– Самое главное – знать где восток, – так мне объяснял когда-то Дмитрий и показывал то тут, то там, раз – за спиной у себя, другой раз – перед собой, третий раз – направо. А были еще и объяснения, когда восток алел и с левой стороны.

– Тааак, ну-ка, покажь еще разок, – рассмеялась Татьяна. – Я хоть знаю только, где север, но зато знаю точно, – сказала она и ткнула пальцем. – Вон оттуда птицы улетают перед морозами.

Я вышел наружу, изо рта шел пар. Тихонько возвращался домой, стараясь не намочить в холодной росе кеды и не залезть в заросли черники, что не всегда удавалось. Путь мой лежал с горки, и благодаря этому я мог, не запрокидывая голову, видеть миллионы звезд. Прямо передо мною черные силуэты деревьев набрасывались на эту светящуюся отмель, словно акулы. Внезапно тишину статичного пейзажа разорвал страшный хрип, донесшийся из темноты, рядом со мной. Я замер.

– Мать твою! – Рвущееся из груди сердце удержать было труднее, чем обложить матюгами Султана, который таращился на меня и щерил клыки. – Султан, айя нанакин, – сказал я и осторожно прошел мимо него, съежившегося в мгновенном стрессе. Я слышал, как он снова укладывается, ворча и вздыхая. Перед входом в чум лежал привязанный Мальчик, который лучше подходил на роль сторожа – помоложе, а спал крепко. Я отошел к деревцам. Шум падающей на влажный мох струи в этой тишине был подобен рокоту Ниагары, заполняя собой всё пространство так же, как храп, доносящийся в городе среди ночи из открытого окна, может заполнить пустую улицу гипнотической дрожью. Ровно на высоте глаз, на чахлой березке висела волчья челюсть, украшенная несколькими линялыми ленточками. Эдакая цитадель «чумовой» линии Мажино, отгоняющая страх за охранный периметр. Я вернулся в чум. Дмитрий и Татьяна лежали, накрытые по уши шкурами и розовым одеялом, только глаза сверкали стеклянным блеском.

– Спать пора, – проворчал Дмитрий.

Я снял кеды, куртку, свитер и штаны. Рубашку снять не рискнул – под утро могло похолодать. Постель была мягкая и удобная; к тому времени я уже был ученый и знал, что главное – хорошо укутать ноги. Потому что подводят, раньше всего замерзают, а если раз среди ночи проснешься, сна как не бывало.

– Максим сегодня спит у Никиты, – сообщил я, но новость не нашла отклика у народа.

– Хорошо, когда отходишь ко сну уставшим, – какое-то время спустя послышался голос Дмитрия. – Главное для человека

– работа, это лучшее из всего, что есть в жизни.

После этого заявления воцарилась тишина, а темнота так сгустилась, что можно было различить лишь маленький огонек, тихонько поплясывающий на догоравшей головешке.

* * *

– Нехорошо. Огонь ничего не хочет сказать.

Я обернулся. Перед печкой, распахнув ее металлическую дверку, на коленях стоял Коля и с озабоченным видом смотрел внутрь печки, где уже пару часов горело вовсю. Оконные стекла покрылись испариной от тепла, овладевшего кухней, тогда как снаружи смеркалось и продолжал идти холодный дождь. Мы уже неделю как знаем, что наша встреча с оленеводами, о которой мы заранее договорились, не состоится. Они должны были быть в середине августа у реки, но в такой дождь хозяин собаку из дома не выгонит, а что уж говорить про то, чтобы человеку по лесу скитаться. В такой дождь, как мне Коля сказал, сидят в чуме и ждут, пока перестанет лить, потому что и оленям тяжело на размокшем мху и оленеводам одежду негде высушить. А с мокрой одеждой – не жизнь, обязательно заболеешь, здесь это непозволительная роскошь. Так что и они в чумах, и мы здесь на кухне, сидели в ожидании тех редких солнечных дней, которые позволили бы нам встретиться на берегу реки.

– Они недалеко, – сказал вчера Коля. – Только бы дождь перестал.

