– Петр, срочно к шефу, он тебя везде ищет, я уже домой к тебе бегал. Что-то он задумал, такой озабоченный, в пиджаке явился, – в такую-то жару! – и сделал самые круглые глаза из всех, какие умел.

Шеф и впрямь сидел в пиджаке, помнившем лучшие времена, и сохранившем свой шарм, несмотря на некоторую архаическую фатоватость, с медальными дырками на левой груди, и по такому случаю старался не сутулиться. Его очень уважали, и прямо скажем, любили сотрудники отдела, да и всего института, у него было мировое имя в науке, но он ни за что не стал бы «крупным организатором» науки. Слишком добрый, до снисходительности, до всепрощения, он руководствовался максимой «а кому плохо оттого, что кому-то хорошо?». Там, где другие начальники дрессировали, выдерживали, испытывали, водили на поводке, заставляли трепетать и повиноваться, он просто ждал, что его должны понять, и понять правильно, и он ждал, а если не дожидался, просто терял интерес к человеку, нет, не к человеку, а к тому, чего он не делает. С сотрудником при этом он оставался в прекрасных отношениях, но все знали, каковы рамки таких отношений. И никаких репрессалий, никаких укоров, у каждого свое достоинство, и сводить его к дело-вым функциям шеф был не согласен. Встретились. Шеф пальнул колючим взглядом, выдержать который мог только старый сослуживец – залп был не боевой, а приветственный.  Слишком спокойно поздоровался, слишком подробно интересовался как-дела, как-здоровье, как-вообще, слишком старательно прячет дрожь в руках.  И вдруг выпаливает, как с трамплина:

– Петр Алексеевич, дорогой, поймите правильно, все что я скажу, и не будем обсуждать уже решенные вещи – это что касается меня. Устал. Давно уже собирался, а вчера вдруг – и он слегка осекся, спрятал глаза глубоко под седые брови и стал недосягаем, как рак отшельник, – вот решил. Ухожу. На покой, на свалку, на воздух, на пенсию, на потеху докторам, как хочешь это назови. Суть одна. – И он не очень убедительно сыграл самоуглубленную паузу. Просто она нужна была стилистически. – Теперь что касается Вас – можно обсуждать, толковать, отвергать и вообще можете не слушать меня, старого брюзгу. Вам, голубчик, оставляю все, что осталось, владейте и успевайте. Ну чтобы Вы меня совсем негодяем не считали, – знаю, знаю, я Вас тоже люблю, – так вот, чтобы не считали старым пакостником, вот Вам новость номер два: отдел получает сногсшибательный грант от нового русского олигарха, помните, мы сочиняли заявку года три-четыре назад? – Вот, читайте ответ, смотрите, какая бумага, не запачкайте своими – опять осекся и съехал на официальный тон, – золотыми руками сей исторический документ. Смотрите дату – третьего дня подписано. Так что Вам, мой ненаглядный, предлагается взяться за руководство работами. Смотрите дальше, денег больше, чем в нашей смете, чуть не в десять раз. Сами понимаете, какие возможности – деньги, зарплата, оборудование… Кстати, тема открытая, можно и очень даже желательно съездить пару раз вокруг шарика, посмотреть и потрогать, как там и что. Подумайте, не соглашайтесь сразу, это выглядело бы корыстно, а вот после хорошего обеда – я приглашаю – дадите мне свое согласие. Договорились?

