Дважды взбирался он как только мог высоко на священную гору Небесный Дед, замыкавшую долину с юга. По извилистой трещине Пескарь доползал до самых Непроходимых Скал, откуда далеко на севере было видно море. Он догадывался, что это море, хотя никогда раньше не видел его вблизи. Теперь же их ждала скорая встреча.

Отряд шел по дороге вдоль сбегавшего к морю ручья, постепенно все больше удаляясь от родной долины. Давно остались позади оливовая роща, где было знакомо каждое дерево, и небольшое поле старейшины Копьё, на котором уже проклюнулся второй урожай ячменя – самое северное из угодий Города-в-Долине.

Ручей с каждой милей ширился, превращаясь в небольшую реку, и извилистые ивы вокруг небольших омутов заманивали отдохнуть в тени.

Через некоторое время облака совсем растаяли, и Пробудившийся принялся палить всё сильнее, словно чтобы поджарить Мать-Землю.

Поначалу, покинув знакомые места, Пескарь почувствовал робость, но затем она испарилась, и он воодушевился настолько, что даже отпустил несколько ободрящих реплик своим сверстникам.

Дорога была легкая – почти всё время вниз. Но щуплый Козлик всё равно начал вскоре уставать под тяжестью копья, щита, доспехов и пожитков в заплечном мешке. Хотя держался стойко, не жаловался, а только всё больше серел лицом и продолжал идти, стиснув зубы.

В середине дня, когда солнце стало особенно припекать, сделали привал под широкой сенью пальм, что росли по берегам небольшого озерца. Некоторые воины сбросили обмундирование и с шумом полезли купаться, спугнув нескольких лебедей и стайку оленей, как раз вышедших к водопою. Козлик рухнул на землю, тяжело дыша. Пескарь спросил, все ли у него в порядке, но тот лишь отмахнулся.

– А ты силен, однако! – подколол его Ящерка. – Я и не думал, что ты так далеко забредешь.

У Козлика не было сил огрызаться в ответ, и он сделал вид, что не обратил на эти слова внимания.

Пескарь прошелся по биваку и нашел Рубача, который сидел под пальмой, мрачно поедая кусок вяленого мяса с луковицей. Пескарь встал чуть в стороне и почтительно обратился:

– Дядя Рубач!

Воевода дожевал откушенный кусок мяса и ворчливо спросил:

– Чего тебе, Пескарь?

Тогда юноша подошел ближе.

– Это Козлик, дядя Рубач, – начал Пескарь. – Он старается, но…

– Воин должен сам нести свое оружие в походе, – старейшина понял парня с полуслова. – Если он будет перекладывать часть бремени на соратников, то тем самым замедлит их, да и сам будет ни на что не годен. Если он не справится – такому не место в фаланге. А значит, не быть ему мужчиной.

Пескарь хорошо знал, что это значит. В городе жило несколько изгоев, чьё положение было немногим лучше, чем у рабов. Ни один отец не соглашался выдать за такого свою дочь, поэтому они были одиноки, перебивались самой черной работой и вообще старались не попадаться лишний раз на глаза соплеменникам. Пескарь не знал ни одного из них по имени, и даже не был уверен, что у них были имена – детское имя взрослому человеку носить не полагалось, а взрослых они не получили, так как из-за того или иного недостатка не смогли встать в фалангу.

«Бедняга Козлик, – думал Пескарь, возвращаясь к своим пожиткам. – Так вот чего он так боится. Он ведь с самого детства предчувствовал, что его может постичь такая судьба. Я и не догадывался! А вот Ящерка… тот прекрасно понимает – и давно, – чего Козлик боится».

Тщедушный юноша уже немного пришел в себя и, прислонившись спиной к пальме, жевал кусок мяса – не постылого вяленого, а жареного, с густым мясным соком. Видимо, Бур, его отец, щедро снабдил сына козлятиной в дорогу.

Когда солнце склонилось к закату, отряд продолжил путь. Козлик сразу начал сдавать: щит, висевший, как у всех воинов, на правом плече, неловко болтался и начал бить его по заду. Копьё в правой руке то и дело попадало ему под ноги, заставляя спотыкаться. Пескарь постоянно оглядывался, пытаясь хотя бы взглядом подбодрить товарища.

