Сука с грустными глазами

Ветка ощенилась вовремя.

Года три назад, не знала ещё тогда, забрюхатела к осени. На охоту пора, а она вот. Расходился тогда хозяин не на шутку: поддал кирзачём. С тех пор два соска не работают, – отсохли напрочь.

Как вылечилась с того года, – щенится летом. Осенью с полным удовольствием в лес, на соболёвку.

Егор сидел на крылечке, под козырьком, – от солнышка. Курил.

– Слышь, Егор? – Это Валька, жена его законная. Уже два года, как законная, да до того четыре жили. Просто жили, без регистрации. А тут что-то нашло на неё, или подучил кто, пристала, как с ножом к горлу: пойдём, запишемся. Согласился.

– Слышь, Егор, Ветка-то, уже три дня кормит. Чё думаешь-то?

Валька подоткнула подол под трусы, высоко отклячила задницу и возила половой тряпкой по половицам.

– Не моё, конечно, дело, но ораву держать не буду.

– Точно, глянуть надо.

Он неспешно затушил окурок в консервной банке, приспособленной под пепельницу, поднялся, ещё раз глянул на Валькины голяги и направился к собачьей будке.

Ветка, заметив приближение хозяина, вся преобразилась: прижала уши, отвалилась на спину и распахнула своё богатство, широко откинув заднюю ногу. Протянутую руку она лизала подобострастно, не смея шевельнуть всем остальным телом.

Кутята, – мордастые, тугобрюхие, как на подбор, уродившиеся цветом в мать, беззаботно посапывали возле тёплого, розового живота матери. Пахло псиной и парным молоком. На одном соске повисла капля желтовато-белёсой тягучей жидкости. Егор поймал её на палец, понюхал и растёр другим пальцем.

– Добро тебя кормим. Вишь, какое молоко густое, гольные сливки.

Собака, сконфузившись, совсем приникла к тощей подстилке, медленно отвела глаза.

Егор пальцем погладил одного из щенков, другого легонько приподнял за заднюю ножку:

– Кобель. Вон, брылья-то распустил. Нажрался.

Щенков было шесть. Не много. Такая сука может выкормить всех, несмотря на то, что два соска не работают, – сухие.

Руки у Егора, что грабли. В одну ладонь уместилось три щенка, и в другую.

Он снова сел на крылечко, только что протёртое влажной тряпкой, у ног выпустил выводок. Ветка встала, натянула цепочку, следила за действиями хозяина. На другом конце двора, погромыхав цепью, вылез наружу Палкан. Тоже уставился на кутят.

– Вальша, слышь? Дай-ка табуретку.

– Чё это?

– Мужики говорят, если кутят на табурет посадить, то самый умный не упадёт. Вот его и надо оставлять.

Егор разместил щенков на сидении и стал наблюдать. Жена подбоченилась и тоже чего-то ждала. Маленькие слепыши тыкались друг в друга влажными носиками, чуть попискивали, кружились на ограниченном пространстве, но никто не падал. Вот они успокоились, будто даже обнялись, переплелись, и затихли.

– Ну, ты придумал. Вон, в бочку их, – который выплывет, того и оставлять.

Под стоком стояла бочка с дождевой водой, до краёв наполненная ночным гостем.

Это лето вообще удалось, – чуть не месяц стоит жара, а ночи частенько одаривают сельчан дождиками. В огородах всё так и прёт.

– Вот, жестокая ты, Валентина. Я даже удивляюсь на тебя.

– Ой! Я жестокая, гляньте на него.

– А как же, ты работник детского сада, где, можно сказать, тебе доверено воспитание нашего будущего. Воспитание поколений. А ты? Вспомни, как на днях, ты ухватила бедную куру и к чурке. Не каждый мужик так топором владеет: вжик, и нет головы. Бросила обезглавленную птицу, та ещё прыгала, пыталась взлететь, весь двор кровью залила, пока успокоилась. Жестокая.

– Если я за этим сопливым поколением полы мою, да горшки споласкиваю, так что, и курице башку не имею права оторвать? Она же, стерва, парить удумала. Яйца нести надо, а она парить. Я её тоже в бочке купала, потом полдня под тазиком сидела, – в тюрьме. А на завтра опять заквохтала. Вот и получила.

