Глава 3

На следующий день в субботу, чтобы немного развеяться, Роман Павлович отправился на дачу, не государственную, а свою собственную. Дом в поселке он купил пару лет назад, сообразив, что не вечно будет в партийной номенклатуре. Когда-нибудь, может быть, не дождавшись пенсии, пересадят в кресло уровнем ниже, и останется он без продуктового распределителя, командировок в социалистические страны и государственной дачи, – наступят кислые времена.

Когда подвернулась возможность купить у дальней родственницы, внезапно овдовевшей, неплохой дом, он без колебаний выложил скопленные на черный день деньги, кое-что занял и вскоре почувствовал, как хорошо коротать вечера на закрытой веранде и видеть за стеклом не дачный огород, – несколько жалких грядок с зеленью и кривые стволы яблонь, – а столетние строевые сосны, которые растут здесь, чувствовать запах смолы, а не навоза, и не слышать ничего, кроме далеких гудков электрички.

* * *

Бестужев умел ценить уединение, было приятно сознавать, что никто не видит тебя за глухим забором, никто тебе не завидует, и, значит, анонимки не напишет, да и тебе самому никто не нужен. Он загнал машину на участок, запер ворота. Открыл дом, переоделся, протопил железную печку и, усевшись в кресло, стал листать исторический роман, который взял в ведомственной библиотеке, он всегда просил что-то из русской истории, лучше всего – мемуары, но в этот раз он не испытал живого интереса. Читал абзац-другой, останавливался и возвращался к мыслям о письме.

Он отложил книгу, расстегнул портфель, достал письмо и подумал, что в этом году дочь окончит университет, надо подумать о ее распределении. Он распахнул дверцу печки и бросил письмо в топку. В следующую секунду вскочил на ноги, полез рукой в огонь, вытащил листки, уже горящие, бросил на пол и затоптал ногами. Через пару минут он стоял перед обеденным столом, разложив на нем то, что осталось от письма. Пострадала первая страница, обгоревшая в основном слева, где поля. Почти полностью сгорела последняя страница, предпоследняя, схваченная огнем по краям, была пригодна к прочтению. Остальные страницы пожелтели, но остались целы. Он убрал письмо в пластиковую папку и опустил в портфель.

Посмотрел на часы, поднялся. Взял ключ от ворот, висевший на вбитом в стену гвозде, быстро собрался, запер дверь, соображая на ходу, открыта ли сегодня приемная КГБ, расположенная в кособоком доме на Кузнецком мосту.

Бестужев часто бывал в том месте, покупал дочери аквариумных рыбок в зоомагазине, что находится на противоположной стороне. Когда дочь подросла, ей надоело возиться с рыбками, Бестужев взял на себя эту заботу. Бывая в зоомагазине, он всегда останавливал взгляд на здании через дорогу. В приемную КГБ вела старая деревянная дверь, находившаяся между двух пыльных витрин, закрытых белыми занавесками с внутренней стороны. В это странное учреждение никто никогда не заходил, и не выходил никто, поэтому казалось, что внутри людей нет, а дверь бутафорская.

Он оставил машину на Кузнецком мосту напротив художественной галереи, хотя можно было подъехать ближе, и неторопливо зашагал вверх по переулку, не думая ни о чем. Остановился перед той самой дверью, толкнул ее. Заскрипела пружина, он зашел и огляделся. Интерьер напоминал почтовое отделение, слева и справа стояли два столика и стулья, справа стойка, точно, как на почте, боковые стекла закрашены, между ними прозрачное окошечко. Бестужев подошел ближе и заглянул в него, – с той стороны сидел мужчина лет сорока в форме, погоны капитана госбезопасности. В этот момент, хотя все было решено и обдумано, в душу влезли сомнения и чувство опасности, давно не испытанное.

– Товарищ, у вас что?

– Что? У меня? – переспросил Бестужев, будто к окошку была очередь, и хотелось убедиться, что капитан обращается именно к нему, а не к другому гражданину. – У меня дело одно. Я бы хотел, даже не знаю… Посоветоваться с компетентным человеком. Я работаю, как бы это сказать… Ну, в Комитете партийного контроля СССР. Ко мне в руки случайно попало письмо, анонимное. Ну, по работе… И в нем идет речь как раз о Комитете госбезопасности. И я подумал, лучший вариант – прийти сюда и поговорить.

– Паспорт попрошу. И служебное удостоверение.

Капитал глянул в удостоверение и закрыл его, долго перелистывал паспорт, задержавшись на страницах, где стояли штемпели о московской прописке, о регистрации брака и детях.

– Письмо с собой?

– Да, при мне.

– Давайте сюда. Присядьте за стол и подождите.

