Бабушка и не только

Моим воспитанием почти никто не занимался.

Даже улица. Кроме Бабушки.

Как ей удалось не испортить меня – ума не приложу.

Так случилось, что отец мой умер, когда я был пацаном тринадцати лет. Помню я его смутно, так как виделись с ним не часто и недолго. Мама в то время училась в аспирантуре в Питере, а отца после его аспирантуры отправили по распределению в маленький полесский городок Мозырь. Родители, видимо, сочли, что школа в Питере, точнее в то время в Ленинграде, была несколько лучше, чем в этой полу-деревне на берегу Припяти. Кроме этого, мне кажется, что отношения между родителями были далеко не безоблачными и, если бы отец не заболел, вероятнее всего, что они бы развелись. Таким образом, лето я проводил с отцом, а остальное время в «скворечнике». Так прозвали друзья и родственники крохотную комнатушку в коммунальной квартире, где жило 5 семей. Площадь скворечника была метров 16—18, плюс небольшой коридорчик длиной пару метров и шириной чуть больше полутора. Все прозвали этот коридорчик предбанником. В нем стоял маленький холодильник, стол и сундук, на котором мне стелили постель. Стена предбанника выходила на лестничную площадку и те, кто приходил к нам, не звонили в дверь, а стучали ногой в стенку – это означало, что свои. Низкие сводчатые потолки, два окна, выходящие в типичный питерский двор-колодец, где по утрам шумели грузчики, разгружавшие машины мясной и овощной лавок. И, что совсем удивительно, еще в начале шестидесятых годов дом отапливался дровами – в каждой квартире стояли печки. Такая же печка была и у нас. Черная, чугунная и круглая она напоминала большую буржуйку, но в отличие от неё долго хранила тепло. По рассказам бабушки и другой ленинградской родни в тех домах, где было печное отопление, блокаду пережить было гораздо легче. Людей губил не только голод, но в первую очередь холод. Позже печка исчезла и в скворечнике, как и в других комнатах квартиры, появились привычные батареи центрального отопления. Все неудобства типа высокого четвертого этажа, единственного крана с холодной водой на кухне и тогда еще керогазов вместо нынешнего природного газа с лихвой окупались местоположением жилья. Центрее трудно придумать – угол Невского и Герцена. За одним углом Дворцовая площадь, за другим – набережная Мойки. Через Неву дивный музей военно-морского флота, далее музей артиллерии – что еще нужно мальчишке. Дома лишь ночевали, а остальная жизнь кипела в школе, музеях (вход школьникам бесплатный), в изумительных пригородах. Красотища, если еще учесть, что бытовые проблемы в том возрасте не осознавались и не мог я себе много позже представить, как же взрослые умудрялись жить в тех условиях, и почему мама плакала, когда мы уже здесь в Городе въехали в собственную двухкомнатную квартиру.

После окончания аспирантуры и успешной защиты диссертации маму направили в наш Город создавать молочную науку в виде НИИ. Она его таки создала и директорствовала до самой своей смерти в совсем далеко еще непреклонном возрасте. Отец умер вскоре после воссоединения нашей семьи, и я остался с мамой. Которая в силу своих служебных дел моим воспитанием занималась лишь по вечерам после очередного вызова в школу по поводу безобразного поведения ее сына, т.е. меня. Странно, но формулировка «безобразное поведение» не отражала реальной сути дела. Да, я был в понимании учителей отъявленным хулиганом. А как еще, если шесть раз был изгоняем из школы. В действительности все мои проблемы происходили от излишней любознательности и подвижности. Стырить в кабинете химии кусок натрия и проверить, взорвет он унитаз или нет? Взорвал, в женском туалете. Неделю я блаженствовал вне школы. Однако был водворен обратно после того, как мама оплатила восстановление сортира, и вымолила прощение у звероподобного директора. Который был звероподобен лишь внешне, из-за чего мы, ученики младших классов, боялись его до икоты. А на самом деле отличался добрым и даже излишне мягким характером, чем мы уже в старших классах беззастенчиво пользовались. Другой раз, перегнувшись через подоконник, я вылил ведро воды на головы, как предполагал, двух девиц из параллельного класса этажом ниже. Они периодически высовывались из окна и кричали нам что-то очень обидное. В момент опоражнивания ведра вместо двух голов появилась одна. Но уже завуча, противной тетки, которая в отличие от директора имела ангельскую внешность и звероподобный характер. Опять неделя дома, опять мольбы мамы и опять же водворение в школу. Подобных случаев было аккурат шесть, что и соответствовало числу исключений. До последнего полугодия выпускного класса у меня по поведению была крепкая четверка. Но, появление этой оценки в аттестате грозило почти волчьим билетом, с которым соваться в любой ВУЗ было почти бесполезно. Я, скрипя зубами, смирился и вымучил пять баллов за год и, следовательно, в аттестат. Но это все было потом.

