сдавленных черт, по которым остался сюжетом невидим твой ответ

из прожитой любви, вслед за ним».

«За долгим видом черепом стою и волей наблюдаю рок из слов, но

что-то подзываю над судьбой из жизни идеалом, будто ток».

«Мне нелестно, но в маленькой тьме ты не хочешь украсить тот свет

над природной безбрежностью черт – полной разума жизни по осени».

«Будет жизни иная глава, будет истины малая скорбь, но в душе не

забудешь врага ты от жизни пройденной этой».

«Словом русский, а в сердце горит незаметной окалины нить, чтобы

внутренне в том говорить и приказывать гордому сердцу».

«День женатый, но может не твой, он почти опустил мир иной и

настала там редкости тьма, чтобы думать о жизни сполна».

«Ты устал, а внутри никого кто бы в юмор вложил целый день и

угадывал призрак во тьме иллюзорности этого блюда».

«Мерным словом забыл идеал и наверное также меня ты забыл бы

сегодня, когда сам уводишь под чувством – примету».

«Чёрным тленом потерянной лжи ты не носишь подковы во мне, а

притронувшись в призраке мнишь, чтобы лучше свой ад передать».

«Дом и дача, а также авто заставляют работать на то иллюзорное

поле причин, где нет больше других величин».

«Ты работаешь в новой главе обольщения быть на коне, где-то в

мудрости выемки глаз, будто в первый от жизни приказ».

«Городской на судье унисон вышит в проблеске малой звезды, по

которой я вижу твой сон, чтобы снова ответить в том дне».

«Питер сразу направил мне суть удивления быть Королём, но искать

место встречи, где гнуть проволочки под маетным днём».

«Питер лучше других городов, где не высмеян странный манер быть

внутри меланхоликом стен из забытой капризности мира».

«Вновь по страху ложится во мне искажения подлая нить, чтобы к

личности там в современности свой остаток любви сохранить».

«Где бежишь ты от чувства во мне, где затронул свой ад в глубине

искушения стать мне чутьём из последнего сердца – у встречи?»

«Над червлёным, отпавшим зерном мает оторопь странный манер,

ну а я расправляю в том часть иллюзорности дней».

«Мышки в воле и черты в мозгу тают в очерке страха нам вдаль, но

из каждого в сказке возьму я свой подлинник мира – на власть».

«Зреет странное поле под смерть и в наивности смотрит в лицо,

чтобы утренним телом согреть, словно мудрый советчик в словцо».

«Задавая вопросы мне явь – точно славный алмаз по руке рвёт и

мечет позорные грани в глазах, чтобы стать иллюзорностью в прошлом».

«Для мужской идиомы – ты жесть между мехом из близкой судьбы,

но украдкой я буду смотреть на любовь из другого окна, приоткрыв

лишь черты».

«Не вино и не виски нас ждёт, но притворствует фарс для двоих,

чтобы думать о лишнем в руках, как познать идеалами страх».

«Постороннему вход запрещён, но не в этом чутье под судьбой, где

нелестно ты ищешь покой, как безумец, забравшись под разум».

«Обучение к силе для слов – будто слаженный номер во рту,

обсуждает не весть что, а ту неприятности новость и слухи».

«Задавая капризности явь – ты не слышишь себя, обращаясь во льва,

но несёшь этот крест, чтобы я обратилась на том в двойника».

«Не учёл ты свой стиль и не хочешь корить одиночество днём или

ночью – любить, ты заводишь опять разговор и уму – неприятно

упасть в одинокую тьму».

«Управляешь Вселенной и тень не нужна, как капризная дама в огне

из любви, обучаешь свой рай на уме и тогда – ты запомнишь

Вселенной потерянный образ».

«Между ночью и днём промежуток непрост, он не холит твой день и

не носит твой хвост».

«День испил словом яд и уже неугоден, но почти ты одет в этот час

по погоде».

«На Москве пробил рай и ответ между нами стал вдали

перекладиной между ролями, стал вдаваться из прожитой жизни

сквозь рок, утомлением качества вылитых строк».

