Слово о полку Игореве: Взгляд лингвиста

Безупречно научный, взвешенный взгляд на вопрос о подлинности "Слова о полку Игореве". Тема закрыта. Нет, конечно же спорить об этом будут всегда, горячо и яростно. Но если вас увлекают не споры ради споров, а всестороннее рассмотрение проблемы, если вы хотите составить собственное мнение, то работа Зализняка вам поможет. Исчерпывающе.

"Слово о полку Игореве" было явлено потрясенному миру 200 лет назад в качестве уникального во всех отношениях произведения. 200 лет вокруг него кипят страсти, наиболее яростные - по принципиальному вопросу: действительно ли это текст XII века, или все-таки новодел, искусно исполненный через полтыщи лет. До последнего момента в битве сходились историки, литературоведы и филологи, делавшие ставку на лексический корпус. Академик Зализняк решил подготовить лингвистический ответ на больной вопрос, пропустив сам текст, а также аргументы сторонников и противников между древнерусской наковальней и математическим молотом (о как заговорил - это я от усталости).
Я, в отличие от нескольких очень умных друзей, не отношусь к поклонникам "Слова о полку Игореве" или любителям древнерусского языка либо ранней русской истории. Однако ж интересуюсь, скажем так, смежными явлениями и дисциплинами, друзей уважаю и их оценкам доверяю: а оценки Зализняка и конкретно этой книги выдержаны в превосходных степенях. Потому прочитал.
В целом: книга, конечно, рассчитана на любителя перечисленных явлений, но интересна и поучительна и для иных слоев - а неимоверно крута независимо от чего-либо. "Взгляд лингвиста" - книга очень основательная, компетентная, по-хорошему дерзкая и ерническая, и свою задачу она решает. Непредвзятый читатель (предвзятому-то все равно) выходит из текста не только обогащенным знанием новых слов типа "узус" или "энклитика", но и процентов на 90 убежденным в том, что "Слово..." фальшаком не является, сработать его в XVII-XVIII веке мог бы только уникальный гений, тихой сапой открывший половину славистики и индоевропеистики на двести лет вперед, а большинство оспаривавших этот факт - балбесы.
Вот с последним пунктом связано основное удовольствие от непрофессионального чтения "Вгляда лингвиста". Такого размаха академического ехидства и высокоинтеллектуального опущения оппонентов я еще не встречал. В детстве я, наверное, просто повыписывал бы в блокнотик фразы типа "объяснения, требующие откровенного стояния на голове","трудно представить себе более эффективный способ скомпрометировать работу лингвистов", "<если> речь здесь идет вовсе не о реальных явлениях языка, а просто о выдумках эрудита, который был совершенно свободен в своей фантазии..., <то> и Кинан совершенно свободен в фантазиях о том, что могло прийти в голову непредсказуемому эрудиту, и вся проблема откровенно перемещается из научной сферы в сферу гадания" - ну и совсем красявишное "даже и сотня мыльных пузырей, взятых вместе, дает всего лишь мокрое место". Теперь я ругаться совсем разлюбил и в хлестких формулировках не нуждаюсь – но все равно талантом автора впечатлен.
Как и способностью очень просто формулировать простые же, но не всем внятные истины: «В советскую эпоху версия подлинности СПИ была превращена в СССР в идеологическую догму. И для российского общества чрезвычайно существенно то, что эта версия была (и продолжает быть) официальной, а версия поддельности СПИ - крамольной. В силу традиционных свойств русской интеллигенции это обстоятельство делает для нее крайне малоприятной поддержку первой и психологически привлекательной поддержку второй. А устойчивый и отнюдь еще не изжитый советский комплекс уверенности в том, что нас всегда во всем обманывали, делает версию поддельности СПИ привлекательной не только для интеллигенции, но и для гораздо более широкого круга российских людей.»
Другое дело, что я предпочел бы не встречать так часто в книге академика-лингвиста выражений «а именно» и «не что иное, как» - но это уже чисто читательские тараканы. Те же тараканы позволили мне сладострастно оставить при себе процентов десять неубежденности в том, что утерянное в московском пожаре «СПИ» было подлинным и аутентичным. Повод для этого я, как всякий на моем месте воинствующий дилетант, увидел в некоторой узости круга тем, прочесываемых Зализняком в качестве доказательной базы, как правило, по три-четыре раза (что, кроме слова «шизыи», упоминаемого в работе раз тридцать, других спорных позиций не осталось?) - а также в зауженности академического взгляда на версии, объясняющие неподлинное происхождение «СПИ». Лично я за минуту придумал три варианта (различной степени маразматичности), способные многое объяснить.
Например, доставшаяся Мусину-Пушкину рукопись могла быть не цельной – сохранились только отдельные куски, а лакуны дописывались некоторым самородком.
Или, например: некоторый самородок нашел рукопись, на радостях выучил ее почти наизусть – а потом, когда уже договорился продать меценату, каким-то образом находку пролюбил – и потому судорожно восстанавливал текст по памяти.
Или, например: рукопись нашлась вместе с легендой о том, что всякий предъявивший ее миру обречет великую Русь на сабли внезапных половцев – поэтому мусинцы интенсивно портили сакральность текста глупыми вставками, но Наполеон все равно напал – однако ж отступил, ограничившись уничтожением раритета.
И так далее.
Тут надо пояснить, что я «СПИ» не люблю с детства. Я сразу ее воспринял как историю барина, который решил пограбить-порезать чуждые пределы, завел своих людей на погибель и бросил, а сам бежал – и все этому должны радоваться. Чуть позже я сообразил, что грабят-режут, в общем-то, моих предков – но это уже особой роли не играло (они, поди, тоже резали, и сами виноваты, что слов об этом до нас не дошло).
В общем, Андрей Зализняк написал крутую книгу. Но стихотворение Евгения Лукина пробрало меня сильнее.