Глава 3. Триумф науки

Кажется, мы отвлеклись за изложением хода событий от рассуждений Петра Алексеевича о внешности. А размышлял он о ней, а также о «внутренности», если позволите так выразиться, чтобы обозначить внутренние состояния человеческой души, несколько дней подряд. И вовсе не потому, что захотел сделать себе демонический нос, или стать худым и волосатым, или приобрести убедительную поступь командора, нет. Он вспоминал случаи, когда ему приходилось, часто ситуативно, почти невольно, брать на себя какие-нибудь новые обязательства, ну вот как сейчас, – руководителем проекта. И каждый раз, припоминает он, ему предлагалось носить новую маску, в которой была и внешность, вид, осязаемые, предъявленные всем аксессуары новой роли, и конечно, сугубо «внутренние» состояния – иногда близкие и комфортные, как в браке, когда он был любящим и любимым мужчиной, нежным отцом, заботливым сыном, милым приятелем своих милых приятелей… Иногда дискомфортные – когда он был в комсомоле, ездил на картошку десятником, или по работе трепал кого-нибудь из милых сердцу лентяев. Как странно, причудливо сплеталось потом в человеке это внешнее и это внутреннее, какие диковинные амальгамы характеров получаются из свойства маски врастать в индивидуальность! Иногда ему казалось, что на самом деле он вовсе не такой, каким он кажется всем, включая и себя самого, что стоит ему оказаться у хрустальной витрины шикарного французского ресторана, в элегантном костюме, в обществе блестящих и [не]доступных женщин, он был бы как раз таким, каков он есть. Ха, ну прямо как поручик Дуб. Или вот он директор крупного научного центра, мудрый, тонкий, уверенный в себе лидер, к нему тянутся все люди всех типов – робкие жмутся, сильные подпирают, злые боятся, пройдохи уступают… Но  так он размышлял раньше, до вести. А теперь, как ни старался, никак не мог вообразить себя монархом, даже не знал, что это значит, выглядеть как царь. Ну, наверное, как Хуан Карлос, или как дед, если ему все не приснилось. Ведь въедаются в наши души общие контуры наших поступков, значит, многое в душе каждого из нас приживается извне, из наших поступков и разговоров, не дай бог, даже из газет и всякого ТВ или масс-медиа. Сирано носил крахмальные воротники, чтобы выше держать голову, кстати, вместе с его знаменитым носом, значит постановка головы ему была важнее явной оплошности природы. То есть свое внутреннее достоинство он носил наружу, а нос прятал в тени свей души. Да, забавно. Кстати, интересно, диалектику совсем похоронили, или можно о ней ук-радкой вспоминать? – надо будет узнать у кого-нибудь сведущего в интеллектуальных интригах нашего непростого времени.

***

Следующую неделю Петр Алексеевич провел как в молодости. Он сам себе казался юным аспирантом, готовым свернуть горы и объяснить всем, наконец, как красиво и лаконично можно разрешить все громоздкие и темные проблемы. Заново спланировать работу команды, вспомнить, кто что может, кого надо звать, а кого уже поздно, а кого ни в коем случае, и со всех сторон уже лезут с просьбами «по кадровым вопросам», да и не только с ними. Оказывается, сложились новые правила заказа аппаратуры, всякие разные хитрости, как прикарманить часть казенных денег, как спрятать от налогов выплаты на зарплату, как заказывать работы якобы на стороне, как писать и сдавать отчеты… Половина всей этой премудрости омерзительно противна, но вторая –  наша, любимая, родимая, никем не победимая, страна моя, наука, оказывается мы с ней еще не усохли, мы еще сражнемся, и не в преферанс. И не на виртуальные дензнаки. А на очень даже условные единицы.

…И вот как раз через неделю поступил первый платеж, и ребята накрыли стол в отделе, и пригласили шефа, – пришел опять в пиджаке, но уже окончательно ссутулившийся, – и каждый получил конвертик, внешне обычный, грязно-серенький, в нарисованной маркой «Почта СССР», но зато внутри весьма содержательный, и это опять послужило поводом для размышлений о внешнем и внутреннем, и для тоста, и для другого, а может быть, даже и для третьего. Прошло все весело, как при социализме, и потом еще долго гуляли рассказы, как гуляли ученые мужи на гулянке и потом еще и на прогулке.

Глава 4. Восторг любви

А Петр Алексеевич надумал обновить гардероб. Царскую мантию решил пока не приобретать, а вот костюм и туфли, рассудил он, по любому пригодятся, – вполне реальными стали загранкомандировки, сюда скоро будет народ ездить, надо приосаниться.

В здании бывшей музыкальной школы прямо рядом с автовокзалом расположились самые шикарные заведения города: торговый центр, ресторан, видеокабинки – наверняка с какой-нибудь похабщиной, туда все брезговали заходить, но как ни странно, они всегда были заняты, – и штаб самой влиятельной партии в наших краях, Либерально-региональной.

