Ведь как оно нынче делается у умных-то людей? Допустим, предмет сам по себе имеет определенную ценность. Взять, к примеру, орден какой-нибудь – старинный, с брюликами. Святую Анну какую-нибудь. Ну, Анна и Анна. Вещь, конечно, дорогая, но и только. А вот если к этой Анне присочинить красивую историю – типа ее сам Суворов Александр Васильевич с груди снял и какому-нибудь герою, чудо-богатырю земли русской, на простреленный мундир прицепил, – тогда, ребята, за эту самую Анну с клиента можно вдесятеро содрать. Есть такие чудики, что готовы за вещицу с биографией не глядя отвалить целое состояние. И то, что биография эта в девяноста девяти случаях из ста на поверку оказывается липовой, их нисколько не волнует: каждый почему-то убежден, что обвести вокруг пальца могут кого угодно, но только не его. А некоторые, хоть и подозревают, наверное, что их разводят, заботятся только о том, чтобы легенда была сфабрикована на совесть – так, чтобы расколоть ее могла только самая тщательная, непредвзятая профессиональная экспертиза. На такую экспертизу они свое приобретение нипочем не отдадут и будут до конца жизни хвастаться перед знакомыми: видали, чего у меня есть? Ясно, орденов таких навалом, а вы гляньте-ка на это! Наградные документы – раз, письменные свидетельства очевидцев памятного события – два, а вот и тот самый мундир, на который генералиссимус Суворов собственноручно прицепил снятый прямо со своей груди орден, – зеленый, пыльный, с дыркой от пули и с пятном засохшей геройской крови. Мундир, конечно, зеленый и с дыркой, а не орден.

И между прочим, Палыч по части сочинения таких вот легенд был великий мастер. Точно, конечно, не скажешь, но похоже, что всю эту индустрию изобрел и наладил то ли он сам в одиночку, то ли в компании с коллегами. Но что у истоков стоял – это, братки, медицинский факт. Ясно, в последние годы он остепенился, забросил сомнительные делишки, начал, понимаешь, беречь репутацию. Однако когда подворачивался случай, вполне мог тряхнуть стариной. Вот как сейчас, например. Ведь видно же, что крест этот и сам по себе бешеных денег стоит, а если к нему еще легенду присобачить, это уже будет настоящая сенсация. Открытие сезона! Аукцион! Чемодан бабок.

Ай да Палыч! Ай да сукин сын!

А Палыч тем временем вовсю подтверждал высокое мнение охранника о своей персоне, обламывая клиента, который вздумал, видите ли, торговаться и вместо предложенных ему десяти кусков запросил аж двадцать. В чем-то он был, несомненно, прав, вещь того стоила, да только не на таковского напал: Палыч стоял насмерть, как двадцать восемь героев-панфиловцев в одном флаконе, и явно не намеревался ничего добавлять сверх предложенной суммы.

Аргументация у него была железная. Во-первых, втолковывал он клиенту, выручить за эту вещь больше десяти тысяч будет трудно – даже ему, Палычу, с его огромным опытом и солидной репутацией. А ведь есть еще накладные расходы, налоги и т.д., и т. п. Но, согласитесь, он же сидит здесь не просто так, не для собственного удовольствия, а ради материальной выгоды. Потому что есть-пить-одеваться надо даже старику. Верно? Верно!

Во-вторых, еще неизвестно, стоит ли вещь даже тех денег, которые он, Палыч, готов за нее заплатить.

– Вам повезло, молодой человек, такие вот кресты – моя слабость, мой конек. Пользуйтесь случаем, юноша, никто, кроме меня, за него вам столько не предложит.

В-третьих, происхождение данного предмета, прямо скажем, туманно.

– Нет, я вас умоляю, не надо мне ничего рассказывать! Сказать можно это, сказать можно то, но ясное, чистое происхождение – это знаете что? Документы, свидетельства, печати, фотографии. товарный чек, наконец. Прошу еще раз заметить: я обладаю достаточным опытом и репутацией, чтобы не бояться сопряженного с данной сделкой риска, но таких, как я, в Москве немного и с каждым днем становится все меньше. И я – единственный, кого интересуют именно нательные кресты. Кто-то другой просто не станет с вами связываться, побоится.

