В деревне Геонку все звали просто Геной, может не все, старики и старухи, те, что из удэгейцев, не признавали перестройку имен на русский манер и старательно называли его по своему, как-то особо выделяя букву «о». Да и вообще, удэгейцы старались как можно реже произносить свои имена, особенно обращаясь друг к другу, чтобы плохой (дурной) дух не услышал, ненароком, не узнал, как тебя зовут и не увел тебя в другой мир, воспользовавшись твоим именем, как пропуском. Но мне было удобнее называть его просто Геной. Стану я и здесь, в своем рассказе, называть его Геной, как было мне привычно в те годы, уж пусть старые удэгейцы простят мне эту простоту, тем более что события, о коих пойдет речь были так давно.… Так давно, что бывшие свидетелями тех странных событий, те старики уж почили безвозвратно, да и самого Гены уж нет на этом свете.

Он был скуласт, как все удэгейцы, имел широкий, вдавленный нос и редкие, наполовину седые усы. За плечами висела, перевязанная сыромятным ремешком, короткая косичка. Ноги, как и у многих пожилых сородичей, сильно косолапили, казалось, когда он шел, а особенно, когда шел быстро, или бежал, что он катится на каком-то неведомом колесе, встроенном прямо ему в ноги. Руки при ходьбе разводил широко и энергично отталкивался о встречные потоки воздуха.

Гена был штатным охотником госпромхоза. «Был штатным охотником», ни кто из местных не скажет, что он работает штатным охотником, нет, это не подходит к понятию «работа», это просто жизнь. Поэтому и говорится, что быть штатником, значит полностью посвятить себя этому образу жизни. Так вот Гена был штатником от и до, он даже не думал, да и не хотел думать, что возможна какая-то другая жизнь. Его полностью устраивала именно эта жизнь. И основным местом работы, да и самой жизни, для него была тайга. Зимой он охотился, заезжая в свои угодья довольно рано, задолго до начала самого промысла, пожалуй, что в сентябре. Заезжал, завозился в сентябре, а охота, промысел начинался лишь в середине октября.

Да и до этого, основного заезда в тайгу, все лето, пожалуй что, он проводил на реке, где занимался рыбалкой, в ближних тайгах, на заготовках мяса, добыче пантов, сбором ягод, грибов, лекарственных дикоросов. Да мало ли работы в тайге, всю и не перечесть.

Завозился на участок, на охоту, Гена всегда по воде, используя «дармовую» рабочую силу в виде молодой и по-своему красивой жены. Эта молодость и красота почему-то раздражала немолодого уже мужа, и он изводил женщину, заставлял выполнять некоторые работы, посильные только мужским рукам. Хотя, среди местного населения такое поведение мужа, главы семейства, не считалось чем-то необычным, тем более зазорным.

Уже многие жители поселка обзавелись лодочными моторами и успешно пользовались ими, но Гена мотор не покупал, считал, что это нечистая сила, которая не может просто так, без корысти помогать людям. Тем более что жена молодая, имеет крепкие ноги, сильные руки и ловко управляется с шестом.

Жена Гене досталась почти даром. Девчушка осталась рано без родителей, сгинувших на бескрайних просторах Дальневосточной тайги. Они промышляли по осени, белковали, ловили соболей, и однажды не вернулись с промысла. Просто пропали, исчезли. Кто его знает, что там с ними случилось. Весной, когда снег сошел, соседние охотники лазили по тайге, искали, думали хоть оружие найти, да все попусту, ничего не нашли. Ничего, словно на крыльях унесли охотников, подняли, и унесли в неведомые края. Тайга, – в ней и не только людей спрятать можно.

Девчонка, дочка их, жила в интернате, о пропаже родителей узнала только тогда, когда все охотники вернулись из тайги. Все вернулись, а они нет. Так и скиталась будущая Генина жена по чужим семьям и даже родам, меняя фамилию с Кимонко на Кялундзюга и потом снова на Кимонко, когда на этом настоял председатель. Она устала жить в людях, устала мыкаться по чужим углам, прислуживать униженно, и когда ей исполнилось почти шестнадцать лет, с удовольствием дала согласие на замужество, даже подписала какую-то бумагу, которую тот же председатель приготовил загодя. Охотник рассчитался с председателем соболями, хотя тот, для виду и отказывался.

