Благословенная сложность бытия

Любой пруд – это живая экосистема. Там по вечерам заводят свои концерты лягушки, там плавают какие-никакие, а рыбки, за которыми охотятся настоящие птицы, падающие камнем на воду и уносящие в клюве очередную мелюзгу. Там жизнь кишит кишмя, и видно это не только маститому биологу, но и простому обывателю.

Обыватель неприхотлив. Обывателю мало надо. Ему лишь бы сесть у берега с удочкой или с друзьями у костра. Ему лишь бы ощутить подсознанием, что он находится в отдаленном подобии рая. И нам от него ничего не надо. Лишь бы бутылки не разбивал о камень, но унес с собой и костер потушил. Лишь бы не утонул по пьяни в экосистеме под названием «озеро».

Биологи и экологи говорят нам о том, что экосистема тем прочнее, чем сложнее. То есть чем больше в ней живых участников, чем из большего количества видов она состоит, тем больше шансов у нее на выживание и тем большей степенью здоровья и устойчивости она обладает.

Сказанное с любовью и одновременной тревогой перевожу на семью.

Если применить тезис, высказанный по поводу заросшего тиной пруда, к семейным отношениям, то он прозвучит так: чем больше людей разных поколений составляют семью, тем больше шансов, что психическое здоровье нового члена этой семьи будет в норме.

Теперь поясняю примером и по необходимости рисую идеальную картину. А может, картину из недалекого прошлого.

Человек пришел в мир. Мать отстрадала и в свой черед возрадовалась, как и говорит Евангелие. Человек откормился грудью, отплакался, лежа на спине, затем встал на четвереньки, пополз, затем пошел, то и дело падая и плача. Наконец он уже и ходит, и говорит, что сравнимо по масштабу с зарождением новой вселенной. Теперь его не просто окружает мир, но он мир этот видит, воспринимает и осознает.

Очень хорошо – ни с чем не сравнимо хорошо, – если мир, видимый и воспринимаемый новым человеком, благословенно сложен.

В нем должен быть дедушка и его спутница – бабушка. Это – настоящие динозавры. Добрые и доисторические. Это люди из святого и недостижимого прошлого. Бабушка пахнет ряженкой и хлебным мякишем. Дедушка – табаком. Еще дедушка колюч от щетины. Оба они любят брать внука на руки и рассказывать о том, что видели они и что внук может увидеть только внутренним зрением. Это живые представители всей человеческой древности. Видя их, ребенок подкожно воспринимает идею того, что мир очень древен, очень сложен и что бабушка с дедушкой – крайние звенья цепи, к которой ребенку посчастливилось прикоснуться.

Далее следуют мама и папа. Не одна мама, а непременно – мама и папа. Мама – это самый красивый и добрый человек в мире. Но добрым он может быть только если где-то на фоне мелькает папа. В его отсутствие – полное, то есть, отсутствие – мама остается самым красивым человеком в мире, но становится также и самым злым, самым раздраженным человеком в мире.

Папа же является по определению самым сильным человеком в мире, которого заслуженно любит самый красивый человек.

Пока самый красивый и самый сильный человек живут вместе и ребенок осознает себя их ребенком, он живет в подлинном раю. Сей психологический рай характеризуется защищенностью и безответственностью. За все отвечают они, сильные и красивые. А ты живешь за их спиной как у Христа за пазухой, и смысл этого выражения станет тебе понятен много позже.

Еще должны быть братья и сестры. Ребенок может ненавидеть их по временам, может опасаться, что за старшими ему придется донашивать все, вплоть до старой жены (вспомни мультик про Карлсона). Но эти братья и сестры рождают в душе (прежде всякой богословской рефлексии) чувство коллективной ответственности, чувство локтя и еще Бог знает сколько всяких чувств.

А еще должны быть разные тети и дяди, двоюродные братья и сестры, которые собираются время от времени вместе на праздники или похороны, шумят, мешают жить, раздражают, но…

При этом всем они дают ощущать, что жизнь сложна, что жизнь – ковер, а ты – нитка, вшитая в ткань ковра. Нитки сверху над тобой, нитки – под тобой, они справа и слева. Распусти их, начни резать их или поджигать – стройное единство распадется, ты останешься всего лишь ниткой, а не частью ковра. И дай Бог, чтобы некая птица унесла тебя для использования при сооружении гнезда на одном из берегов экосистемы, чтобы не ждало тебя нечто худшее и более бесполезное.

***

Жизнь должна отличаться благословенной сложностью. Вместо этого она стремится к радикальному упрощению, которое на языке социологии и психологии зовется индивидуализмом.

Всяк сам по себе. Ни дедов с бабками, ни запаха хлебного мякиша и дешевого табака. Ни кузин с кузенами, ни теток с дядьками. Подраться не с кем. Не на кого крикнуть «Это он!», потому что и невымытая посуда, и разбросанные вещи – твоих рук дело. Больше никого, кроме тебя, нет. Ты в семье один.

Один. Для ребенка это страшное слово. Папа исчез, дед умер, тот дядя, который не папа, тоже исчез. И ты – один.