В-четвертых, юноша, я не сын Рокфеллера и даже не его племянник. Десять тысяч – это все, что я могу вам предложить. Больше нет ни в кассе магазина, ни в сейфе, ни даже, извините, в моем бумажнике. Что, простите? Подождать? Бога ради! Но, придя сюда завтра или, скажем, через неделю, вы можете обнаружить, что в моем распоряжении нет даже этой суммы. Более того, успокоившись и поразмыслив, я могу просто передумать.

О, разумеется, вы можете обратиться в другое место! Только не надо забывать, что это Москва. Вы телевизор смотрите иногда? Знаете, сколько людей пропадает без вести в нашей столице каждый год? Да что там, каждый божий день! Знаете? Ну вот. А я лично знаю людей, которые вас за эту вещицу прирежут и глазом не моргнут. И ничего им за это не будет, потому что они на таких делах собаку съели. И тело ваше никогда не будет найдено, и вообще. Да нет, я вас вовсе не пугаю. Я же вижу, это бесполезно. Вы же настоящий сибирский богатырь, вы ничего на свете не боитесь. Ступайте. Не силой же мне, старику, вас удерживать, это было бы смешно и неприлично. Ступайте, и дай вам бог вернуться из этого вашего коммерческого вояжа живым. Да нет уж, какие тут к дьяволу шутки.

Все это произносилось ласковой скороговоркой, с шутками и прибаутками, и примерно к середине разговора даже охранник, точно знавший, что к чему, невольно поверил, что Палыч питает к клиенту искреннее расположение и желает ему, дураку, только добра, даже в ущерб собственному бизнесу. О, Палыч был мастер обувать людей в лапти, да так, чтобы они, обутые, его еще и благодарили. Словом, на то, чтобы клиент окончательно спекся, старику понадобилось четыре с половиной минуты – охранник засек время по часам, заключил сам с собой пари и проиграл: он думал, что процесс уламывания продлится не меньше десяти минут.

– Короче, – сказал по истечении названного срока положенный на обе лопатки бородач. – Уговорил, отец. Забирай! Хороший ты человек, и дело с тобой иметь приятно. Недосуг мне по вашей Москве бегать, мне бабки срочно нужны. Жалко, что ты такой бедный, а то бы мы с тобой нормальный бизнес наладили.

– Бизнес? – рассеянно переспросил Палыч, изучая крест через мощный бинокуляр при свете двухсотсвечовой электрической лампы. За разговором он успел переместиться за свою конторку, и теперь клиент, поставив локти на прочный барьер, беседовал с его блестящей, обрамленной седыми кудряшками лысиной. – Бизнес – это хорошо. А бедность – понятие относительное. В конце концов, я мог бы взять ссуду в банке или у кого-то из своих старых клиентов. Было бы стоящее дело, а деньги, молодой человек, найдутся. На то, знаете ли, и бизнес, чтоб с бедностью бороться!

Говорилось все это рассеянно, между делом, просто чтобы не молчать. Денег у Палыча хватало для любого бизнеса – ну, разве что какой-нибудь металлургический комбинат был ему не по карману. Да и какой бизнес мог предложить ему этот сибирский валенок? Организовать шоу-программу и за деньги гнуть в ночных клубах подковы и прочие скобяные изделия? На что он еще годится, этот медведь с волчьим хвостом на затылке? Тряпок приличных купить не сумел, а туда же – бизнес.

– Бизнес, папаша, нормальный, – заявил между тем бородач. – Мировой бизнес, тебе такой и во сне не снился. Я гляжу, побрякушки у вас в витринах – так себе, ширпотреб.

– Клиенты не жалуются, – осторожно возразил Палыч, сдвигая на лоб бинокуляр. Его мутноватые стариковские глазенки вдруг сделались остренькими, как пара буравчиков. – А что, вы можете еще что-то предложить? Что-то, что, по вашему мнению, не является ширпотребом?