Капитан захлопнул окошко, Бестужев сел к столу, положив на колени портфель. Он испытывал странное чувство, будто с этой минуты собственная жизнь, будущее, карьера, благополучие, – лично ему уже не принадлежат. А кому принадлежит, от кого зависят, – толком неизвестно.

Те же чувства он уже испытал в прошлом году, тогда в ведомственной поликлинике он проходил диспансеризацию перед поездкой в санаторий. Хирург, осматривавший его, нашел какое-то уплотнение на спине под лопаткой, спросил, давно ли появилась опухоль и печально покачал головой. Бестужева отправили сначала на анализы в ведомственную лабораторию, затем в онкологический центр на Каширке, где брали анализы повторно, а потом, когда все было готово, к профессору онкологу на консультацию. И вот тогда, в очереди к этому научному светилу, Бестужев испытал нечто похожее.

Ему казалось: если он прочитает в глазах профессора свой приговор, то надолго, может быть, навсегда, перестанет принадлежать самому себе, не сможет распоряжаться своей жизнью, своим будущим. Вместо поездки в Сочи – клиника Блохина, срочная операция, новые обследования, метастазы…

Слава богу, обошлось. Опухоль оказалась доброкачественной. Но сейчас то самое чувство вернулось, теперь он почти уверен, что его жизнью будет командовать тот невыразительный капитан без имени и отчества, и другие люди, с которыми Бестужев пока еще не знаком. Захотелось встать и уйти, но теперь сделать это он уже не мог. Куда он пойдет без паспорта и служебного удостоверения, в какой-нибудь клуб дураков, где принимают без документов.

* * *

Через час из боковой двери, которую Бестужев не заметил, появился мужчина в штатском костюме. В его руках была та анонимка в пластиковой папочке. Мужчина присел за столик и представился Егором Ивановичем Ивановым, но Бестужев почему-то решил, что собеседник врет, зовут его как-то иначе. Иванов попросил рассказать, что привело Бестужева в общественную приемную. Это был человек лет сорока со скорбным сухим лицом, уголки губ опущены, в глазах стояли слезы, будто чекист только что вернулся с кладбища, где похоронил всех своих близких, а также любимую собачку.

Бестужев, сбиваясь, рассказал историю с письмом, утаив несущественные делали. Мужчина вытащил из папки обгоревшие бумаги, попробовал читать, но с первой страницы не получилось, он начал со второй. Читал он неторопливо, вздыхая каким-то своим мыслям и хмурился. Особенно его расстроило, что сгорела последняя страница. Из правого глаза выкатилась крупная слеза.

– Что с вами? – спросил Бестужев.

– Не обращайте внимания, – сказал человек, назвавшийся Егором Ивановичем. – Аллергия. Я отлучусь на минутку?

– Конечно, – кивнул Бестужев.

Минутка растянулась на час, наверное, Иванов пошел в главное здание КГБ пообедать и потрепаться с приятелями, такими же бедолагами, которым выпало дежурить в субботу. Он появился из той же двери, и поманил Бестужева рукой. Они оказались в коридоре, потом в какой-то комнатенке без окон, где стоял письменной стол, несколько стульев и вешалка. Под потолком, потрескивая и мигая, горела люминесцентная лампа.

Иванов помог гостю снять плащ, усадил его за стол, достал из ящика чистую бумагу, ручку и попросил написать объяснительную записку, ответив на вопросы: при каких обстоятельствах к Бестужеву попало письмо, и почему он не передал этот документ, как положено, в секретную часть КПК. В объяснительной записке надо также ответить на вопрос, почему письмо обгорело, и что именно было напечатано на утраченных страницах. Иванов вытер слезы платком и ушел.

Бестужев, набивший руку в сочинении казенных бумаг, быстро выполнил задание и стал ждать Иванова, но тот не возвращался. Было муторно, хотелось уйти, он жалел, что приехал сюда в наивной надежде сбросить груз ответственности, найти какое-то человеческое понимание. Пришла усталость и апатия, словно он вагон разгрузил, а не водил пером по бумаге. Подумалось: если бы не его хорошая физическая форма, утренняя зарядка с гантелями, походы в бассейн, он, ничего не евший со вчерашнего вечера, запросто мог в обморок упасть. Наконец появился Иванов, сел напротив через стол, прочитал объяснительную записку на двух страницах, крякнул и покачал головой.

– Так не пойдет. Я ведь просил описать все события того утра. Подробно, а не абы как, скороговоркой. И особенно сосредоточиться на последних страницах письма, которые вы сожгли. Сожгли по неизвестной причине. Вам, Роман Павлович, все понятно? Итак, опишите тот рабочий день, подробно. А потом…

– Все понятно.

Да, все понятно… Иванов не обедал и не болтал с приятелями, он с кем-то советовался. Получил указания или приказ, что именно спрашивать. Слезы в его глазах давно высохли, зрачки сделались острыми и холодными, как кусочки серого льда.