С чего всё начиналось

Особенности дискуссии о (не)подлинности «Слова о полку Игореве» (СПИ) связаны прежде всего с некоторой таинственностью обстоятельств, при которых оно стало известно общественности. СПИ было издано в 1800 г. А.И. Мусиным-Пушкиным. По сообщению последнего, оно входило в состав приобретенного им рукописного сборника. Но способ приобретения остается не совсем ясным: А. И. Мусин-Пушкин говорил об этом скупо и уклончиво. Через 12 лет после издания СПИ сборник, как обычно считают, погиб в великом московском пожаре (правда, сохранившиеся сообщения об этом носят несколько неопределенный и не вполне надежный характер).

А судьи кто?

На всех этапах изучения СПИ безусловно преобладал взгляд на него как на подлинное древнее сочинение. При этом и скептики по этому вопросу тоже всегда были. Если брать современность, то в лагере оспаривающих древность СПИ стоит прежде всего отметить работы А. Зимина (1960-е гг., с продолжением до 1980 г. и итоговой посмертной публикацией 2006 г.). Основная его идея: СПИ — сочинение архимандрита Спасо- Ярославского монастыря Иоиля Быковского (1726-1798), задуманное не как фальсификат, а как стилизованное сочинение на историческую тему, которое впоследствии А. И. Мусин-Пушкин решил выдать за древнее.

Среди оспаривающих древность СПИ работ стоит также выделить работы К. Троста, М. Хендлера и Р. Айтцетмюллера (1970-е — 1990-е гг.). Так, К. Тростом выдвинута версия о том, что СПИ принадлежит перу Н. М. Карамзина.

Наконец, в 2000-е появилась версия Эдварда Кинана, согласно которой СПИ — это подделка, осуществленная знаменитым чешским лингвистом, основателем сравнительной грамматики славянских языков Йосефом Добровским (1753-1829).

Стоит отметить, что вопрос о (не)подлинности СПИ быстро превратился из историко-литературного в политический. Зализняк в этом винит СССР:

"[в] СССР в этом вопросе свободная конкуренция версий была невозможна: версия подлинности СПИ была фактически включена в число официальных научных постулатов, сомнение в которых о было равнозначно политической нелояльности."

"Поскольку в советскую эпоху версия подлинности СПИ была превращена в идеологическую догму, концепция А. А. Зимина по приказу сверху замалчивалась: его книгу 1963 года напечатали ротапринтом в 100 экземплярах для временной выдачи участникам разгромного обсуждения с обязанностью сдать все экземпляры после обсуждения обратно в спецхран. Не было и сколько-нибудь подробных критических публикаций с конкретным разбором его положений; опубликован лишь отчет об указанном обсуждении."