– Ну а то, – сказал бородач. – Стал бы я с тобой иначе разговоры разговаривать.

– И много у вас таких. э. предметов? – совсем уж осторожно, даже вкрадчиво, поинтересовался Палыч.

– А сколько тебе надо? – напрямую бухнул бородач, воображая, по всей видимости, что говорит уклончиво, намеками, и вообще ведет себя в высшей степени хитро и дипломатично.

Палыч, который, надо отдать ему должное, тоже умел видеть, что творится кругом, казалось, всей поверхностью тела, повернул голову и строго посмотрел сначала на младшего продавца, а потом и на охранника. Под этим суровым, предупреждающим взглядом охранник опомнился и аккуратно закрыл рот, а продавец, тоже опомнившись, выдвинул у себя за прилавком какой-то ящик и принялся без всякой видимой нужды что-то в нем перебирать.

– Прошу поправить, если я ошибаюсь, – сказал Палыч, – но у меня такое впечатление, что вы нашли клад или что-то в этом роде.

– Может, и нашел, – сказал бородач, верно оценив прозвучавшую в реплике Палыча вопросительную интонацию. – Только это, папаша, никого не касается, и тебя – в последнюю очередь. Нашел не нашел – твое дело сторона, понял?

– Понял, – ласково сказал Палыч.

От этой его ласковости охраннику стало немного не по себе. Он тоже кое-что понял.

Он видел, что руки младшего продавца замерли, перестали перебирать в ящике побрякушки, и понял, что продавец тоже обо всем догадался и теперь ждет событий, которых, кажется, уже не миновать. Клад. Да еще состоящий из таких или примерно таких игрушек, как этот крест! Поставки он решил наладить, олух царя небесного. Ну, теперь молись!

– Короче, – продолжал бородач, который, продемонстрировав свою непроходимую тупость, уже не казался охраннику таким уж мощным и несокрушимым, – мое дело предложить, твое – отказаться. Я привожу побрякушки, ты даешь нормальную цену, и мы расходимся до следующего раза – ты меня не видел, я тебя не знаю. Если устраивает, могу снова быть у тебя через неделю. Успеешь бабки достать?

– Думаю, да, – сказал Палыч, бросил еще один быстрый, косой взгляд на охранника и вдруг, подняв левую руку, трижды ущипнул себя за мочку уха.

Со стороны этот жест выглядел совершенно невинно. Люди вечно хватают себя за разные места, особенно когда задумаются и перестанут следить за своими руками. Но у Палыча, во-первых, была привычка в задумчивости массировать переносицу, а во-вторых, вот это движение – три щипка за мочку левого уха – было между ними оговорено давным-давно.

Это, черт его подери, был сигнал к вполне определенным, конкретным действиям.

– Палыч, – неожиданно охрипшим голосом произнес охранник, – мне бы в сортир на минутку. Ты не против?

– Против, – сказал Палыч. – Я против того, чтоб ты обмочился прямо тут и испортил нам все удовольствие от сделки. Давай, только быстро.

– И расстегнуться не забудь, – добавил бородач, явно почувствовавший себя здесь своим в доску – чуть ли не деловым партнером. – А то неприятно, когда в ботинках хлюпает.

Охранник не обратил внимания на это напутствие и поспешил скрыться в подсобном помещении, на ходу вынимая из висящего на поясе чехла теплую от соседства с телом трубку мобильного телефона.

* * *

Захар Макарьев сидел на переднем сиденье, справа от водителя, – на том месте, которое принято называть «хозяйским», – и сквозь забрызганное грязью окно смотрел на проплывающие мимо московские улицы.

Москва ему не нравилась – была она слишком большая, шумная и суетная да вдобавок ко всему еще и неожиданно грязная – словом, совсем не такая, какой Захар привык видеть ее по телевизору. А уж черных-то, черных!.. В самом деле, кавказцев тут было столько, что Макарьев, ей-богу, не понимал, против кого, собственно, чеченские террористы проводят свои террористические акты. Ведь тут же, куда эту треклятую бомбу ни подложи, непременно зацепишь парочку своих земляков! В метро куда ни глянь – черные. На улице – черные. В магазине – опять они. А уж на рынках-то, на рынках!.. Да мать моя, мамочка, чего про рынки говорить, когда подойдешь к менту дорогу спросить, а он обернется – ба! – и этот черный! По-русски лыка не вяжет, а туда же, погоны нацепил, страж порядка.