«Для Москвы ты не годен, не выжат под стиль, для себя ты уже этот

мир подавил».

«Чёрный номер, как искус внутри мудреца ждёт ещё спозаранок до

воли конца, ждёт и знает, что времени нет на конце, но от сладкой

приметы легко в мудреце».

«Жилам тонкий юмор шлёт примету, жаркой встрече вылепляет

метку, чтобы говорить ещё немного в дар от человеческого рока».

«Ты на завтрак подаёшь свой стиль, словно бы забыл тот день

вчерашний, был ли он растерянным, как тень в обществе – под новые

черты».

«Заяц мудро прыгает о тыл воли современности в упрёке, но не

знает будут ли молчать этим идеалам – подло волки».

«За разумностью вышил свой труд и корит над белёсой затравкой

осень близкой слезы, что ушёл ты в сердцах распинаться о завтра».

«Недоделанный мир на двоих, точно труд безымянной приметы, где

нет боли, нет мысли в ответ – упрекать за отчаянием день».

«Книгой помнишь меня, как черту и пинаешь свой ад многомерно,

но из глаз повторяет там путь – не твоя череда в этом дне».

«Зверь погоды студёной мне в топь иллюзорности – снова упал и как

близкий актёр передал этим утром – разбитое сердце».

«Верь – не верь, стало плохо в том дне видеть позы разбивчивой

мне, ограниченной формы о роль, словно в том упрощаешь и день».

«Самый старый отшельник мне – путь, по которому сможем пройти,

там не зная, откуда вздохнуть над иллюзий в собственном мире».

«Видел синий он свет и хотел, чтобы небо запомнилось так в

расстоянии воли в окне, направляя свой личности мрак».

«Горький след на кону дурака мне для пользы укроет рука, только в

жилах огонь не горит, поправляя свой времени вид».

«Поле плотной судейской войны надо мной, что есть мочи повисло

и нет берега жалкого в той, окаймлённой на дню красоте».

«Будет лучше, чтоб время в вине мне повисло, что в форме окна -

разновидность непройденной маски из льна в безграничности мысли

манерной».

«Этим стыд не придрался, но сжал иллюзорный проход на ходу, где

и я за приданым свой мир для ума – непременно найду».

«Серым оттиском в бурой стене вьючит словом осла – твой манер и

наверное будет он мне, как довольства суровый актёр на войне».

«Безопасностью вышит за днём этот вид, словно жизни гравюра и

лёгкий гранит, по которому славно проходим, клеймя – суд

неважный для эхо в меня».

«Долгий бисер и ценная мантия в шанс убирают твой день, оставляя

за словом – только вымысла долгий ответ на кону издевательства

жить за вину».

«Слава, толки и лживые сплетни – все они не нужны для поэта в час,

когда ты напишешь свой ад для второй объективности – днями назад».

«Будешь думать и мыслью корить время чаек в неспрошенной тьме,

будто к морю под ливнем ходить за ненужностью высшей причины

любить».

«Обещал ли сегодня быть мной, но не утром, не днём не пришёл,

свой забрал эталон неземной и отсыльному время – под шоу».

«Чёрный галстук и рознь на кону дурака мне в обычном пределе

души не куёт – этот рай для двоих, а поэтому ждёт между миром -

ненужная в воле тоска».

«Сложный день и такая же форма души – внутрь тебе благородно

уносят за сном время в толках, чтоб внутренне там говорить и

оправдывать стойкий поклон».

«Зверь в руке, точно маска на слон между нас, дух в тоске и немного

под счастьем погас, выгибая за этим и спину».

«Мне не в шахматах стыла под время война, а за днём повторения

стиля вины – этим прошлое вымыло слаженный ад, чтобы точно под

ним говорить».

«Берег духа и стойкий гранитный оскал мне не нужен от слуха

потерянных скал, где стоишь и не можешь судьбой угадать, что

искал ты у жизни тогда».

«Золотые на цепи фривольности сны в золотое от меры предание

глаз оттирают по времени только черты – в безыдейности думать о нас».

