Я видел Сатану, спадшего с неба, как молния. Се, даю вам власть наступать на змей и скорпионов и на всю силу вражью, и ничто не повредит вам; однако ж тому не радуйтесь…

От Луки святое благовествование.

Глава 10, стихи 18–20.

Звезда взошла. Битва началась

Антифония – перекличка голосов. Перебивают друг друга, догоняют, дополняют, поправляют.

Антифон – голос в ответ. Слово звучит странно, редкое оно, почти нигде не встретишь. Учитель посмеется, если услышит, – сам нарочно коверкает речь, а меня обожает поправлять. Но пусть будет Антифон – голос меня-иной, сегодняшней. Прежней не рассказать самой, без моей помощи, ту давнюю историю.

Я вспомнила обо всем этом – и об истории, и о себе-прежней, – потому что скоро вновь увижу Учителя. Потому что прошлой ночью взошла Звезда.

Звезда взошла, битва началась.

Мы расстались с Учителем много лет назад, я тогда попыталась попрощаться. Жизнь коротка, мы могли бы и не встретиться. Расчувствовалась!

«Я не позволю сбежать Моей обезьянке!»

Не «умереть», не «погибнуть» – «сбежать». Учитель всегда точно подбирает слова.

Поэтому я и решилась вспомнить – все, подробно, звук за звуком, шаг за шагом. Вспомнить и передумать заново, ведь ошибиться, имея дело с Учителем, – немногим лучше, чем попасться в лапы трем лохматым скотам на лесной дороге неподалеку от славного города Капуи.

Не лучше – пожалуй, даже хуже. Безнадежнее. Но это уже Антифон, голос меня-сегодняшней. Тогда же, в далекий вечер месяца богини Майи, в небывало жаркий предзакатный час…

Книга первая

– Беглая? Чего молчишь, язык глотаешь?

Хохочут. А я молчу.

Не убежать. Один спереди, сзади второй, у обоих – дубины. И еще третий, с кинжалом. На рожи лучше не смотреть.

– Проще всего здесь огулять – и прирезать. Беглая она, искать станут. Заорет на рынке, разбирайся со стражей потом.

– Язык отрежем, он ей все равно без надобности. А продадим киликийцам, в первый раз, что ли?

За все надо платить, дороже всего – за глупость. Сунулась в лесок, не осмотревшись. Да еще ближе к ночи, да еще…

Но и выбирать не с чего было – на постоялом дворе ко мне уже присматривались. Хозяин мальчонку кликнул, послал его куда-то. Может, и не за стражей, только ждать было не с руки.

– Ладно, чего стоишь? Ложись! Поерзаем!..

– Только пусть одежку сымет. Еще запачкает…

Не убежать, не выйдет. А что выйдет? Можно молчать – и еще глаза закрыть. Закрыть, терпеть. Говорят, учат такому мудрецы. Терпи, все терпи, чего с тобой ни делают. Мудрей! Потому как в том Судьба твоя, а Судьбу возлюбить следует.

– Сымай, сымай! Да не бросай на землю, сюда давай!..

Можно и по-иному.

Антифон

Закон жизни: ты слабее, значит, тебе бежать. Тебе бежать – им ловить. Хватать, грабить, насиловать, продавать за море с отрезанным языком. Только всегда и везде сильным быть невозможно – как и слабым. Надо лишь не пропустить грань, за которой чужой силе приходит конец.

Так объяснял Учитель – много позже, но я и сама догадывалась. Грань чужой силы и своей слабости.

Грань.

* * *

Главное – не спешить, делать все медленно, не торопясь. Передать гиматий первому, с рыжей бородищей, снять браслеты, один можно даже уронить… поднять.

Если ударит – ничего. Не убьет и не искалечит. Выживу!

Туника… Скот еще и жаден, ткань щупает! Остальные… Один отвернулся, в котомке моей роется (по котомке и узнали, сволочи, для беглых она – вроде диплома). Чернобородый, что с кинжалом, рядом – на травке поудобнее пристраивается, любопытничает, видать. Дубину свою в сторону отложил.

Уже лучше.

В последний миг – еще раз все взвесить. Не убьют, но будут насиловать несколько дней, пока к морю доставят. И с языком не шутили, видела такое. В их ремесле лучше не рисковать, вдруг я хозяина своего привселюдно на помощь звать стану (чтобы сразу на крест, не мучаясь)? Потом перебросят через борт, как тюк с сырой шерстью, – и ложись под вонючих киликийцев, тешь каждую ночь дюжину скотов до самого Делоса. А там продадут. Без языка – значит, меньше выручат. Но ненамного.