И машины. Это же сосчитать невозможно, сколько их тут! И все несутся как на пожар, хотя в правилах дорожного движения черным по белому написано: в черте города – шестьдесят кэмэ в час, и не больше. Читать они, что ли, не умеют или тут, в Москве, законы не такие, как во всей России?

Машин Захар побаивался даже тогда, когда шел по тротуару, отделенный от проезжей части широким газоном с деревьями и даже с металлическим ограждением. Что ограждение, когда они несутся, как из пушки? Не дай бог, откажет на такой скорости рулевое – никакое ограждение не спасет. На такой скорости можно сквозь кирпичную стену проехать.

Сейчас, когда он находился внутри несущейся по Тверской машины, а не снаружи, ему было ненамного веселее. Таксист гнал как сумасшедший, совершая такие маневры, за которые в родной Захаровой Волчанке его бы непременно догнали, выволокли за шиворот из машины и ввалили бы ему по первое число – так, чтоб забыл, где у машины перед, а где зад. Впрочем, другие участники движения в долгу не оставались, и только мужская гордость мешала Захару Макарьеву зажмуриться и сидеть так, пока они не прибудут по назначению.

Такси наконец остановилось, напоследок окатив погребенный под огромным сугробом газон потоком грязной талой жижи из-под колес. На противоположной стороне улицы Захар разглядел зеркальную витрину и вывеску с названием магазина – «Эдем». Это вроде бы рай. Ну-ну.

– Подождем, – сказал он таксисту.

Тот в ответ только равнодушно пожал плечами. Ему была обещана двойная оплата, счетчик щелкал, так почему бы и не подождать? Как говорится, солдат спит – служба идет.

Захар Макарьев выковырял из-под одежды трубку мобильника, казавшуюся в его мосластой ладони маленькой и несерьезной, вроде одноразовой китайской зажигалки, неуклюже потыкал пальцем в подсвеченные красным клавиши и с важным до комичности видом приложил трубку к уху.

– Ну, – сказал он недовольно, дождавшись ответа, – где ты лазишь? Я уже на месте. Что?.. Ага, вижу.

Он уже действительно разглядел Горку, который, вынырнув из стеклянных дверей какой-то забегаловки, торопливо шлепал по снеговой жиже к машине. Одной рукой Горка прятал в карман телефон, а другой – утирал влажные, лоснящиеся губы. Жест был очень характерный, и Захар подумал, что зря, наверное, взял с собой этого алкаша. Нужно было позвать кого-то другого, но кого? Кто в Волчанке не алкаш? Зато Горка – свой в доску, пуд соли вместе съели. И главное, он один из немногих, кто полностью в курсе – не чуть-чуть, не более или менее, а полностью. Больше Захара и Горки про все эти дела знал разве что мэр Волчанки Николай Гаврилович Субботин да этот его здоровенный прихлебатель, который, если верить Горке, в данный момент обретался внутри «Эдема».

Горка был невысокий, щупленький, весь какой-то сгорбленный, скрюченный, краснорожий и носатый. Из-за этой несерьезной внешности его, собственно, и звали Горкой – не Егором, не Егоркой даже, а именно Горкой, причем все, от мала до велика. Просто в голову никому не приходило назвать этого шибздика полным именем. Даже участковый как-то раз, составляя протокол за выбитое по пьяному делу соседово окошко, так и написал в своей филькиной грамоте: Горка. Потом, конечно, спохватился, зачеркнул и написал как положено.