Кроме тебя только психованная мама, измученная одиночеством. А ты – ее затюканное дитя, смотрящее на мир такими глазами, словно уже слышан гул приближающегося бомбардировщика.

Се – наша жизнь, граждане. А у нас при этом хватает глупости смеяться перед телевизором.

***

Самое корявое дерево в лесу, скорее всего, выживет и упадет только под старость. Но самое сильное дерево на вершине заголившейся, как лысина, поляны упадет раньше. Его спалит молния или повалит буря. Оно – одно. Оно – не жилец.

Психологическим здоровьем и способностью выжить везде веет от человека, которого в детстве и юности окружали десятки родственников, сующих в карман пряник, дающих подзатыльник, шепчущих на ухо важные жизненные советы. Перепуганным и напряженным по необходимости придется чувствовать себя человеку, который был всю жизнь один. Его ласкали с надрывом, как перед смертью, его боялись отпустить на лишний шаг от себя. Ему вложили в голову картину враждебности мира и собственной уникальности. Это ложная парадигма.

Мы тоскуем по норме и обличаем современную жизнь в ее уродливости. Но мир подрублен под корень, и там, где нам кажется, что болезни понятны, мы клеймим, скорее всего, лишь побочные следствия того уродства, в котором живем, словно рыба в воде. Мир болен больше, сильнее, чем нам кажется, и носителем всех болезней мира, свернутых до размеров ДНК, является каждый из нас.

Простое стало редкостью, и обычное превратилось в чудо. Очевидно, из-за треснувшего фундамента нам никогда не поднять стены духовного дома так высоко, как поднимали их наши предшественники. Очевидно, лишившись элементарной базы нормальной жизни, мы стали бесполезны ко всему, кроме покаяния. Покаяние сохранит свою силу и актуальность до той самой секунды, когда зазвучит архангелова труба. А остальное нет, не сохранит.

Безногие не бегают стометровку наравне со здоровыми, и нам, безногим, не дано почти все то, что с большей легкостью давалось поколениям предыдущим.

Разрушение семьи – вот имя главенствующей язвы, которая лишила нас и силы, и мудрости, и возможности роста. Но не спешите исцелять язву собственными силами. То, что разрушалось столетиями, нельзя восстановить за годы. Да и не дело это одних лишь рук человеческих. Посему, опознав свое врожденное уродство, сядем тихо и начнем дышать носом.

Ведь если калека стремится изобразить из себя здорового, то с него и спрос иной. А если он знает о своих недугах и сам от себя не бежит в лес фантазий, то для спасения ему нужна лишь безропотность, и вера, и неосуждение.

Вот почему отцы настаивали на том, что в последние времена людям будет оставлено одно лишь покаяние без всякого иного подвига.

***

Обо всем этом хорошо думать вдалеке от шума и пыли, суеты и маеты, сидя где-нибудь на природе.

Где? Правильно – на берегу какой-нибудь экосистемы под названием «озеро». Там квакают жабы и крякают селезни, там ивы склоняют до самой воды свои грустные ветви, там кругами на воде дает заметить себя играющая рыбка, там, в едва волнующейся глади, по вечерам отражается светило малое, созданное для управления ночью.

О Молохе и детских криках

Правильно подобранное слово помогает решить проблему. Стоит запутаться в словах, и ты рискуешь остаться не только в словесных дебрях, но и в дебрях нерешенных и умножающихся проблем. Одно дело сказать «аборт» или «искусственное прерывание незапланированной беременности» – и совсем другое дело сказать «убийство младенца во чреве матери». Куда-то исчезает холодная логичность и медицинская научность. Откуда-то появляется болевой и греховный сгусток, из которого в разные стороны пучком торчат побочные смыслы. Я, собственно, об этих смыслах.

Детские жертвоприношения известны историкам, религиоведам и читателям Библии. Считывая глазами информацию о ритуально сжигаемых и расчленяемых детях, обо всех этих религиозных практиках Древнего Востока, краешком души мы отказываемся верить, что это правда. Между тем это правда, и важная часть этой правды в том, что диавол становится от подобных практик сильнее. Мир падших духов кормится грехом. Умножение грехов – их пиршество. Самые гнусные преступления – их деликатесы. Пожалуйста, не спрашивайте: «Откуда в мире столько зла?», «Почему зло так усиливается?» и прочее. Этот наивный лепет имеет ясный ответ в статистике детских убийств в материнских утробах. Как пиявка от грязной крови, диавол жирнеет от крови современных абортных жертвоприношений. Жирнеет и становится сильнее.

Все, кто прямо или косвенно виновен в убийствах такого рода, являются кормильцами и поильцами зла в чистом виде. Только торговля людьми и наркотиками способна стать рядом с абортами по степени разрушительного действия на мир. Но кто же, собственно, виновен? Прежде врача с убийственным инструментом и беременной женщины, лежащей перед ним, вспомним биологического родителя. Вспомним того, кто пролил семя в ту самую утробу, которая теперь готовится стать гробом.