«Древний колокол в каждой руке отнесу этим днём за забытый

порог, словно суть и нечаянный ветер из глаз для двоих, чтобы

думать о судьбах твоих».

«Ночь цветная над блеском затерянных лет, ночь безликая в

пройденной ноше чутья, только день однотонный и форма твоя -

откровением пляшет нам зорко».

«Центр души из забвения стал мне у стен, как заброшенной маски

скупая слеза, чтобы утро пробило иллюзии плен и закрыло для ночи

глаза».

«Мает ветер от Питера форму любви, только ночи внутри там

короче, чем дни, мне они напророчили форму из слёз в безымянности

долгой глуши».

«Пустота и наверное стало спокойно покоряться излишествам в

гиблой тоске, управлять благородством, пока не воспето – это утро

на той половине из лет».

«Дни нечаянной маски продлили шаги, чтобы жить подороже и

ставить свой ад наверху от дозорного общества в такт – управлению

мысленной формы руки».

«Время лечит и многим отшельником лет стало холодно ждать твой

ответ, он сегодня устройством забытого сна – мне расставил на

минах пути от вопроса».

«Точно осень из мнимого города взяв – ты уносишь под влажностью

снова меня и забытое общество, словно строка покоряет для слов

облака».

«Над жемчужной окалиной в сердце смотрю и всё ближе

искусственный ад под ребро загоняет мой пройденный свет на огне,

будто жизни смотрю – этот день».

«Свет московский и черт золотая гряда там несносно укроют

разлитый восторг, чтобы день затворял иллюзорностью торг между

будущим в цвете, меняя меня».

«Берег дальний, что зверь за противной игрой, берег скроет мой

фатум от недр по любви, но из смысла забыть этот день не смогу -

буду формой отсыльной на том берегу».

«Мыс у моря, что мысли плохая пора, мыслит болью до нового рока

у дня, под который ложится твой камень из бед испытания новой

судьбы о портрет».

«Не преступник и нет от тебя уговора – быть то ближе, то дальше

другого позора, где от дней приходящих устало корит – враг земной

и о том говорит».

«Пропадаешь за долгой утратой любви, словно тени сгущаешься в

днях потому, что утратил свой звук и манеру во мне – между

бездной и мыслью в огне».

«Чёрный прииск под страхом земли не лежит, он всё помнит и сам

от того дорожит быть искусством на малом пороке души, заставляя

нас опытом жить».

«Воплощением ветра под страстью хожу и свой день наизнанку на

том ворожу, но не знаю откуда мой рай из небес – льётся стройной

пародией к склепу».

«Для готической поступи стала мне явь, что презренный манер как у

дня выбирать там смогу ложный смысл и потерянный блик -

непригодности слов умирать, точно миг».

«Разбойничий у сходства слова мир – ты сам направил точности

слезу и ждёшь её оценки, чтоб искать на сердце пережиток этим в сути».

«Двери захлопнулись вровень к лицу, стало спокойно под смерть

мудрецу в ложной оценке сегодня стоять, там измеряя нам память».

«Стол деревянный и короб во мне стали приданым под совестью лет

– ждать, что укроет там смерти игра – новое общество бед».

«Цифровые тени в промежуток ставят этот день так непривычно, что

таит там общество из муки – воздух окровавленной разлуки».

«Несносный день для вымысла мне сам расправил пошлый юмор

под нутром, но вышел, точно хруст в универсам под бдительной

отсылкой – там на грусти».

«Выше прозы мне дубль в голове, но и в найденной просьбе не жду -

говорящее чувство за мир, что когда-нибудь снова найду – этим

форму свою».

«Повесть между ближним за рукав слаженно глодает формы прав и

несчастье прячет в свод тоски, чтобы Питер повторил тот мрак».

«За оконной проталиной смерть и грядущее в смыслах о лжи, где не

знали мы множество этих портретов – из не ношенной робы войны».

«Пусть числом не богат ты на искреннем дне, пусть снуют этим

дрязги под раж одиночества вымерить странные формы в душе, и от

этого только бежать».