Зато фамилия у Горки была знатная – Ульянов. Из-за этой фамилии, ясное дело, пытались его Лениным дразнить, однако кличка не прижилась – не похож он был на вождя мирового пролетариата, хоть убей. А еще Горка был охотник – чуть ли не первейший на всю волчанскую округу. Хаживал он и на лося, и на кабана, и на медведя – даже, между прочим, с рогатиной. Белку, бывало, бил в глаз с тридцати шагов – ясно, до тех пор, пока не начал всерьез закладывать за воротник. Зато с ножом Горка до сих пор управлялся, как никто. Ну, чистый артист! При желании мог прямо на ходу шкуру снять – неважно с кого.

Словом, если подумать хорошенько, лучшего напарника для поездки в Москву Захару Макарьеву было днем с огнем не найти.

Пока Горка, плюхая по слякоти растоптанными, сто лет не чищенными башмаками и поминутно оскальзываясь, шел к машине, Захар успел вспомнить все это и еще кое-что. То, например, как в метро их остановил милиционер – слава богу, не черный, а свой, русский, хотя тоже тот еще козел. Остановил, как водится, для проверки документов – принял, надо полагать, за гастарбайтеров из Украины или Белоруссии. Паспорта у них оказались в порядке, железнодорожные билеты тоже, так что все обошлось благополучно. А могло ведь и не обойтись, потому что у Горки, чтоб ему пусто было, при себе имелся пакет. Обыкновенный такой пакет – полиэтиленовый, черный, обтерханный и мятый, и этот пакет он непринужденно перекладывал из руки в руку прямо перед носом у мента, пока искал по карманам свой паспорт. Раз пять, наверное, переложил – будто нарочно, ей-богу. А Захар стоял рядом, обмирая, и ждал, что менту все это вот-вот надоест и он просто так, от нечего делать, пожелает взглянуть, что там, в этом пакете, лежит. А дальше – как в песне: «Вот пуля пролетела, и – ага.» Захар в тот момент едва-едва в штаны не навалил, а Горке – ну хоть бы что!

В последний раз поскользнувшись на узенькой, пробитой наискосок через толщу сугроба тропке и едва не сев при этом тощим задом в ледяную лужу, Горка уцепился одной рукой за дверную ручку, а другой – за крышу кабины. Пакет при этом с глухим стуком ударился о дверцу. Он так и ходил пропустить сто граммов с этим пакетом. Вот ведь сволочь отмороженная, прости господи!

Дверной замок негромко щелкнул, машину слегка качнуло, и Горка плюхнулся на заднее сиденье. Едва он закрыл дверь, как по салону разнесся отчетливый запашок – смесь ароматов только что выпитой водки и давно не мытого тела.

– Ну? – не оборачиваясь, спросил Захар.

– Туточки он, – дыша перегаром, скаля в довольной ухмылке мелкие гнилые зубы и шурша пакетом, доложил Горка. – В магазине.

– Ясно, что не в шалмане, где ты квасил, – не упустил случая съязвить Захар.

– Да ладно, квасил, – отмахнулся Горка. – Подумаешь, пропустил сто грамм для храбрости. Сто грамм даже солдатам перед атакой выдавали. Наркомовские, понял?

– Знаю я твои сто грамм, – проворчал Захар, вызвав на индифферентной морде таксиста тень понимающей усмешки. – Давно он тут?

– Да уж минут двадцать. Медленно ты добираешься.

– Сам попробуй быстрее, – огрызнулся Макарьев. – Это ювелирный? – спросил он у таксиста.

– Самый крутой, – ответил тот. – Ну, если не самый, то, как говорится, один из.

– Вот козел, – через плечо сказал Захар Горке.

– А то ты не знал, – откликнулся тот и опять красноречиво зашуршал пакетом.

– Слушайте, мужики, – сказал таксист, видимо что-то такое смекнув. Или просто почувствовав. – Вы соображаете, что в случае чего меня про вас обязательно спросят?

– Не факт, – тоже моментально все поняв, ответил Захар и достал из внутреннего кармана турецкой кожанки туго набитый бумажник. – Но если спросят, ты ведь найдешь что ответить? – добавил он, протягивая таксисту стодолларовую бумажку.

Тот бумажку не взял и продолжал смотреть Захару в лицо, как бы вовсе не замечая