Повернулась, и ушла домой, даже дверью хлопнула. Обиделась.Егор ещё долго сидел, тихонько поглаживал щенят. Что-то бормотал себе под нос:

– Голиков просил щенка от Ветки, и Лукса, уж не первый год ходит. А что с них за щенка возьмёшь? Так, по мелочам. А собака вырастет, – работать, как мать, станет. Нет. Природу надо беречь. Им только волю дай, – всё готовы переловить, тайга пустой останется. Сволочи!

Собаки, Ветка и Палкан, так и стояли с натянутыми цепками, напряжённо наблюдали за хозяином. Ветка чуть шевельнула опущенным хвостом, виновато улыбнулась, когда Егор поднялся и прошёл под сарай. Вернулся он с мешком.

– Нет. Ветка, она одна, на всю деревню. Щенка им, ещё чего.

Аккуратно сложил щенят в мешок, туда же хотел сунуть осколяпок кирпича, но тот был таким ровным, почти новым. Положил осколяпок обратно, под крыльцо. Завязал мешок шнурком, который вынул из кармана.

Закинул пискнувший мешок на плечо, вразвалочку зашагал по огороду, к заднему пряслу. Ветка рванула цепь, взвыла коротко. Палкан утробно заворчал, нервно заходил по вытоптанному кругу.

Сразу за огородом, в десяти шагах, шелестит по камешнику хрустальной чистоты ручей. Это он сейчас, летом, ручей, а весной о-го-го! До самого прясла добирается, превращается в речку. Если бы не те весенние разливы, Егор бы давно уж пригородил пустующий клочок земли. А так, – пустая работа.

Подошёл к воде, – ласково глянул кругом. Заметил недалеко, зацепившийся за куст ракиты клочок целлофана.

– Ну, сволочи! Ну, как тут спокойно жизнь прожить, – не берегут природу! Чисто вандалы!

Смачно хрюкнув носом, Егор харкнул почти на середину ручья, зашёл на мелководье. Под противоположным берегом, под нависшим таловым кустом ещё с весны, тем, сильным течением, была вымыта ямка. Течение там будто тормозилось, закручивалось в обратную сторону, кружило.

– Как же это было в том году? Вроде, вытряхивал. Или с мешком? Так мешков не напасешься.

Неловко размахнувшись, Егор бросил в сторону углубления мешок, который, не долетев до места, плюхнулся на отмель и запищал на разные голоса.

– Ну, суки, разорались…

Он торопливо шагнул дальше и, отпихнув сапогом, злополучный груз ближе к яме, наступил на него. В сапог затекла вода и Егор, почувствовав обжигающий холодок, отдёрнул ногу. Мешок всплыл и, издавая жалобные писки, стал кружить под кустом, увлекаемый течением.

Сквозь намокшую мешковину было отчётливо видно, как щенки барахтаются, лезут друг на друга, царапают материю своими едва проклюнувшимися коготками. Жалобный писк прерывался чиханьями, фырканьем.

Выбравшись на берег, Егор опасливо глянул по сторонам, – не видит ли кто, выдернул из прясла жердь, снова шагнул в ручей.

Писк прекратился. Из омута, по течению, потекли струйки мелких пузырьков. Их становилось всё меньше, меньше…

Отчаянно выла Ветка, да Палкан басисто бухал на всю округу, будто медведя прижал к выворотню. Звенели цепи.

Ещё придержал. Чуть убрал жердь, чтобы убедиться, что больше не всплывают. Всё было спокойно, если не считать воя во дворе. Стал жердью вылавливать мешок, – жалко бросать. Не получалось. Или зацепился там за корягу, или отнесло уже, – пропала вещь.

Приладив жердь на место, присел на травку, закурил. Вальша охаживала кобеля, проскальзывали и крепкие выражения.

– Вот, не культурная. А с детьми работает.

Дым приятно щекотал в носу. Хрустальной чистоты влага шуршала у ног. Ласковый летний жар разморил душу.

– Хорошо.… Жить хорошо….

