиться взрослой. Всему свое время. Знаешь, а с тобой приятно разговаривать, ты все понимаешь… Я думаю, что мы с тобой подружимся. Я что хотел тебя спросить…

Но в эту минуту раздался телефонный звонок, и он, сорвавшись с места, кинулся к аппарату и схватил трубку:

– Да, слушаю… Это ты? Откуда звонишь? Вот как? Хорошо, я постараюсь… Хорошо. Да, она дома. Думаю, что она мне поможет…

Он положил трубку счастливый.

– Ну вот и все… Она едет домой. А мне приказала пожарить рыбу.

– А вы сказали, что будто бы я вам помогу?

– Как хочешь. Но по твоему виду не скажешь, что у тебя хорошее настроение, а потому предлагаю тебе пойти вместе со мной на кухню и развеять тоску и печаль в дымном угаре… Знаешь, я всегда что-нибудь готовлю, когда мне плохо…

– Но вам же сейчас хорошо?

– Мне похорошело всего лишь пару минут тому назад. Ну что, ты составишь мне компанию на кухне?

Как долго она потом будет вспоминать этот вечер. Позже вернется мама и будет хвалить Капелюша за сильно зажаренную треску, будет рассказывать о том, что она услышала от Лизы (оказывается, ожидается очередное повышение цен!), а потом они все вместе сядут ужинать, Борис откроет бутылку вина и вечер закончится тем, что мама все-таки уговорит его взять в руки гитару, и он будет петь, и петь замечательно, правда, немного чужим, хрипловатым голосом… А мама будет плакать от умиления, после чего уйдет в спальню и вернется в новом платье – зеленом, облегающем, делающем ее похожей на русалку…