– Но в тот день на работе не было никаких событий, – сказал Бестужев. – Я просто вошел в кабинет Пельше и увидел…

– Не надо мне ничего рассказывать. Устный рассказ – не документ. Изложите письменно. Четко и ясно. Буквально по минутам с того момента, как появились на работе. Вы пришли в кабинет, сели за стол… Ну, что дальше?

– Достал из портфеля доклад…

– Я же сказал: не надо ничего рассказывать, – повысил голос Иванов. – Пишите. Вот ручка, вот бумаги. А затем подробно изложите, что именно содержалось на сгоревших страницах. Начинайте, я жду.

Но ждать он не стал, вышел из комнаты и снова появился через час с лишним. Сел за стол, хмурясь, прочитал четыре страницы, исписанные убористым подчерком, попросил подождать и снова ушел. На этот раз Иванов отсутствовал минут сорок, вернувшись, он немного смягчился, позволил себе что-то вроде улыбки, и подвел итог:

– Ну вот, это уже лучше. Теперь хоть более или менее понятно, о чем речь. Так бы сразу… Что ж, Роман Павлович, сегодня суббота. Не хочу вас больше задерживать. Спасибо, что нашли время и приехали сюда. Вы сознательный гражданин. Если что, мы с вами свяжемся. А сейчас езжайте домой и отдыхайте.

Анонимку он не вернул, помог надеть плащ, показал, где находится уборная. И подождал в коридоре, пока Бестужев справлял нужду и долго с наслаждением, пил воду из крана. Потом проводил обратно в помещение приемной. Окошко дежурного давно захлопнулось, горела только лампочка над дверью, из-под глухих занавесок просачивался свет вечерних фонарей. Бестужев поднялся на ступеньку, вышел, остановился на тротуаре и вдохнул воздух весенней улицы, такой сладкий и свежий.

* * *

Он достал пачку сигарет, хотел прикурить, уже чиркнул спичкой и тут увидел, как от стоявшей рядом «волги» отделились три темные фигуры, двое оказались у него за спиной, а третий подошел на расстояние шага и, раскрыв удостоверение, поднес его близко, так что в свете горящей спички, можно было прочитать имя человека и его звание: майор госбезопасности Виктор Орлов. Спичка погасла, Бестужев почувствовал себя обманутым, злость нахлынула горячей волной.

– Роман Павлович, нам надо уточнить некоторые детали этой истории с письмом, – сказал Орлов. – Вам придется проехаться со мной, тут недалеко… Там мы сможем спокойно поговорить. Надолго не задержим.

– Я целый день проторчал здесь. Написал две объяснительные записки. В них подробно рассказал, как письмо ко мне попало. И что было написано на последнем сгоревшем листе. Вам остается только прочитать.

Он шагнул в сторону, пытаясь обойти этого человека, побежать к оставленной машине и уехать с этого проклятого места, но Орлов схватил его за руку. Бестужев попытался вырваться, но пальцы сжались крепче:

– Не делайте глупостей, Роман Павлович, – сказал Орлов. – Не портите себе жизнь.

– Я никуда не поеду.

– Садись в машину, ты… Слышь, мы с тобой справимся.

Бестужев оглянулся, двое стояли сзади, готовые завернуть руки и запихнуть его в «волгу». Он выдохнул и перестал сопротивляться:

– Черт с вами. Только вот что, у меня машина рядом с Домом художника…

– Об этом не беспокойтесь.

Впереди, рядом с водителем, сел Орлов. Бестужев оказался на заднем сидении, зажатый с двух сторон оперативниками, приказавшими пригнуть голову к коленям. Он выполнил команду, кто-то положил ему на затылок жаркую ладонь, будто грелку, и больно надавил. «Волга» сорвалась с места, видимо, поехала по Сретенке, свернула направо, пропетляла в переулках. Бестужева вытащили из машины, будто самостоятельно передвигаться он не мог, завернули руки так, чтобы он видел перед собой только мокрый асфальт и свои ботинки. Лишь на мгновение он сумел приподнять голову и посмотрть наверх, увидел дом красного кирпича и темные квадраты окон, будто люди здесь не жили.

Его провели через подворотню, в маленький двор, в подъезд, а там наверх по каменным ступеням. Бестужев пробовал освободить руки, но напрасно, только сделал себе больно. Поднялись на четвертый этаж, в квартире уже кто-то ждал, открыл дверь. В прихожей его заставили встать лицом к стене, поднять руки и обыскали, вытащив из карманов связку ключей, бумажник и какие-то мелочи. Ощупали ноги, похлопали ладонями по груди, бокам и спине, заставили снять и осмотрели ботинки. Эта процедура проходила в полной тишине.