Погоня

Территория промхоза охватывает поймы двух независимых друг от друга рек. Огромных и красивых. Красивых, каждой по-своему. Одна, – Киренга, питается с гор и несет чистые и прозрачные воды, она будто даже строга и значима как классная дама в день экзамена.

А Ханда пополняется болотами, воды ее желтые, настоянные на кореньях множества различных растений. Двигаются эти воды медленно, вальяжно, кажется, что они и вовсе могут остановиться, но статус реки обязывает, и посему движение все же есть, умудренное, важное, вечное…

Болотная река Ханда безобразно извилиста и, если смотреть сверху, с вертолета, то просто диву даешься: как же она сама не путается в своем русле, вся пойма изрисована завитушками, загогулинами и прочими узорами.

Совсем не сравнить со строгой, в большинстве своем прямолинейной и торопливой Киренгой.

Но природа распорядилась так, что они, в конце концов, встретились. Даже будто бы шарахнулись друг от друга, наделав в месте слияния массу проток и островов, но, убедившись, что противиться бесполезно, что надо как-то мириться, осторожно соединили воды и покатили их в одном русле, но, прижавшись к разным берегам, боясь встретиться взглядами, и нервно вздрагивая оттого, что приходится соприкасаться в середине русла. Но и там граница прослеживалась еще долго, еще несколько километров можно было четко отличить воды Ханды от прозрачных потоков Киренги.

Но вот за очередным поворотом весело расплескались на шиверном перекате и не заметили даже, как влились одна в другую, а, перепутавшись, здесь же уравнялись, породнились и дальше уже устремились, удвоив все свои лучшие качества. А воды уже несли столько, что и буксирные баржи поднимали без особого труда.

Весной же, по большой воде, до районного центра заходили и более значимые речные суда, – завозили все необходимое для обеспечения жизни северного района. Даже солярку и бензин завозили водой.

Правда разговор шел о каком-то мифическом строительстве железной дороги, что будто бы она свяжет Байкал с неведомым и далеким Амуром, но в это мужики не верили. Отмалчивались больше, и не верили, – не забылись еще рассказы отцов о начале строительства сталинского БАМа. Народу в те годы полегло на стройке множество. Правда и народ-то был с гнильцой будто бы, – враги одни, да больно уж много. Так и не построили дорогу, зря сгинули. Лучше бы лес рубили, вон его сколько кругом.

И действительно, лес стоял по берегам рек могучий. По Ханде, так всё боры сосновые, красивейшие боры, с беломошниками, а кедрачи какие, это в средней части реки, да и в низовьях, – ох и кедрачи! Коней в промхозе не хватало, чтобы орехи вывозить.

Нескончаемым потоком шли обозы, груженные таежным деликатесом в сторону города.

По Киренге же, тайги в основном темные, часто еловые куреня, пихтач буйно расплёскивался по распадкам. А по хребтам листвяги, дурнинушкой тянулись к облакам.

А солнце в горах какое! – Боже мой! – кажется совсем рядом. Правда это только летом, – изжариться можно, ох и печёт, зимой, конечно, тепла поменьше, но радость от встречи с солнцем не умаляется.

Райцентр, где и располагалась центральная усадьба промхоза, удалён от города аж на полмесяца конной дороги, или на три часа самолетной болтанки, с двумя промежуточными посадками в не менее глухих таежных поселках. Просторы огромные, расстояния меряются не иначе как переходами, конными, либо пешими.

Великие таежные пространства родят непомерные богатства: ягоды, грибы, орехи, рыба, мясо, птица всевозможная, а уж о пушнине и толковать не стоит, дюже богатые места. Вот осваивать эти места силенок пока не хватает, не шибко много находится охотников в лютые холода, за тридевять земель от жилухи, всю зиму тайгу ломать.

Вернее сказать, желающие-то есть, только за такую цену они не хотят и не будут сдавать промхозу соболей. Тем более что если потихоньку в город вывезти этих лохматинок, то за них можно вполне нормальные деньги поиметь, настоящие, – в три, а то и в пять раз большие, чем промхоз дает.