Из торгового центра Петр Алексеевич вышел в новом, почти наваринского пламени костюме, но без искорки, и в новых солидных дорогих ботинках, которым явно не улыбалось общаться с грейдерными транспортными путями среднесибирского городишки. В дорогой красивой коробке им было бы комфортнее. Движение на площади если и не замерло, то явно притормозило, равнение на дверь было безупречным, к счастью, обошлось без наездов и дорожно-транспортных происшествий. Престиж науки среди населения площади резко скакнул вверх. Предпоследней каплей в повороте общественного мнения к рациональной западной цивилизации было то, что Петр Алексеевич пошел не за угол, тропинкой по-над забором и к дому, а вальяжно перешагнул через кособокие перила и открыл дверь ресторана и степенно (но не без некоторого душевного трепета) проследовал внутрь. Куда через пятнадцать минут, сразу после закрытия магазина, впорхнула фарфоровая феечка, мечта и греза всех голливудских фотографов, продавщица Галочка, – должно, забыла объяснить клиенту, как пользоваться обновками. И это был апофеоз торжества, в этот миг самый авторитетный пацан на вокзале твердо решил после армии идти в институт, а не крутить баранку, а потом стать тоже каким-нибудь богатым папиком и пить пиво только с самыми клевыми девахами.

Ресторан сыграл свою изначальную, самую важную – коммуникативную, как сказали бы модные литературные тусовщики, роль. То есть, конечно, герой наш поужинал, и очень даже неплохо, и угостил Галочку, которая поковыряла вилочкой тарелку, но не придала особого значения калориям, а сияла глазками и мило кокетничала с Петром Алексеевичем. Ну, выпили, как водится, но весьма умеренно. Но главное, в ресторане, как это часто бывает, родилось чувство, а может быть не родилось, а только зародилось, в виде обоюдного желания. Оно ощущалось, но почему-то явно не обнаруживалось, и Петр Алексеевич немного стеснялся его выразить, и боялся, что постесняется-таки. А Галочка была попроще, она чувствовала, что нравится дяде, и он ей тоже приглянулся, – глаза такие добрые, и манеры вежливые, и речь как у артиста, гладкая и обволакивающая. Ну не будет же она сама предлагать, – если захочет, пригласит, она ломаться не станет, а может ему просто некуда, или кто их там знает, вроде хоть и не старый еще, а бывает, не могут. Вот этот коммуникативный барьер ресторан и разрушил, уж не знаю, как это получилось, но факт тот, что затемно вышли они под ручку, площадь уже опустела, и завернули-таки за угол, и по-над забором, нащупывая путь твердой модной ногой, волнуясь и не веря в скорое счастье, повел Петр Алексеевич свою диковинную добычу к себе домой, – угощать чаем.

Глава 5. Лишь бы костюмчик сидел

Через день – как все в мире подогнано! – явился случай обновить костюмчик. По случаю успешно начатых работ и в связи с днем рождения Аристотеля директор Института устроил прием. Хотя на самом деле представители заказчика – славного нашего олигарха – захотели посмотреть, как идут дела и кем они ведутся. В кабинете директора смонтировали стенды, показали расчетные и запланированные эффекты, довольно придирчиво, как ни странно, гости обсуждали бюджет проекта, и надо сказать, очень толково, а потом как обычно, фуршет. Почти вся отдельская команда сияла блестящими штиблетами, щеголяла в новеньких, с иголочки, костюмах, чувствовали себя неуютно, все время расстегивали – застегивали пуговицы на пиджаках, прятали лишние руки в неудобные карманы и сердились на себя за неловкость.

Но выступили все бойко, на вопросы отвечали дольше, чем положено, и к рюмочке подошли с чувством исполненного долга.

Спонсоры – молодые и  загадочные, как металлические карманные фляжки,  выпили по стопке и уехали на рыбалку, а директор подозвал Петра Алексеевича и после дежурных фраз подвел его к важному тучному человеку с эпически-государственной внешностью, с сединой, в стальном с отливом костюме, сдержанными импозантными манерами, удивительно яркими синими глазами на загорелом лице. Этот холеный господин, оказывается, уже давно лидер демократического движения края.

После знакомства, очередной рюмочки «за успехи сибирской науки», «ведь вот можем, когда захотим», «народ тут у вас крепкий» и прочих обязательных риторических фигур, у него появилось лирическое выражение на лице, он, казалось, сейчас запоет «Оренбургский пуховый платок», но вместо этого отвел Петра Алексеевича в сторонку и сделал ему лестное предложение войти в совет либерально-региональной партии.

– Понимаете, мы должны сплотить все здоровые силы, всех способных, сильных людей, Сибирь богата не камнями, а талантами. Если мы пустим столичных козлов к себе в огород, потом будем локти кусать. Вот науку надо поднимать, сферу культуры, социальные вопросы, сами знаете, запущены. А Вы человек молодой, перспективный, на таких людях можно и в Кремль въехать, и всем хвосты прикрутить, гм-гм – в хорошем, конечно, смысле, – он почувствовал, что сболтнул что-то не то, и нежно, по-партийному, полуобнял Петра Алексеевича за плечи. – Мы надеемся, мы рассчитываем на Вас, Петр Алексеевич, и постараемся со своей стороны быть полезными во всех ваших начинаниях.