…Все-таки ударил, мерзавец! Не терпится ему, торопится, причмокивает даже. Плащ косматый сбросил, сейчас тунику снимать станет.

Грань чужой силы – и своей слабости.

– Ложись, чего ждешь? Ноги раздвигай – и повыше!

Не спешить, не спешить! Пусть дозреют, пойдут бульбочками. У рыжего уже слюни его поганые текут, чернобородый радость свою выставил – чешет, подбадривает-поглаживает…

– Погоди, мы ее лучше двойной тягой, ты сзади, я спереди. Пусть на четыре кости станет. Эй, ты, слышишь?

Слышу. Словно колокольчик в храме Юноны Фульгуры. Дзинь!..

Улыбнулась.

Поднесла руку к прическе – там, где заколка. Какая девушка не распустит волосы перед любимым? Тем более когда их, любимых, трое.

Особенно таких.

Успела взглянуть на того, который с котомкой. Деньги пересчитывает, на меня не смотрит. Считай, не сбейся!

– Ишь, подстилка, улыбается…

Улыбаюсь!

Грань!

Боялась не первого, не второго даже – третьего. Второго, конечно, тоже. Вдруг сообразит, вдруг в сторону отскочит?

Не сообразил. И отскочить не успел.

Заколку (специально выбирала еще год назад – чтоб по руке!) забирать не стала, там и оставила – в причинном месте этого второго. Пусть сам и вынимает, и так на рыжебородого лишний миг потратила. Очень уж хотелось еще разок уколоть – побаловать. И его, и себя.

Третий сплоховал – монеты в кошель складывать принялся, совсем одурел, видать. Бережливый попался, хозяйственный! За кинжал схватился, когда я уже дубину к его голове подносила. Еще подумалось, что глупо будет, если от первого удара разлетится. Не голова, понятно, – дубина.

* * *

Казалось, что убивать труднее. Не очень трудно, как выяснилось. Только с рыжим повозиться пришлось – все умирать не хотел, хрипел, кровью плевался. Дубину о череп размочалила, пришлось у его дружка кинжал позаимствовать.

Хорошо, что тунику с гиматием заранее сняла. Кровь отстирывать не пришлось. И так вся – по уши.

Так кто кого огулял, ублюдки?

Антифон

Почему мне кажется, что история моя началась именно тогда? Именно тогда, именно так? «Началась – для тебя», – уточнил бы Учитель. Да, для меня – но именно так. Не месяцем раньше в Аквилее, не несколькими часами позже в старом храмике на опушке? Может, потому, что именно тогда, на окровавленной поляне, я принесла первую жертву Ему? Настоящую? Позже, у алтаря, когда я полоснула кинжалом-трофеем по запястью, капли крови показались чем-то смешным, несерьезным.

«Мистика-рустика», – говорит в таких случаях Учитель. И смеется.

* * *

– Чего тебе нужно, обезьянка?

Кажется, удивился, изумился даже. Настолько, что на миг забылось, и где я, и что делаю, и почему кровь на алтаре – зеленая кровь. И почему ее, кровь, вообще вижу? Ночь, вокруг тьма хоть глаз выколи, плошку глиняную я сразу потушила, как и положено. Но вместо тьмы – огонь, неяркий, светло-зеленый, словно молодая трава. Словно моя кровь на старом алтаре.

– Я… Я не обезьянка! Я… Заклинаю Тебя Именем Твоим, которое есть…

Пропала! Камень под ногами разверзнется – или сама в камень превращусь, словно Ниоба-гречанка. Стоит мне хоть на букву в Имени, «которое есть», ошибиться, ничто не спасет. И так сглупила, спорить принялась вместо того, чтобы сразу…

– Не совсем точно, – покачал Он головой, дослушав «которое есть». – Там фрикативный звук, как раз в серединке. Надо же, такая древность – и помнят!

Не разверзся камень под ногами. Значит, права была бабушка, Элизиум тени ее!

– Этим Именем я… вы… вызвала Тебя!..

– Меня?! Вызвала? Ты?!

Вот тут-то Он и рассмеялся – впервые. Рассмеялся, руку мне на плечо положил.

– Мистика-рустика!..

Затем смеяться бросил, поглядел в глаза.