Я уже обращал внимание в обзоре на другую книгу Зализняка на определённый его антисоветизм. Характерно использование им фраз типа "разгромное обсуждение". Прям представляешь партийное собрание, где члены КПСС как один - по бумажке - громят Бродского Зимина. На самом же деле в своей книге сам же Зализняк вполне научно, по фактам, "громит" теорию Зимина. Чем его разбор отличается от разбора советских учёных в далёком 1963 году?

И ещё непонятно: если и работа Зимина, и её обсуждение замалчивались, то каким образом - цитирую самого Зализняка - наиболее полный зарубежный критический разбор гипотезы А. А. Зимина сделан Якобсоном уже в 1966 году?

Помимо деления на "квасных патриотов и "русофобов", в вопросе о подлинности СПИ имеется заметное различие между лингвистами, с одной стороны, и литературоведами и историками, с другой. Так, А. Зимин и Э. Кинан —историки, а не лингвисты; лингвистов же в лагере скептиков и поныне совсем мало,

Причины затянувшейся дискуссии

Во-первых, скептики-нелингвисты не осознают всю величину подвига написания на иностранном языке так, чтобы было и похоже, и правильно. Древнерусский язык — тот же иностранный. Никто не знает его с детства и не может пожить в стране, где на нём говорят. Единственное облегчение для имитатора здесь в том, что и другие тоже знают этот язык несовершенно. В роли экзаменаторов здесь оказываются не природные носители, а профессионалы, глубоко изучившие совокупность имеющихся текстов. Но есть и лишняя трудность по сравнению с живым языком: могут найтись новые древнерусские тексты (например, берестяные грамоты), и на их материале могут открыться дополнительные языковые закономерности, которые ранее невозможно было выявить на прежнем ограниченном материале, — и тогда имитация, основанная на прежнем материале, на новом уровне знаний окажется неудовлетворительной.

Во-вторых, не далее как в XIX веке уже был пример талантливой подделки древних рукописей на славянском языке. Отличился видный деятель чешского национального возрождения Вацлав Ганка (1791-1861). Ученик Й. Добровского и В. Копитара, Ганка обладал очень высокой для своего времени славистической квалификацией и был необыкновенно начитан в древних рукописях. Благодаря этому его подделки — так наз. Краледворская и Зеленогорская рукописи — были действительно столь успешны, что очень долго принимались за подлинные. Но все же, когда Я. Гебауэр подверг эти сочинения тщательному высокопрофессиональному лингвистическому контролю, факт подделки выявился с полной неумолимостью.

В-третьих, другая причина затяжного характера дискуссии - малая доказательная сила большинства используемых в дискуссии аргументов. В громаде опубликованных работ выдвинуты сотни разнообразных соображений, которые с некоторой степенью вероятности говорят в пользу отстаиваемой данным автором версии. Но очень часто из предъявленного факта решительно ничего не вытекает с обязательностью, и даже, если взглянуть на тот же самый факт чуть иначе, он начинает выглядеть как свидетельство в пользу противоположной версии.

Можно лишь поражаться тому, как мало иногда бывает нужно, чтобы построить чрезвычайно далеко идущую гипотезу. Так, Зимин объявляет Иоиля Быковского автором СПИ, имея в своем распоряжении только не вполне надежное сведение о том, что сборник, содержавший СПИ, Мусин-Пушкин приобрел именно у него, что Иоиль имел склонность к сочинению виршей и что он происходил из Белоруссии и учился в Киеве, следовательно, мог быть знаком с белорусским и украинским фольклором.

Способы аргументации в гуманитарных науках

Вот книга Якобсона (1948). В ней предъявлено такое множество аргументов в пользу подлинности СПИ , что читателю уже всё ясно. Но если после этого у него в руках оказывается, скажем, книга Кинана (2003), то там он находит такое же множество аргументов в пользу поддельности СПИ, и тоже получается, что всё ясно. Но ведь кто бы из них ни был прав, другой-то неправ! А ведь и у него бездна аргументов — от маленьких до таких, которые он считает неотразимыми! Как такое вообще возможно? Ответ ясен: безусловное большинство фигурирующих в дискуссии аргументов носит не абсолютный характер, а использует лишь одну из возможностей объяснения того или иного факта. И увы, показывает, как легко гуманитарий поддается соблазну истолковать в пользу своей гипотезы даже самые незначительные и логически ни к чему не обязывающие обстоятельства дела. Конечно, каждое в отдельности подтверждение лёгонькое и, если вдуматься, необязательное. Но их так много! Значит, идея верна!