– Я, конечно, готов, все, что в моих силах, для науки, да и для города, конечно, Сибирь… – пролепетал Петр Алексеевич, опять чувствуя дрожь огромного фюзеляжа под ногами. Зря выпил, надо было держать ухо востро, но кто же знал…

– Кстати, мое предложение согласовано с губернатором – он о Вас очень высокого мнения, просил меня лично встретиться с Вами, кое о чем посоветоваться. Он ведь известный коллекционер, любитель и покровитель наук и искусств, как раньше выражались. Ну, Вы ведь знаете? – Петр Алексеевич не знал, кивнуть или нет, и вышло как-то по косой, и стало себя стыдно. – Так вот. Ему нужен толковый помощник по социалке, культуре и науке, работа не аппаратная, а скорее экспертная, но прилично оплачиваемая и очень престижная. Возможности огромные – в плане влияния на культуру, социальную сферу, ну всякое такое. – И осторожно, словно боясь сдуть ангела с кончика иглы, добавил: – И в личном плане тоже, разумеется. – И уже легально, как говорят в полный голос после тайного пароля, – Если бы Вы согласились, мы были бы спокойны за этот фланг. А помочь – всегда поможем, и людьми, и средствами, и вообще.

Петр Алексеевич давно не доверял мужчинам с бородами. Особенно с большими, такими стихийно-природными, как у Толстого. В них ему всегда виделась какая-то фальшь, показная простота, слишком мужественное украшение, да мало ли еще какой идеологии гнездилось в этих бородищах. А теперь вот он стал с опаской относится к слишком синим глазам, слишком мягким манерам, слишком правильной речи. Наверное, думал он, все украшения, если о них так заботятся, камуфлируют какие-нибудь уродства, но уже не физического, а морального свойства. Помнилось Петру Алексеевичу, как был у него закадычный друг в первых классах школы – с огромными голубыми глазами и на редкость красивыми длиннющими ресницами.  Петя ему доверил какие-то сокровенные тайны, уже забыл, какие, верил ему как иконе, а тот мальчик рассказывал их всем и насмешливо и презрительно смеялся над Петей. Когда он узнал об этом, для него рухнул мир красоты, доверчивости и открытости, и надолго запомнились эти огромные честные глаза, которым так хотелось верить. Теперь – опять такие же васильковые глаза, абсолютно честные и спокойные, и только маленькие оговорки или оплошности не дают расслабиться и подпасть под гипнотическое обаяние партийца-либерала.

Глава 6. Медитация

Минутах в двадцати от дома, в паре километров от города было у Петра Алексеевича одно заветное местечко, куда он любил приходить один. Ничего особенного, никаких вам Швейцарий, просто любимое место, поваленный ствол с удобной веткой, вид на заречные дали, и игрушечная совсем березка, он помнит ее еще совсем тоненькой, а теперь она уже сравнялась с другими. Подростком он вышел на нее из лесу с полным лукошком грибов и замер в непонятно сладком оцепенении, и простоял до сумерек. Оказалось потом, что его кричали, искали, но он ничего не слышал. На этом месте время отсутствовало, можно было провести час-другой и не заметить, только ноги затекали. И именно здесь, вне времени, чувствовал себя Петр Алексеевич полно и глубоко, чувствовал свою душу, раскрытую и чистую, чувствовал свое тело, родственное вот этому месту, растворенное в пространстве, и пространство, заполнившее его тело, переживал своего рода феноменологическое эпохэ, или состояние медитации, дефраг-ментацию души, – много названий накопилось для такого состояния, но описать его просто невозможно, потому что это абсолютная и прекрасная пустота, из которой человек выходит наполненным, осмысленным и серьезным.

…моя награда в том, что всякий раз,

когда я прихожу напиться к роднику,

я нахожу в нем живую воду,

тоже мучимую жаждой,

И пока я пью ее, она пьет меня.

Просидев там свою очередную вечность, по пути домой, уже в сумерках, Петр Алексеевич твердо понял, что произошла  утечка ин-формации о нем. И теперь он себе больше не принадлежит.

***