Теперь он смотрел на огонь, напряженно о чем-то думая.

– Что там у тебя? – спросил я.

Внутри разрасталась тень и мерцающий блеск, пробивающийся через все щели раскаленной печки, пока что был единственным источником света.

– С тех пор, как ты здесь появился, огонь замолчал. – Он недоверчиво глянул на меня. – Он думает.

– О чем?

– Духи не хотят, чтобы ты оставался в тайге. Они не понимают, кто ты и зачем сюда приехал.

Дождь барабанил о подоконник, кривой пол терялся во тьме, в которой стоял коленопреклоненный Коля, и лишь лицо его было освещено (как на картинах старых живописцев) светом, исходившим из приоткрытой печки.

– Откуда ты знаешь?

– Огонь всегда тебе всё расскажет, предупредит о человеке или о медведе.

Странное дело, но после его слов в этой погружающейся в темноту и шум дождя кухне как будто кто-то появился. Казалось, темные углы стали его прибежищем, а поскрипывание мебели – отголосками его шагов.

– Ну и что он сейчас говорит?

– Сейчас? – Покачал он головой и пошуровал кочергой. – Сейчас он колеблется.

– Откуда знаешь?

– Вчера в бане специально печку истопил и то же самое. – С тихим скрипом он закрыл дверцу печки и задвинул засов. Зажег свет, мне пришлось зажмуриться. – Ты хоть дал что духам, когда высадился на берег?

– А что я им должен был дать?

Он на мгновение задумался.

– На твоем месте я пошел бы сейчас за дом и выбросил всё, что у тебя в кармане.

Он поставил чайник на огонь. Я встал из-за стола, обулся, надел куртку и вышел. По мокрому дощатому настилу прошел мимо густых кустов картофельной делянки. У сортира сиганул через забор и преодолел кучу лежавшего за ним мусора. Передо мной открылось широкое пространство, поросшее густой травой. За ним черной стеной стояла тайга. Я, как в сказке, повернулся к лесу задом, достал из кармана горсть мелочи и что было сил метнул за спину. Послышалось глухое побрякивание падающих в траву монет. Я оглянулся и увидел, что вечер уже погрузил землю во тьму и лишь обложенное тучами небо бледно светилось. На небольшом деревце неподалеку я заметил промокшего ворона. Друг по несчастью, он мок вместе со мной и смотрел на меня.

– Лучше поздно, чем никогда, – заявил Коля, попивая чаёк. Он встал из-за стола, открыл печь и взглянул на огонь. – Всё еще думает, – сказал он, закрыл дверцу печурки и налил мне чая. – Иди, сейчас новости будут показывать, – сообщил он и направился к телевизору.

* * *

Тепло растекалось по костям, грело тело, укутанное в тяжелое одеяло и прикрытое для надежности покрывалом. Только лицом я еще ощущал холодное дыхание ночи, которому я предавался с удовольствием человека, не поленившегося обезопасить себя толстым теплым коконом. Всё вокруг плясало в такт пляски угасавшего пламени на поленьях. В этом тихом театре теней предметы повседневного обихода принимали самые причудливые формы. На перекладине, колыхаясь от потоков печного тепла, сохли Максимкины штаны.

– Плюнь! Плюнь в огонь! – крикнула Татьяна.

– На фиг?

– Плюнь, говорят!

Слюна зашипела в ярком пламени. На щепке зашкворчал вытопленный из нее сок, своим шипеньем возвращая воспоминания о вчерашнем вечере. О том самом моменте, когда я почувствовал тычок в спину, и оказалось, что это черенок моего ножа. Тогда я вынул его из-под себя и с размаху воткнул в деревяшку, лежавшую перед огнем. Реакция была мгновенной. Татьяна вытащила нож и откинула его в мою сторону.

– Плюнь!

Я видел ее широко открытые глаза, с изумлением смотрящие на меня.

– Помни, держи эту штуку подальше от огня. Не то что-нибудь плохое случится с нами или с тобой.