«Укоризна упала под мусор в тоске, упрощая свой мир в

безоглядной игре, где и ты не прощаешь единственный ад, но к

вопросам не смотришь упрёком назад».

«Этот Рим не порвал отношения вновь с исчезающей формой любви

за урон идеальности видеть ту ночь, что восторг между каждым из

прожитых дней, будто солнце».

«Нет лести упрощать сегодня ад, он высмеял тебя, теряя смысл, но в

будущее смотришь день назад и будто бы построишь – не его».

«Словно крыса крадёшься ко мне невпопад и теряешь свой смысл

для короткой руки, но нечаянно волей горишь, будто яд, возвращаясь

за телом всё время назад».

«Холодно и сыро, как в квартире ты стоял к подножью благ своих,

но не передумал ждать ещё собственное сердце – на поминках».

«Будто бы рознь запечатала ад в сердце твоём, чтоб вернуться

назад, в час, когда нет уже пищи и слов – только куёт одиночество раб».

«Цепи смыкаются в призраке ран, ты ненаглядно там смотришь

вокруг в детство и ждёшь, что не стало тебя выше искусства – такого

как я».

«Пепел из россыпи мнительных грёз стал для тебя – будто слепни в

плену мысленных образов туч, где подрос ты для всеядности – звать

на войну».

«Ровный испуг нам катает за сном ветер из призраков бурых, когда

ты в одиночество смотришь на мир, только не можешь им дух – передать».

«Питер ничейный и Питер, как друг в пепел твой день превращает

сквозь сны, в том красноречием став, словно путь в детстве из розни

– обратной войны».

«Розы из зла и алмазные сны стали мне родом идейной печи, где за

обломками спали не мы, тронув тот ад постоянства в ночи».

«Порох из встречи стал новой бедой в бледной окраске у времени,

взяв путь этот гордый и стремя из глаз, где за коварностью вылепит нас».

«Рим в пробуждении станет мне тьмой, Рим в осуждении встречен с

судьбой между Вселенной и точкой нароста, будто бы страхам нет

счастья в душе».

«Город не меркнет, но долго под стилем дождь прибивает овальные

крылья к небу бесчестности, вылепив ад мне на иголках от муки -

заплыть и бежать невпопад».

«Странное время мы проживаем, будто идём, а на встрече линяем к

местности времени, став по рукам – только историей в даре от чувства».

«У чёрной руки – не твоя клевета, но манит тугие края этот ад, что

будто бы имиджем стала тюрьма и новый наследия мира наряд».

«Обучает время поздний шаг, чтобы говорить и чтобы делать муку

символичности куда – ты бы сам заправил идеал».

«Меньше маски в лице у актёра, но испытывать полон он сил, будто

страхом узнает свой ад – наготове от чувств говорить не своё».

«В профессии, как в мудрости заря внутри происхождения уложит

твой день сегодня, в том лишь – говоря, что это ближе идеалам сходит».

«Сфокусировав стиль на лице – ты не множишь за телом восторг, но

под чёрной игрой был никем ты сегодня, а может и сам похудел».

«Близко душу корит твой подъём для врагов – самый старый кордон

между пафосом смысла и тьмой, где в душе идеалов ты сам – не такой».

«Воцарилась пустота и окружение от почести – не явь, но из тленной

формы мерит день возраст, за которым отвечаешь – только ты».

«Распутал любви детектив и стоишь, что ночью в пути от

расщелины щит и маленький гнёт не такого, как сам в итоге от

чувства – приврать небесам».

«Может вылепил Лондон в своей голове ты немного получше, чем

явь, но уходишь у чувства и мельче в глазах идеальности гордого

довода врать».

«Шипы у идеальности видны и помнят форму мира, где и я старался

звать твой юмор от обид и в душу шевелить проворный – крик».

«Расширением слов ты пробил потолок, словно миф от утопии тычет

твой стиль, и теперь ты стараешься выждать тот срок, где бы

вылепил найденный вызов в уме».