Дорога свернула к западу, и теперь воины шли прямо на солнце. Пескарь взглянул в глаз бога, который в это время дня не был уже таким яростным, и ему показалось, что нем светится милосердие. И тогда он решился.

– Щит и копьё воин в походе обязан нести сам, – обратился он к Козлику. – Но про остальные вещи никто ничего не говорил. Дай мне свой мешок.

Козлик не стал спорить. Идти с двумя мешками было намного тяжелее, но для Пескаря это было вполне терпимо. Правда, неожиданно начал особенно сильно чувствоваться вес отцовского меча на левом боку – этот довесок в снаряжении был непривычен. Когда несколько тысяч шагов остались позади, мешок Козлика принял Увалень – просто подошел и забрал его у Пескаря, когда тот начал задыхаться.

Воины шли молча, без разговоров, боевых кличей и песен – к вечеру первого дня похода все чувствовали усталость.

На вечернем биваке, когда запылал большой костер, уже сам Рубач подошел к Пескарю. Он, конечно, все заприметил.

– Благородный поступок, сын царя, – тихо, чтобы не услышали остальные, сказал он. – Но не обманись легкой победой. Тому, кого ты взял под своё покровительство, не выстоять в фаланге. Поверь моему опытному глазу.

– Я его все равно не брошу, – стиснув зубы, прошептал Пескарь.

– Я и не приказываю тебе бросать. Просто подумай о том, что я тебе скажу. Лучшим выходом для него было бы получить увечье в первом же бою. Такое, чтобы он не мог больше сражаться. Тогда и имя заслужит, и в дерьме всю жизнь не придется копаться. Но если уронит щит…

Рубач оборвал себя на полуслове и, не дожидаясь ответа Пескаря, развернулся и, возвратившись к своему месту у костра, назначил ночных дозорных, разделив их на три стражи. Пескарь сильно устал за день и обрадовался, что сегодня ему не придётся дежурить.

Этим вечером воины пели новые песни – не те, к которым привык Пескарь. Не было буйных плясок, не было выкриков «хайи!» и угроз врагу. Песни были тихие и протяжные.

«Помни нас, помни нас, брат. Пусть имена наши ныне и впредь звучат среди славных имен наших предков. Кость, Копьеносец, Алый и Шершень. Помни нас, помни Долину камней и грозную битву. Стапель, Крыло и Крепыш, и быстрый, как молния, Смоква. Помни нас, помни сраженье при Дреднах. Потир, Смелый, Толмач, Беспалый-храбрец и воевода Доска. Помни нас, помни нас, брат. В чертогах подземных бога, что мёртвыми правит, мы ждем вас в холодном дворце…»

Воины то и дело вплетали в песню все новые имена, новые места и названия битв. И если припевы-связки все они пели вместе, хором, то имена обязательно называл кто-нибудь один, и звучали они с разных сторон костра, из темноты, впиваясь в ночь и застывая на её каменной поверхности навечно. Некоторые из имен Пескарь раньше слышал – это были те воины, что не вернулись из походов. Иные же прозванья слышал он в первый раз в жизни – видимо, эти мужи пали в бою давным-давно, раньше, чем Пескарь себя помнил. Быть может, сотню вёсен назад?..

Песня длилась так долго, что Пескарь не запомнил ее конца, провалившись в сон под оглушительное перекликание цикад.

Ему приснилась вереница воинов, словно сотканных из тумана, уходящих во тьму. Из последних сил тащили они свои щиты и копья, и исчезали во мраке. Каждый, прежде чем кануть в пустоту, выкрикивал своё имя, но звучали они так невнятно, да к тому же память вдруг начала подводить Пескаря, – и он понял, что не может запомнить ни одного из них. «Как же так? – подумал он во сне. – Вы же должны вкушать посмертие в подземном чертоге, пусть и призрачное, но достойное! А имена ваши навечно должны оставаться в памяти людей. Почему же вы уходите во тьму, в безвестность?..»

Пескарь проснулся резко, от криков. Костёр догорал. Небо уже просветлело, но в тени гор всё ещё царила ночь. В предрассветной тьме носились туда-сюда тени. «Что это? Кто-то напал на нас?» – подумал Пескарь, вскакивая на ноги. Он попытался было найти своё копьё, но не смог в суматохе, и вытащил из ножен отцовский меч – не стал снимать его на ночь, и тот так и висел на поясе. Но что с ним делать и куда бежать, было непонятно.