Антифон

Лишь недавно подумала, какой в тот миг Он меня увидел? Семнадцатилетняя девчонка – босая, в гиматии мятом, с пятном под глазом (сильно ударил мерзавец рыжий, не пожалел!). Да еще кровь на руках и на шее – мылась, не отмылась. А уж что в глазах было, о чем думалось тогда, и вспоминать не хочется.

Сама бы я от себя, наверное, за тысячу миль бежала. А еще вернее – прирезала. Спокойнее будет!

* * *

– Понимаешь, обезьянка… Никто – никто из людей и «местных» вызвать Меня не может. Даже позвать не может. Ты просто… Как бы пояснить, чтоб поняла… Ты поверила своей бабке, заучила непонятное слово, провела этот смешной обряд – и… Скажем, зажгла маяк. На море бывала, бесхвостая?

Про бабушку я Ему ничего не рассказывала, не успела. Тогда даже не удивилась, не до того было, а после все выспрашивала, как можно мысли читать научиться. Он головой качал, улыбался: «Мысли? Это у обезьян-то?»

Но кое-чему научил.

– Попасть к вам просто, но точное место угадать трудно. Представь, ты летишь в космосе, вокруг – миллиарды звезд, а тебе нужно только к одной.

– Лечу… Где лечу? – не выдержала я.

Вздохнул, поглядел странно.

…Потемнело. Кровь на алтаре уже не зеленая – обычная.

– Хорошо, ты плывешь по морю, вокруг туман…

– Про маяк – ясно, – вновь не сдержалась я, даже позабыв, где я и с Кем. – Бабушка рассказывала. Такие храмы – их чаще всего Неизвестному Богу посвящают – во многих землях есть. А для того и святилища строят, чтобы через них боги в мир приходили. Потому и огонь поддерживают, и жертвы приносят. А Неизвестным Тебя назвали, потому как Имя…

– Угу.

Дернул плечами (только сейчас заметила – широкие у Него плечи, а сам худой очень, костистый).

– Это хорошо, что тебе все понятно. В таком случае можешь сочинить еще одну байку про богов и рассказывать ее своей стае до седых волос. А вот с заклятием не вышло, так что внеси поправку в ваши мифы. Мне пора.

– Погоди! Учитель, погоди!..

– Как ты сказала?

Почему я в тот миг назвала Его Учителем? Именно так – не демоном, не богом, не позвала по Имени, наконец? Заучивала я это Имя месяц целый и все боялась, что не успею, помрет бабушка.

– Тебе понадобится помощник, Учитель. И не один. И помощница Тебе пригодится. Без людей Ты не сможешь…

Что именно «не сможешь», не договорила, да и не знала я про это. Так и сказала – «не сможешь».

Услышал. Медленно-медленно повернулся.

Замер.

– А почему ты вообразила… решила, что «не сможешь»? Решила, будто Я чего-то не могу? Без кого? Без вас? Без злых бесхвостых, возомнивших о себе обезьян?

Никогда позже я не слышала от Него такого голоса. А еще заметила – лицо почернело. Даже не почернело – потемнело, словно весь свет вокруг испарился.

Только вот терять мне было нечего. Совсем.

– Тебе понадобился наш маяк, наша речь и наш облик. Ты не стал присылать Своих слуг – пришел Сам. Воли Твоей мало – как мало одной мысли!..

– Угу.

Внезапно лик Его осветился. Лишь после сообразила – Луна. Тучи, кажется, разошлись.

– Я расскажу тебе притчу.

Антифон

Учитель часто повторял: «Люблю говорить притчами». И при этом смеялся – очень зло. Однажды решилась, спросила.

«И без притчи не говорил им!» – ответил, словно ударил.

* * *

– А притча, Моя обезьянка, такая… У некоторого человека было два сына; и сказал младший из них отцу: отче! дай мне следующую мне часть имения. И отец разделил им имение…

Я даже не сразу поняла – отчего это притча. Ну бывало – у нас, у осков, старшему сыну обычно надел выделяли. И среднему выделяли, с отцом лишь младший оставался.

– По прошествии немногих дней младший сын, собрав все, пошел в дальнюю сторону и там расточил имение свое, живя распутно. Когда же он прожил все, настал великий голод в той стране, и он начал нуждаться. Придя же в себя, сказал: сколько наемников у отца моего избыточествуют хлебом, а я умираю от голода; встану, пойду к отцу моему.

И снова совсем другим голос Его стал. Хоть и только что познакомились, а поняла – иным. Будто бы Ему… Не больно, не обидно даже, а словно бы все вместе. И еще не по себе очень – словно над костром погребальным говорит.