Я перевернулся на спину, теперь надо мною зияла черная дыра первобытного дымохода. Стенки конусообразного чума сходились к ней, как будто мы лежали в пирамиде или в жерле нацеленного на небо орудия. Остатки света взбирались по брезенту ввысь, слабея по пути и в конце теряясь в чернильном колодце, полном колышущихся в его бездне звезд. Пламя понемногу угасало, темнота постепенно стекала вниз, вбирая в себя всё больше предметов. Сначала она захватывала те из них, что висят повыше, потом остальное, пока в конце концов не зависла на долю секунды надо мной. Брезентовые покровы чума будто исчезли, растворившись во мраке, оставив нас голыми перед пустотой пространства. Единственное, что подтверждало реальность бытия – шум деревьев.

– Помни, – сказал на прощанье Коля, – не свисти там, не нарушай покой мертвых.

Где бы они ни лежали на своих древесных помостах, как в гнездах, просвечиваемые сквозь ребра всеми созвездиями, я почувствовал на мгновение, что, прежде, чем эта мрачная толпа, сокрушая нас, ворвется в рот, нос и уши, все мы будем дышать спокойно.

* * *

Вся деревня спала. Только молодежи, допоздна тискающейся по темным углам, было не до сна. Да еще редкому подгулявшему народу, чьи ругань и громкие разговоры долетали до нас через плотно зашторенные и наглухо закрытые окна. Только по всполохам сигаретных искр можно было узнать, куда не стоило соваться. Телевизор мигал, так что мне пришлось повернуться лицом к стене. Коля лежал на соседней кровати, закинув руки за голову: он как раз смотрел ночной сеанс.

– Грузят нас этими ужастиками, чтобы уничтожить нашу психику, – уловил я его слова, проваливаясь в сон, а во сне – в потрясающей красоты большие голубые глаза… Их зрачки были как глубокие колодцы, к которым по спирали слеталась стая птиц. В колодцах отражались облака. Достаточно было поднять взгляд и они висели над головой на своде небесного купола, как в горах: изгибы местности, лес, пригорки и поле со стогами выцветшего под солнцем сена.

– Жарко? – раздался чей-то голос.

Да, жарко, понял я. Разгар лета, пахло скошенным сеном, а с возвышенности открывался широкий вид на всю долину со старыми домами, костелами и людьми. Городок лез в боковые ответвления долины и в ущелья, минуя сказочные китовые спины пригорков, поросшие лесом и выгоревшей травой, в которой извивалась пестрая лента змеи.

– Берегись! – донеслось неведомо откуда.

И вот змея на тропинке свернулась в кольцо, присмотревшись к которому я понял, что она – радужная оболочка глаза, а трава, доходившая до пояса даже самым высоким (а уж что говорить обо мне!) и скрывающая в себе большие цветки ромашек и колокольчиков, это ресницы «змеиного глаза». По каждой из этих ресничек я пролетел как по доскам сельской мостовой, перескочил на черные клавиши пианино, стоявшее в большой комнате, а рядом с ним была мама. Пианино молчало. Зато звук лился со стеклянного экрана, с которого прямо на меня смотрели глаза ковбоев; а еще звучали душеразлирающим скрипом несмазанные качели, качаясь то влево, то вправо.

– Суд идет, – вновь раздался голос.

Через белый дверной проём я вошел в комнату, где продолговатое зеркало серебрило стену. В комнате кто-то был. Улыбался пухлыми губами, обнажая гнилые зубы, смотрел на меня глазами, обрамленными серпантином татуировки. Я выбрался на его теплое веко и начал своё путешествие.

– Привет, – сказал этот кто-то.

Круги, обрамлявшие его глаз, повели меня дальше, по волнам припухлостей на коже, в направлении густых бровей, росших словно кустарник на берегу ручья. Вода шумела, разбиваясь о мелкие камешки, перекатывала их, становясь бурой, когда подмывала откос, и слезами прожигала борозды на этом лице. Брат сначала бросил камнем через ручей, а потом исчез под черным узором, который раскручивался, разрастался, расползался побегами по всему покрытому морщинами лицу, густой, дикий, он спустился по шее и наверняка пополз еще ниже. Не затронул только кроткие голубые глаза.