Таким образом, степень прочности аргументов должна рассматриваться как несопоставимо более важный признак, чем их количество.

С этой точки зрения позиция почти всех сторонников поддельности СПИ имеет следующую серьёзную слабость: в вопросах языка они ограничиваются только лексикой. И потому с легкой душой утверждают, что со стороны языка у автора подделки не было особых проблем, так как все использованные им необычные древнерусские слова он мог взять из таких-то памятников. Однако основное внимание стоит уделять тем аспектам языка, где как раз наиболее полно проявляется системность: грамматике и фонетике.

Основные выводы исследований Зализняка и других лингвистов

Общий вывод исследований лингвистов таков: язык СПИ — правильный древнерусский XI-XII веков, на который наложены орфографические, фонетические (отчасти также морфологические) особенности, свойственные писцам XV-XVI веков вообще и писцам северо-запада восточнославянской зоны в частности. В версии подлинности СПИ эта картина объясняется так: текст СПИ был создан в конце XII — начале XIII века и переписан где-то на северо-западе в XV или ХVI веке.

Чтобы получить подобный же эффект, предполагаемый скептиками некий автор подделки должен был "всего лишь":
1) создать текст, удовлетворяющий грамматическим и лексическим нормам языка ХI века;
2) сымитировать эффекты орфографического, фонетическо- го, морфологического и иного характера (включая ошибки), которыми обычно сопровождалось копирование древнего текста переписчиком XV-XVI века;
3) сымитировать диалектные эффекты, характерные для северо-западных писцов данного времени.

Поскольку эти конкретные лингвистические задачи решены в тексте СПИ очень хорошо, анонимный имитатор должен был обладать в этих вопросах вполне достоверными сведениями, Откуда он мог почерпнуть такие сведения? Мыслимых путей только два: а) из грамматик и словарей; б) из собственных наблюдений над древними рукописями (или их изданиями), а также над современными славянскими языками и их народными говорами Первый путь в конце XVIIІ века (не говоря уже о более раннем времени) был в отношении грамматик предельно ограничен, а в отношении словарей ещё практически закрыт: десятки слов, использованных в СПИ, не фигурируют ни в каких словарях того времени. Но изучение древних рукописей, равно как изучение славянских языков и их говоров, в принципе было возможно — хотя, конечно, этот аноним находился в этом отношении перед лицом ситуации, неизмеримо более трудной, чем теперь, когда и в то и в другое уже вложен труд сотен и тысяч исследователей и результаты их опубликованы.

Тщательный лингвистический анализ показывает, что в СПИ представлен ряд характерных черт ранне-древнерусской эпохи: правильное двойственное число, имперфект с "-ть" (в правильном распределении с имперфектом без "-ть"), энклитики, подчиняющиеся закону Вакернагеля, древние правила препозиции "ся", релятивизатор "то", и т.д. В то же время указанные черты реализованы в СПИ не идеально: имеется и некоторое число отклонений от древнего узуса в сторону узуса XV-XVI веков. С другой стороны, в СПИ представлен ряд черт, характерных для рукописей XV-XVI вв.: поздний тип отражения редуцированных, орфография южнославянского типа, поздние окончания склонений, двойное "ся". С диалектологической точки зрения СПИ оказалось наиболее сходно с такими памятниками XV-XVI веков, как рукописи псковского происхождения: Строевский список Псковской 3-й летописи и Псковская судная грамота.

В СПИ хорошо проявляется и такое известное явление как уменьшение тщательности копирования к концу рукописи. Взять к примеру древнерусские кы, гы, хы, к XV веку перешедшие в ки, ги и хи соответственно. В СПИ встречаются и те, и другие, однако неравномерно: древнерусский вариант чаще всего встречается в начале СПИ, а к концу произведения почти исчезает. То есть в оригинале XІІ в., как и должно быть в эту эпоху, везде было кы, гы, хы. Переписчик XV-ХVI в. в начале работы копировал оригинал очень точно; но потом его внимание постепенно слабело и он уже, в частности, довольно часто писал ки, ги, хи (нормальные для языка его времени) вместо стоящих в оригинале кы, гы, хы.