Николай Сербский спрашивает в одной из работ: что больше – семя или кровь? И отвечает: семя. Потому что в крови семени нет, зато в семени есть будущая кровь и будущая плоть. Следовательно, там, где семя проливается беззаконно, вместе с ним тайно проливается и кровь. Вначале тайно, а потом и явно. Гляньте на историю Давида. Там есть доказательство сказанному. Вначале было прелюбодейное пролитие семени, затем – организация убийства чужого мужа. Проследите и за всемирной историей. В ней можно заметить, как разгул блуда предваряет массовые кровопролития. Тот же закон виден и на абортах. Вначале за пределами брака (до него, без него) льется семя, затем – льется кровь ребенка, никак не повинного в том, что ему достались такие родители.

Итак, мужчина. Он в тени. Его не видно. Он, как мавр, сделал свое дело и теперь хочет загладить последствия денежной суммой, необходимой для убийства своего сына или дочери. Мы не знаем его имени, не знаем обстоятельств той близости, от которой началась новая жизнь. Квартира друзей? Заднее кресло машины? Летний отдых? Случайное знакомство в клубе? Мы ничего не знаем. Мы не знаем даже, кто кого соблазнил, ибо бывает всякое и женщина далеко не всегда жертва. Но мы знаем, что мужчина есть. На нем маска анонимуса, и число таких анонимусов сопоставимо с количеством абортов в мире. То есть их миллионы. Вина мужчины такая же, если не больше, как и вина женщины. И дело не только в том, что мужчина в ответе за тех, кого он зачал, и за тех, кто от него зачал. Прежде всего он (наравне с женщиной) в ответе за чистоту своей половой жизни. Он ответствен за свое семяизлияние.

Здесь мы вплотную подходим к половой распущенности и свободным связям. В сумерках сознания можно от всего отшутиться. Но при ослепительном свете ума и совести мы вынуждены признать, что зачатия вне брака, до брака, в первый день знакомства и т. д. и т. п. происходят из-за того, что мир вспотел от похоти. Запахом этого похотливого пота пропитались все сферы жизни. И никуда не скрыться. И люди томятся на медленном огне полового перевозбуждения. Томятся с детства и не перестают томиться до старости. Актеры-комики, модельеры, психологи, глянцевые журналы и бытовые нравы, модные писатели приучили их к этому. И разве крохи, доли и части вины за ежедневно убиваемых детей не лежат после этого на всем обществе, на каждом человеке? Я думаю – лежат, и виноват в аборте, к примеру, не только профессор, от которого забеременела студентка. Виновата подруга, шепнувшая, что дети еще потом будут, а сейчас, дескать, доучиться нужно. Виновата мать, которая крикнула в трубку: «Без брака – не позволяю! Не позорь семью!» Виновен блогер, слишком легко рассуждающий о том, после чего человеку становится слишком тяжело. Да и мало ли еще кто из нас виновен, если глядеть на дело при ясном свете ума и совести.

На раскаленные руки медной статуи Молоха жрецы бросают обреченных детей. Рядом должны непременно стоять музыканты. Битьем в барабаны и звуками сотен труб они должны заглушать детские крики и материнский плач. Такова идолослужительная практика, если верить археологам и религиоведам. Наш Молох оделся в белый халат, не поменяв природы, и жертвы ему приносятся. Теперь осмотримся: есть ли у нас и подобные музыканты? О, конечно есть. Это «правозащитники», в упор не замечающие убийства детей в Донбассе, зато активно ищущие аргументы для оправдания абортов. Матери, мол, вправе делать все что хотят со своим телом, а также с тем, что зачато в нем. К «правозащитникам» примыкают феминистки, к феминисткам – гей-пропагандисты. Эти, не могущие зачать в принципе, почему-то всегда за аборт и никогда против. Далее более-менее стройными рядами выступают журналисты, согласные послужить Молоху хотя бы потому, что Молох – друг маммоны. Далее находятся политики, уверенные, что все хорошее локализовано только на Западе, и посему в позе «служить» нюхающие ветер из-за океана. Все они громко разговаривают. Вот вам и звукошумовая завеса для детских воплей. И ведь работает завеса, поскольку мы криков не слышим, а они раздаются ежеминутно.

Девушка совершила ошибку и теперь боится позора. Доктор в прорезь между марлевой повязкой и белой шапочкой смотрит на человеческое окровавленное мясо. Он зарабатывает деньги. Это его работа. Небогатая семья со страхом узнаёт об очередной беременности. Планы меняются. Нужны деньги и более просторное жилье, а они уже немолоды. У них уже есть трое малышей. Рожать или?.. В комнате с белым потолком инструменты звенят, падая в специальную посуду. Доктор работает. Ничего личного. По радио журналист бодро рассказывает о правах человека и неизбежном счастье. Все это происходит ежедневно. Все это так пронзительно и верно показано в фильме «Если бы стены могли говорить» 1996 года выпуска (рекомендовано к просмотру). Все это ранит всякий раз конкретных людей, но по масштабу происходящего давно вышло на уровень национальной катастрофы. Именно желанием остановить общенациональную беду, а вовсе не желанием влезть в чужую жизнь со своей моралью и движимы те, кто противостоит убийству детей словом и делом.