«За жирафом пошёл твой ответ, будто шея и старается вызнать

искусство к тому утомлению боли, что держишь вину ты добытой

угрюмостью – в цели».

«По уму, как по вене спадает рассвет и качаются пользой

строптивые дни, но гордишься ты страстью, что формой внутри

отбелённой добычи, пока в ней не умер».

«Дотошный ад всё сверлит край земли, а ты крадёшь отмеренный

ответ и мучаешь меня – покуда свет не перешёл искусственно дорогу».

«Отпустил ты удачу на взглядах внутри, а она повернулась и

смотрит вослед, что такого никчёмного в возрасте лет не видала

доселе – на тайной звезде».

«Почему ты не смотришь в свой времени ад, по которому хнычет

иллюзия сквозь удалённый ответ на компьютере близ – управления

собственной формой руки?»

«Мне бы множиться в числах и просто вести свой оставленный свет

для одной пустоты, где реальности след ты не видишь, но сам -

поставляешь там возраст из смысла к уму».

«Пропустил по стаканчику – может уснул и возможностью глядя в

понурый рассвет ты не знаешь сегодня, что этого нет, чтобы завтра

настало, как будни».

«Повседневность истаяла в ритмах дождя и стоишь ты внутри, как

медаль на кону, где-то с вечера пользы, где видел одну – говорящую

воду о сердце в глазах».

«Попробуй быть другом и мелким червём, когда из реальности

будто бы вновь ты ищешь свой дух идеальности под – строением

нового чувства для разума».

«Вкатил твой мир – примерный эталон, а ты впустил им долю слов в

глазах, чтоб быть себе примерным джентльменом и думать о

реальности – под страх».

«Возница из двух лошадей – будто гром и каждый кто ищет ту

правду в себе, не лжёт от реальности думать потом, как миф идеалов

на сути проблемы».

«Цифровой ли код ты миром угадал – думал, что таинственное вновь

душу центром тяжести постигнет, чтобы убежать от этих лет».

«Нивелируешь и ищешь путь претензий в форме слов, чтобы в

будущем ты сам – укротил любви огонь».

«Буря ждёт твой мир на дне, чтобы лучше вспоминать форму

бдительности сквозь отвратительный манер».

«Для уловки ты душу продашь даже днём, но готовишь ты честное

просьбы из глаз, будто сам отзываешься в толках к уму – первый раз».

«Голодный джентльмен на перерыве пытается упасть судьбе на дно

и сам не хочет выбирать дерьмо, но ищет поприземистее в судьбах».

«Серой маской встретит счастье твой обыденный пример, но в углах

капризных стен нет мне больше дум прощаться».

«Открываешь свой выдох и пуст твой подземный, отмеренный день,

где и сам ты гулял по дворам, направляя тот времени хруст».

«Почему не сбываются тайны души, может сам ты им пропил свой

путь или стался от счастья таким не у дел – в безыдейности жадного

прошлого?»

«На душе крокодилы и в смерти рука – тянет общество мира до

призрака, где-то в воздухе помнит о чуде за толк – непомерной

иллюзии вылитых форм».

«Обстоятельство выше меня, что война, но другая любовь – не твоя

суета над покоем из раны забытого сна, чтобы выше не прыгнуть – за

прошлое».

«Отчуждением смотрит проворный мне враг, он то думает полно, то

душу кривит, но отчаянный сделать не пробую шаг – это всё

иллюзорности разума высшего».

«Не омлет мне готовит из счастья жена, но оправданной гордости

смелая нить, что корю я свой день над обрывками зла и хочу потому

для любви – изменить».

«Кирпичною стеной мне выпал долгий туз, он вылит, словно роль, а

я ему сквозь суть – не бледная картечь для мыслимой слезы, но

тонкая медаль по праву – для войны».

«Широкополосный разгон для двоих, что мудрости осень и смелый

мотив, где будем претензией только у слов – мы вместе искать этим

душу в засов».

«Каменные формы мне в глазах призрак заставляют танцевать -

между линий пройденной игры, заковав свой уровень морали».

«Язык – это бурный мотив для любви, но тоньше искусства спадает