– Угомонитесь вы, демоны! – услышал он грозный рык Рубача. – Всего лишь пара шакалов, стащили кусок мяса. Дурак Глазастый заснул на посту. Безглазый ты, а не глазастый!

Пескарь различил во тьме звук удара и приглушенный стон.

– Спите ещё, пока не рассветёт, а то в темноте передавите да перережете друг друга, – продолжил Рубач. – Отбой! И ты, Глазастый, тоже сгинь с глаз моих от греха подальше, последнюю стражу сам покараулю.

Утром воины выглядели уже не так грозно, как накануне. Кто-то смеялся над ночным происшествием, кто-то злился на Безглазого (новое прозвище уже прилипло) – и то правда, надо ж было проспать шакалов!

Шли быстро, чтобы к вечеру обязательно добраться до Кадма. Впрочем, задача была нетрудная: дорога между двумя городами многократно исхожена и хорошо знакома, от привала под пальмами до стен Кадма было чуть меньше половины пути.

Весь этот день Пескарь и Увалень попеременно несли мешок Козлика, что очевидно помогло последнему продержаться. К концу второго дня пути он выглядел уже куда менее измотанным.

6

Издалека, с гор, море казалось просто полосой не то синего, не то серого цвета. Но чем дальше продвигался отряд воинов Грома, тем поразительнее оно становилось. И вот после очередного поворота тропа выскочила на уступ с десяток локтей высотой, и Пескарь поразился открывшемуся далеко впереди и внизу простору.

– Какое же огромное! Как небо! – выдохнул он.

Вид моря, до которого было ещё много тысяч шагов, так захватил его, что он поначалу даже не обратил внимания на большой город, примостившийся на берегу, окружённый россыпью усадеб, зеленеющих полей, виноградников и плодовых рощ.

Когда тропа наконец привела их к полям, Пескарь ощутил необычный запах, который с каждым шагом становился все сильнее. Свежий и бодрящий, но при этом как будто тяжёлый.

Оказалось, не он один обратил внимание:

– Это море пахнет, – задумчиво сказал Козлик.

Отряд обошёл небольшую усадьбу, обсаженную грабами и клёнами – хозяин, его миловидные дочери и накоротко остриженные рабы, что-то ковырявшие на полях, приветливо махали им руками, – и тогда им наконец-то открылся вид на Кадм, до стен которого оставалось не больше десяти стадиев.

Город-в-Долине не имел защитных стен. Он был построен на пологом склоне Холма посреди долины, и его пересекал текущий с Холма ручей. Правда, все дома, построенные на окраинах города, были не из необожжённого кирпича, а из камня, и проходы между ними легко было перегородить в случае надобности. Но надобность до сих пор ни разу не появилась. Ни один враг, кроме горных дикарей, не угрожал Городу-в-Долине напрямую, а козопасы редко собирались больше чем вдесятером и приближаться к городу не осмеливались. Чаще всего они нападали на женщин, что неосторожно забредали слишком далеко вверх по склонам, увлекшись сбором орехов или ягод.

Поэтому облик Кадма поразил Пескаря. Он давно знал, что портовый город огражден с берега стеной, но не представлял себе, какая она высокая – в два человеческих роста! Ни один самый ловкий воин не смог бы допрыгнуть до верха, чтобы ухватиться за край стены. Основа её была из известняковых глыб, а сама стена – из обожжённого кирпича. Она ограждала город целиком, от моря до моря, и в ней было двое ворот из тяжеленного вымоченного в воде дерева. Ворота были обиты железом – металлом, изделия из которого Пескарь до этого видел всего пару раз в жизни – и запирались на огромный деревянный засов.

Оба входа в город днем охраняли по двое стражников с копьями и обтянутыми кожей плетёными щитами, которые в случае надобности могли быстро их закрыть и запереть, а также поднять тревогу с помощью больших бронзовых колоколов – каждый размером с голову коровы.

«Когда стану царём, обязательно заведу и у нас такой колокол, – восхищенно подумал Пескарь. – Правда, нам и одного хватит».

На ночь ворота запирались, а стража у них удваивалась.