– Встал и пошел к отцу своему. И, когда он был еще далеко, увидел его отец и сжалился; и, побежав, пал ему на шею и целовал его. Сын же сказал ему: отче! я согрешил против неба и пред тобою и уже недостоин называться сыном твоим. А отец сказал рабам своим: принесите лучшую одежду и оденьте его и дайте перстень на руку его и обувь на ноги; и приведите откормленного теленка, и заколите; станем есть и веселиться!..

И еще одно понять успела – взял Он меня в ученицы.

– Старший же сын его был на поле; и, возвращаясь, когда приблизился к дому, услышал пение и ликование; и, призвав одного из слуг, спросил: что это такое? Он сказал ему: брат твой пришел, и отец твой заколол откормленного теленка, потому что принял его здоровым. Он осердился и не хотел войти. Отец же его, выйдя, звал его. Но он сказал в ответ отцу: вот, я столько лет служу тебе и никогда не преступал приказания твоего, но ты никогда не дал мне и козленка, чтобы мне повеселиться с друзьями моими; а когда этот сын твой, расточивший имение свое с блудницами, пришел, ты заколол для него откормленного теленка. Он же сказал ему: сын мой! ты всегда со мною, и все мое твое, а о том надобно было радоваться и веселиться, что брат твой сей был мертв и ожил, пропадал и нашелся.

Замолчал, прошелся не спеша к входу.

Остановился.

– И что поняла ты, Папия Муцила?

Не обезьянка уже, даже именем не побрезговал. А я-то думала, что его, имя мое настоящее, только одна я на земле знаю – с тех пор, как семьи моей не стало.

– Поняла, Учитель. Ты был Старшим Сыном.

Антифон

А это я вижу со стороны – именно вижу, словно показал кто-то. У старой каменной стены двое – высокий и маленькая. В голосе высокого – насмешка, чуть заметная, дальняя.

– Догадалась о маяке, обезьянка? Догадайся и сейчас.

Под ладонью – неровный пыльный камень. Теплый, очень теплый…

– Обезьянка догадалась, Учитель. Морякам нужен запас муки. И зернотерка, и вяленое мясо…

– Не ужинала? – насмешка слышнее, заметнее. – А еще требуется оружие, деньги… Стену сама разберешь?

– Сама! – В голосе маленькой – вызов, хотя она еле стоит на ногах, а камни огромные, неподъемные. – Откуда начать?

– Не надо.

Камни исчезли. Из глубокой ниши – розовый свет.

Маленькая слишком устала, чтобы удивиться.

Высокий, не глядя, протягивает руку. На широкой ладони – горящая лампа. Не стекло – что-то твердое, почти непрозрачное. Свет теплый, ровный.

– Лампа? – наконец-то она изумилась. – А почему горит? И зачем?

В ответ – злой смех. Маленькой на миг становится страшно.

– Никто не оставляет горящий светильник под спудом, да? А этот ставят, моя обезьянка! Те, кому он светит, тоже заперты. К счастью для вас!

Розовый свет внезапно густеет, собирается шаром, поднимается, зависает над его ладонью. Глухой стук упавшего светильника – уже пустого, мертвого. Огонь касается ладони, растекается, всасываясь в кожу.

Гаснет.

Маленькая невольно подается вперед, поднимает руку…

– Не вздумай! – Теперь в Его голосе нет злости. – Хочешь покидать гробницу каждую ночь? Бродить среди могил, возвращаться – и так век за веком, без надежды на покой? Бессмертным жить скучно, не-мертвым, поверь, еще скучнее! Не так давно таким забавлялись цари Египта. Не завидую! Ни царям – ни их подданным.

Огня больше нет. Темно.

Учитель как-то сказал: «Если свет, который в тебе, – тьма, то какова же тьма?» Просто так сказал – ни к чему.

* * *

В свитках греческих – не в тех, что про философию, а в тех, что про любовь (редко я их разворачивала, скучно очень), – то и дело прочитать можно: пришла она в себя, мол, только на постоялом дворе. После очередной пакости, понятно. Пакости избежала – и в себя пришла. Отдышалась.

Про свитки – уже потом подумать пришлось, вначале в себя бы прийти. Кровь утром я все-таки отмыла, с песком возле ручейка отскребла. И даже белилами лицо изобразила, нашлась, хвала Юноне Заступнице, нужная баночка в моей котомке, не потерялась. Именно что изобразила – дабы синяком народ всеконечно не страшить. Мне бы зеркало серебряное сирийское да ларец милетский с протираниями, какой у моей хозяйки старой был!