Тут как-то журнал попал к охотникам, в нем рассказывалось об аукционе, где сибирских собольков забугорным толстосумам, буржуинам проклятым продавали. Так вот, вычитали там мужики, что один, особо красивый соболь, был продан за такие больше деньги, что на них можно было купить целый железнодорожный состав зерна. Это больше чем полсотни вагонов получается.

Мужики глазами друг на друга похлопали и молча разошлись. Не обсуждали. Каждый и без того знал, что издеваются над ними откровенно, не стесняясь.

* * *

Карта промхозовская, что висела в кабинете у охотоведа, вся изрисована цветными карандашами. А в центре каждого узора стоит номер и фамилия. Это охотничьи участки. На некоторых фамилии видимо часто менялись, – чуть не до дырочек протерта карта, может участок дерьмовый и не держатся там люди, а может наоборот, – охотовед что-то мудрит.

Однако были и совсем чистые территории на карте, так вершина реки Ханда жирно обведена красным и каким-то нервным почерком в середине написано: "Эвенки".

Нервным, это видимо по той причине, что охотовед там не распоряжается. Там свои законы, эта территория закреплена за эвенкийской общиной, правда, формально они тоже входят в состав промхоза, но своими делами ведают сами.

А вот в вершине другой реки, вообще чистые места на карте. Там не было ни номерков, ни фамилий. Это неосвоенные территории промхоза. Добираться туда очень трудно, – реки горные, дурные, так, что не завезешься, а на себе – по скалам прыгать, тоже много не унесешь.

Вот теперь вертолет стали выделять для промхоза, правда всего пока что на несколько часов, но уже надежда появляется. Можно будет и вершины горных рек осваивать, зимовья там строить, охотиться.

Пока же только геологи имеют возможность залетать туда по своим целям. Но с их слов места там вполне подходящие для охоты, – пологие сопки, верховые болота, из которых и вытекают первые, едва живые ручейки, превращающиеся через сотню километров в непреодолимую реку-стихию с неукротимым норовом.

Ходили, конечно, слухи между охотниками, о невиданных богатствах тех дальних участков, да байки это все, наверное. Разговоры эти велись обычно в полголоса и где-то в уединении, а в большинстве так за стопариком водки. Говорили даже, что будто бы кто-то там уже и охотился, но об этом вообще шепотом говорили и обрывали разговор на полуслове, – не дай Бог до "Кузнечика" дойдет.

"Кузнечиком" охотники нарекли районного охотоведа, – карающий орган. Был он строптив до одури и одержим идеей борьбы с браконьерством до самопожертвования.

Вид же имел близкий к луговым стрекотунам кузнечикам: всегда носил что-то зеленое, либо бушлат, или рубашку, или просто носки, но обязательно ярко-зеленого цвета. И фигуру имел своеобразную, – раздвинутые в стороны острые коленки, обтянутые коротковатыми форменными брюками, отведенные назад локти и хитрое выражение лица, с вытянутым вперед носом, – ну чисто кузнечик. А в довершение всего, он и фамилию имел Кузнецов.

Так вот, сей слуга природы очень ревностно относился к охотничьим угодьям и готов был совершить немыслимый поступок, но браконьера наказать. В общем, на своем месте был человек.

Из-за такого служебного рвения "Кузнечик" постоянно имел натянутые отношения с промхозом, состоял с этой организацией в постоянных конфликтах. Не мог он без скорби смотреть на туши оленей, развешанные в промхозовском складе, только что шапку не снимал, а физиономия вытягивалась ну чисто как на похоронах. Да и на горы пушнины на приемном участке взглядывал без радости. Кособочился, локти сильнее заводил за спину, пыхтел усердно и раздувал губы.

Охотоведом он стал не так давно, где-то два года, но уже изрядно набил оскомину местным браконьеришкам и особенно залетным гастролерам, которых не любил более жестоко.

Однажды удалось ему изловить заезжих охотничков, они из тайги выскочили, что по договору положено – сдали, а что там положено-то, по два соболька, и в порт, на самолетик. Кузнечик пару милиционеров с собой и айда охотничков перед посадкой трясти. Выковырял еще полсотни собольков. После этого случая о нем даже в областной газете написали. Загордился.