Некоторые улицы в Кадме были вымощены камнем, который, однако, часто без следа исчезал под кучами навоза, товаров или какого-то хлама и мусора.

Народу на улицах было непривычно много, и непривычно много было людей слишком худых и больных и, наоборот, слишком толстых, непрерывно потеющих, которые тоже казались Пескарю больными, хоть и были богато одеты.

Отряд из Города-в-Долине встретили в Кадме с большой радостью. Женщины-торговки одаривали воинов яблоками и финиками, мужчины кричали слова приветствия и махали руками. Но покровительственно хлопать по спине богатырей с холмов никто не решался.

Колонна прошла через весь город, который показался Пескарю просто огромным, через гигантскую рыночную площадь (она была раз в двадцать больше главной площади Города-в-Долине), на которую выходили молы порта, – к царскому дворцу.

Дворец стоял на небольшой скале и представлял собой отдельную крепость, которая показалась Пескарю просто-таки неприступной. Огражденный стенами, идущими над скальными обрывами, дворец имел свои собственные ворота, к которым вела узкая, изгибом поднимающаяся дорога длиной шагов в тридцать.

– Вот это могущество! – восхищенно сказал Пескарь.

– Крепкая рука воина – вот сильнейшая башня города, – поговоркой ответил Козлик.

«Начинаешь сомневаться в этой мудрости, глядя на здешние башни», – подумал Пескарь, но вслух крамольную мысль не высказал.

– Истинное могущество в богатстве, – вставил своё слово Ящерка. – Сколько у здешних добра – это ж страшно подумать!

На воротах дворца красной краской был нарисован символ Кадма – надутый парус, который в то же время походил на топор с широким полукруглым лезвием. Символ и силы, и богатства.

Колонна воинов втянулась по узкой дороге внутрь дворца, и ворота за ними закрылись. Внутренний дворик дворца не был таким уж просторным, но место на утрамбованной земле нашлось всем. Трое старейшин вместе с послами поднялись по коротенькой лестнице из широких каменных ступеней и исчезли в главной башне дворца – огромном здании в три этажа, где, как полагал Пескарь, должен был жить сам царь Кадма.

Во дворе оказалась дюжина воинов-кадмийцев. Многие из них были знакомы с воинами Города-в-Долине и принялись здороваться со старыми приятелями, расспрашивая о житье-бытье и новостях.

Вскоре гостей позвали в трапезную, которая располагалась в одном из боковых помещений царской башни. Они побросали оружие и вещи прямо во дворе и вошли под низкий свод в помещение, освещенное лишь парой чадящих факелов, да ещё в двух маленьких оконцах-бойницах догорал вечерний свет. Здесь стояли два стола, окаймленных четырьмя узкими скамьями. Было довольно тесно, но воины все же сумели поместиться.

Несколько молчаливых женщин, которые показались Пескарю очень несчастными, внесли в трапезную большие лохани с похлебкой, которую разложили в глиняные чашки. Варево из ячменя и тертого козьего сыра, в котором было немного мяса, оказалось не особо вкусным, но им вполне можно было набить живот после долгого пути.

Вместо устричных раковин, которыми жители Города-в-Долине привыкли есть похлёбку, выдали странные бронзовые палочки: с одной стороны на них было расширение в форме раковины, а с другой они были заострены. Пескарь обратил внимание, что некоторые из воинов довольно умело хлебают варево этими палочками с углублениями на конце, время от времени подхватывая на острый конец слишком большие куски. Вскоре юноша услышал и название приспособления – ложка. Пошарив взглядом по столу, Пескарь обнаружил ложку, которая, видимо, полагалась ему, и сначала неловко, а потом все более умело приспособился есть с ее помощью. Ощущение было новое, забавное и скорее приятное.

Козлик тоже сразу освоил ложку, Увальню это давалось гораздо труднее, и значительная часть налитой ему похлебки оказалась на его льняном доспехе. А Ящерка предпочел обойтись без новшеств и хлебал через край чашки, помогая себе руками.

Еще меньше, чем трапезная, Пескарю понравилось отхожее место во дворце. Оно было у стены, выходящей в море – несколько дыр в деревянном настиле нависали над обрывом. При этом сам настил ничем не отделялся от внутреннего двора, и справлять нужду приходилось на глазах у всех, кто в это время во дворе находился.