Но – изобразила, потому как жить дальше надо. Отдышаться. Только не героиня я из свитка греческого, на постоялом дворе много кто к беглой присматриваться станет. Одна да с котомкой, гиматий мятый, из котомки кинжал, в тряпку кое-как замотанный, выглядывает, приветы всем передает… А главное – глаза. Есть такие людишки внимательные, присматриваются, а взгляд-то белилами не замажешь.

Присела я у самой Аппиевой дороги на камешек, прямо возле столба милевого (пустая дорога еще, утро совсем), – да и стала про город Рюпес думать.

Обо всем прочем не думалось, не время. Вот посплю, поем, снова посплю, тогда уж. И хорошо бы не в гостинице грязной, где хозяин так и норовит за стражей побежать, – а в этом самом Рюпесе.

Байка старая, еще в детстве слыхала. Мы – те, что в Италии проживаем, – не слишком друг друга жалуем, потому и Волчицу из ее логова на Тибре на волю выпустили. Этруски самнитов не любят, те – кампанцев, все вместе с аврунками ссорятся. А мы, оски, с луканами и с теми же самнитами вражду долгую вели.

Теперь уж не поведешь вражду эту! И у тех, и у других – ни земли, ни городов. Да и людей – остаток невеликий. А все Волчица, Плутон ее!..

Вот и рассказывают оски про самнитов. Глупые, мол, соседи наши, тупые да упорные. Главное же, темные, про мир, что вокруг лежит, ничего не ведают и ведать не хотят. Пуще же всего – в Рюпесе. В Апеннинах городишко этот, где горы уже расти начинают, к северу. Он, собственно, Рупес – Скалистый, но соседи Рюпесом прозвали. Грубияном то есть. Как раз про народ тамошний.

Городок – три дома, дорог нет, тропа одна, козы, овцы, собаки – и самниты. И все в шерсти. Про соседний город еще слыхали, а вот что дальше – тьма. И вообще, Земля наша из трех гор состоит да из одной реки, река же по ущелью течет, вокруг города обегает, а потом снова в ущелье – течь.

Много позже я эту байку Учителю поведала. А Он поглядел странно да и говорит: «А что, совсем неглупо! По крайней мере без эпициклов».

И вот достала этот Грубиян Скалистый война – та, что с пунами. Расколошматил как-то Ганнибал (вот парень был!) в очередной раз какого-то консула. Консул в горы рванул – тело консульское свое спасать. Пробрался с ликторами своими по тропе, вышел к первому дому – и с опаской так: «Ганнибал здесь?» А ему: «Какой такой Ганибул? Сроду не слыхали!» Консул, понятно, не верит: двадцать лет война идет, по всей Италии нашей катится. «Не слыхали! – твердят и глазами лупают. – У нас сроду никто не бывает!» – «А как же Рим?» – «А какой Рим?»

Другие, правда, иначе рассказывают. Будто в Рупес-Рюпес сам Ганнибал пожаловал. Но с тем же результатом. Он провизии прикупить хотел, а местные руками разводят: «Деньги? Какие деньги?»

Вот тогда по всей Италии и стали говорить: «Хочу в Рюпес!» А еще рассказывают, что в городишко этот целая толпа дезертиров сбежалась. И от пунов, и от римлян. Кому такой жизнью пожить не хочется, хотя бы месяц всего?

Вот бы и мне – к грубиянам. Шерстью обрасти.

Додумала я до конца да и слышу: звенит. Не близко, но и не далеко уже. Ясное дело – колокольчики. А поскольку я на дороге, то, скорее всего, не стадо, повозка. Или даже повозки.

Антифон

Не была я тогда такой смелой, чтобы просто так при ясном солнце на камешке сидеть. Понимала – всюду ищут. И на постоялом дворе, и в лесу – дружки тех, троих. Это только кажется, будто беглому спрятаться легко. Особенно если кровь на тебе, а приметы с табличками восковыми по всем дорогам разосланы.

Смелой не была, но только Он сказал: «Не узнают. И не найдут, если осторожна будешь. Два дня тебе, чтобы уйти, Папия Муцила. Это Мой подарок – первый. И последний».

Поверила. Верить нечему больше было.

Сейчас думаю – ничем тогда не помог Учитель, никаких чудес не творил, просто смелости решил придать, страх увести. А дальше – как со щенком, которого в воду кидают. Плыви, если сможешь!