Если же текст СПИ создан анонимом-фальсификатором, значит, он зачем-то счел нужным сверх всех остальных сложных задач, которые он решал, ещё и устроить в своём произведении всю эту изысканную градацию частоты ошибок по целой серии параметров. Нечего и думать, что это просто он сам списывал со своего черновика, да и подвергся эффекту усталости. При ювелирной точности, которую он проявляет в других отношениях, подобная расслабленность при создании «фальсификата века» решительно невообразима. Единственное мыслимое объяснение состоит в том, что аноним: 1) в процессе изучения подлинных древних рукописей не только установил все реально встречающиеся типы ошибок, но и открыл закон нарастания процента ошибок по ходу списывания; 2) успешно сымитировал как сами ошибки, так и этот закон. Зачем он проделал этот гигантский труд, плоды которого, как он и сам должен был понимать, в течение целых столетий не заметит и не оценит никто? Загадка непростая.

В деле подтверждения подлинности СПИ большую роль играет и изучение берестяных грамот, находимых до сих пор на раскопах в Великом Новгороде. Самый важный результат этого изучения состоит в том, что полностью провалились многочисленные аргументы, построенные по модели: «Такое-то слово в СПИ не подлинное (а взятое из современного языка или из говоров, взятое из других языков, просто выдуманное и т. д.), потому что ни в одном древнерусском памятнике его нет». Между тем это самый частый тип аргумента в рассуждениях о неподлинности СПИ. Ведь если бы эта презумпция была верна, то десятки берестяных грамот пришлось бы признать подделками, поскольку в них постоянно обнаруживаются древнерусские слова, которые не встречались ранее никогда, а также слова, которые были известны только из памятников на 300-400 лет более поздних, чем берестяные грамоты. Берестяные грамоты яснее любых других свидетельств показали, что наши сведения о лексическом составе древнерусского языка (извлеченные из традиционных памятников) никоим образом не могут претендовать на полноту. Берестяные грамоты отличаются по жанру и по содержанию от классических памятников — и мы тут же сталкиваемся с неизвестной ранее лексикой. Точно так же СПИ, которое резко отличается по жанру и стилю почти от всех известных древнерусских памятников, не может не содержать новых лексических единиц.

Reductio ad deum ex machina

Если «Слово о полку Игореве» создано неким мистификатором XVIII века, то мы имеем дело с автором гениальным. Имеется в виду не писательская гениальность, речь идет о научной гениальности. Автор подделки должен был вложить в создание СПИ громадный филологический труд, сконцентрировавший в себе обширнейшие знания. Они охватывают историческую фонетику, морфологию, синтаксис и лексикологию русского языка, историческую диалектологию, особенности орфографии русских рукописей разных веков, непосредственное знание многочисленных памятников древнерусской литературы, а также современных русских, украинских и белорусских говоров разных зон. Иначе говоря, он сделал столько же, сколько в сумме сотни филологов этих веков, многие из которых обладали первоклассным научным талантом и большинство занималось этой работой всю жизнь.

Современник невольно сравнивает этого загадочного анонима с нынешними лингвистами; но нынешний лингвист решает свои задачи в рамках уже существующей науки, сами задачи чаще всего уже известны. Аноним же действовал эпоху, когда научное языкознание ещё не родилось, когда огромным достижением была уже сама догадка о том, что собственно языковая сторона литературной подделки требует особого непростого труда. И он проявил поистине гениальную прозорливость: он провидел рождение целых новых дисциплин и сумел поставить перед собой такие задачи, саму возможность которых остальные лингвисты осознают лишь на век-два позже. Например, изучением орфографических черт рукописей XV-ХVI вв. лингвисты занялись лишь в конце ХІХ в. — а этот аноним их уже изучил. Проблему славянских энклитик начали изучать только в ХХ в. — а аноним её уже знал. Тимберлейк изучил распределение форм типа "бяше" и типа "бяшеть" в 1999 г.— аноним опередил и его. Малоизученную проблему нарастания ошибок при переписывании — аноним и это продумал.

Конечно, скептик подлинности СПИ может всегда сказать, что его автор-фальсификатор (Карамзин, Домбровский, Быковский или кто другой) супер-гений и всё это это смог делать, потому что вот такой вот всеумеющий он был. Но тогда, используя ту же логику, подделкой можно объявить вообще что угодно. Дискуссия из научной превращается в вопрос веры.