На ночлег воины улеглись здесь же – кто во внутреннем дворе, кто в трапезной, на столах и под ними.

Старейшина Копьё, в сильном подпитии, ненадолго вышел из главной башни дворца и, с трудом ворочая языком, сообщил воинам Грома, что поход против пиратов будет скоро, но точно не завтра. Поэтому можно пировать. После этого Копьё вновь скрылся в башне, а воины-кадмийцы вытащили откуда-то из закромов дворца амфору, полную вина, откупорили её и раздали гостям кубки. Чашу для разбавления вина тоже достали, но она оказалась слишком маленькой на такую ораву, поэтому воины стали пить вино неразбавленным, как дикари. Началось какое-то дикое, разнузданное веселье, которого Пескарю до сих пор не доводилось видеть. Каждый торопился напиться допьяна как можно быстрее, словно куда-то опаздывал, и в скором времени почти все набрались до безобразия.

В какой-то момент один из кадмийцев поймал не ко времени подвернувшуюся женщину – одну из тех хмурых, что прислуживали за столом – и стал сношаться с ней прямо посреди двора, у амфоры с вином. Воины подбадривали его ритмичными криками, а потом стали сменять один за другим.

Ящерка занял очередь, а Пескарь, хоть и был уже очень хмельной, не мог избавиться от омерзительного чувства.

– Что скажет её отец, когда узнает? – спросил он у одного кадмийца.

– У неё нет отца, – усмехнулся воин. – Это царская рабыня. Царь уже давно насытился ею и подарил воинам. Так что можешь не стесняться.

В Городе-в-Долине рабов почти не было. Сколько знал Пескарь, их было всего двое – оба почти старики. Воины Города-в-Долине редко приводили пленников из военных походов, потому что с работой справлялись сами, а рабов нужно было бы кормить. Ни об одной женщине-рабыне юноша до сих пор не слышал. «И хорошо, что у нас их нет», – подумал Пескарь.

Он поднялся на стену, чтобы оказаться подальше от неприятной его взору сцены. Козлик уже спал в углу двора пьяный, а Увалень привычно пошёл следом за своим вожаком.

– Как-то это неправильно, – сказал Пескарь.

– Угу, – пьяно кивнул Увалень, и сын Тверда осознал, что тот даже не понимает, о чем идет речь.

– Вот проклятье! Одна пакость от этого вина.

– Угу, – снова кивнул Увалень и приложился к своему кубку.

– Иди спать, Увалень, – разрешил Пескарь, и тот, снова кивнув, послушно почапал вниз, во двор.

Пескарь отвернулся и стал смотреть со стены на город и море.

Глаз Пробудившегося давно закатился за горизонт; море и небо над ним были черными, как смола. С той стороны раздавался шум волн. Пескарь вдруг подумал, что за целый вечер так толком на море и не поглядел. Понял лишь, что оно совсем не такое, каким он ожидал его увидеть. Как и Кадм. Как и другие люди. Как и всё вообще. От последней мысли хмельная голова закружилась.

В городе горело несколько огней: факелы у наёмной охраны, что стерегла товары, сложенные рядом с пирсами на площади; несколько масляных светильников на кораблях, да иные окна на вторых этажах домов тоже были освещены.

Теперь Пескарь смотрел на Кадм уже без прежнего восхищения. Что-то в нем было глубоко неправильно. Но что именно?..

А может быть, он просто тоскует по родному дому? Первое восхищение новизны прошло, и теперь на чужбине всё кажется ему неуютным?

Он понимал, что эти вопросы выше его разумения. Во всяком случае, пока. Во всяком случае, пока он так пьян.

7

Море было поразительным. Такое же величественное, как горы. Такое же непостижимое, как глаз Пробудившегося. У самого берега – изумрудно-зеленое, а дальше синее, потом серое… оно словно вобрало в себя все возможные цвета сразу. И пахло оно, как огромный незнакомый зверь.

Проснувшись на рассвете, Пескарь первым делом взобрался на стену, чтобы взглянуть на него, и задохнулся от восхищения.

– Оно везде такое? – спросил он у стражника, дежурившего на стене и явно мучимого похмельем. – Его ещё много?