Гена тогда крепко ухватил молодайку за руку и, широко шагая, торопливо утащил в свою избушку, как раз рядом с проулком. Молодая жена, особенно в первые годы, остро, даже болезненно остро ждала, желала, надеялась, что у нее появится бойе, – ребеночек. По своему молилась, уходя по каменистой косе навстречу течению и долго выстаивая там на коленях. Колени стыли от камешника, особенно в осеннюю стужу, но ребеночек никак не появлялся. Не давал русский бог ребеночка, не хотел помогать.

Бабушка Уля сказала, что надо просить шамана, чтобы он совершил должный обряд. Но шамана в здешних местах в то время уже не было, умер шаман от какой-то неведомой даже самим духам болезни. И уже несколько лет изба стояла пустой, и участок, на котором последний шаман охотился, тоже пустовал. Ловкий участок, близкий, удобный, и соболей там было поболе, чем на других, а не охотились, не заходили туда охотники, боялись, что шаман там своих сторожей поставил из тех духов, с которыми он всегда беседовал, которые служили ему на том, и на этом свете. Так что не было шамана, а ехать за ним в дальние Приморские земли, или на Анюй, было очень хлопотно, да и непосильно дорого. Старики посоветовали Гене побить жену, будто бы это тоже помогало, но он не стал, не решился, больно уж она была покладиста и угодлива, – не за что бить.

Еще лето, до самой холодной осени, до самой шуги торчала на коленях молодая женщина, с мольбой смотрела на восходящее солнышко…, а потом бросила. Всю себя отдала мужу, да охоте, не оставила для себя ни задумки, ни лишней улыбки, ни малюсенькой мечты. На чужих ребятишек засматривалась с грустью в глазах, но о своем уже не помышляла. Охотилась знатно, Гена за молодой женой не поспевал, носилась по тайге, что тебе молодая лань, кабаргу бегом нагоняла, хоть по чернотропу, хоть на лыжах, догонит, повалит на бок и одним уколом тонкого, как стилет ножа, дух и кровь напрочь.

Анна, именно так, русским именем звали эту женщину, ставшую женой Геонке, была ярким представителем племени удэ. Имела черные, как смоль волосы, совершенно приплюснутое лицо с выступающими скулами, плотно прижатые к голове уши. Взгляд ее был стремительный и пронизывающий, казалось, что она видит тебя насквозь. Однако внешность Анны не отталкивала, а даже наоборот, притягивала к себе, располагала.

Когда они ездили на рыбалку, или забирались в самую вершину норовистой, горной реки с коротким названием Сои, чтобы жить там и охотиться всю зиму, на шесте была только Анна. Гена, конечно, помогал, иногда, но случалось это очень редко, лишь в критических ситуациях, когда была опасность улететь вместе с лодкой под залом, или разбиться о камни. Он был старше жены почти на двадцать лет. Для удэгейцев это очень большая разница в возрасте и она обязывает жену к безмерному почитанию мужа.

Вот так спокойно, без лишней спешки и суеты они завозились в свои угодья и готовились к приближающемуся охотничьему сезону. По возможности добывали рыбы и мяса, запасались на долгую, лютую зиму. Где им больше нравилось жить? Это даже не обсуждается, – конечно, была бы такая возможность, они и не появлялись бы в поселке. Здесь в тайге у них был такой же дом, лишь чуть меньше размером, так это и лучше, – меньше дров требуется, чтобы согреть его. А кругом тайга, горы, небо, река шумит.… И в поселке так же, и тайга кругом, и горы видно, и небо такое же прозрачное, и река, да все же не так, приволья не хватает. Там, в тайге, и дышится по-другому, свободнее дышится.

Несколько раз мне довелось выезжать на рыбалку с Геной. Он тогда не брал с собой жену, и мы ехали вдвоем. Гена соглашался на использование моей «нечистой силы» в виде лодочного мотора. Кривился, хмурился, старательно отворачивался от него, но терпел. При каждой поездке, лишь только садился в лодку, падал на колени и доставал откуда-то из запазухи умасленного, отшлифованного до блеска истуканчика, – своего походного бога. Что-то торопливо нашептывал ему, гладил шершавыми пальцами и, видимо, договорившись, что в поездке все сложится благополучно, прятал обратно, во внутренний карман. Тогда уже с большим спокойствием и доверием располагался в лодке, закуривал и гордо посматривал по сторонам. А мне казалось, что ему даже нравится этот стремительный полет лодки под упругим давлением ревущего мотора, но он в этом никогда не сознавался, и разговоры эти не любил и не поддерживал.