А вскоре после смерти отца мама стала интенсивно привлекать бабушку для воспитания, отбивающегося от рук ребенка. Процесс воспитания протекал на двух основных временных отрезках – мои приезды в Ленинград на каникулы и приезды бабушки к нам. Надо отметить, что в силу специфического бабушкиного характера, они с мамой могли уживаться лучше всего на расстоянии или в случае крайней необходимости не более пары месяцев подряд под одной крышей После чего был необходим антракт. Таким образом, график моего воспитания выглядел следующим образом: лето в Ленинграде или на даче у родни в Луге, сентябрь-октябрь у нас, осенние каникулы там, вторая четверть у нас, зимние каникулы там. В основном в Комарово на лыжах с дядей, маминым двоюродным братом. Самую длинную четверть, третью, обе стороны целиком не выдерживали, и я получал месячную передышку, когда бабушка съезжала к себе, а мама моталась по командировкам. Понятно, что на последнюю четверть, отдохнувшая от выяснений отношений с мамой, бабушка возвращалась к нам и по окончанию четверти забирала меня к себе на лето.

Итак, бабушка. Родилась в самом начале 20 века в семье полковника и была предпоследним ребенком из шестерых детей (четырех девочек и двух мальчиков). Родители бабушки потомственные польские дворяне. Достоверно удалось установить самое раннее упоминание их фамилии – 1684 год. Так как оба родителя были католиками, то все дети при крещении получали по два имени. Бабушка же, как самая любимая, получила три: Алина, Станислава и Беатриче. В миру же все знали её по первому. По юношеской тупости я особо не интересовался бабушкиной жизнью того периода. Лишь иногда по какому-либо поводу она вдруг вспоминала забавные сценки. Многое я уже забыл, но некоторые помню. Например, несколько воспоминаний Стефании Ивановны, моей прабабушки.

«Один эпизод в моей жизни укрепил во мне веру в сверхъестественное. Когда моя сестра Ядвига скоропостижно умерла, все решили, что причиной тому был сердечный приступ. Но какая-то невидимая сила тянула меня посмотреть вполне определенный ящик ее стола. В нем оказалось много вещей, и опять что-то толкнуло меня чтобы посмотреть именно кошелек: там была записка, из которой я узнала, что она покончила с собой».

«Я видела императорскую семью на маневрах в Тамбове. Мы, жены офицеров стояли в толпе зрителей. Когда кавалькада всадников проехала мимо, Великий Князь обернулся и посмотрел на меня».

«Однажды в Москве я увидела, как какой-то человек, стоя на бочке окруженной толпой, говорил речь. Мне сказали, что это некто Ленин….»

«Среди студентов, приходивших к нам, был один, не выделявшийся среди остальных. Я никогда бы не подумала, что из него выйдет Пилсудский…»

Образование бабушка получила весьма специфическое. Окончила в Москве Благородной дамы Чертковой институт благородных девиц. В отличие от Смольного института таких же благородных девиц, собственно образования она практически не получила. Основной задачей выпускницы было стать образцовой женой. По этой причине бабушка знала три языка – английский, французский, немецкий, умела рисовать (учителем был известный художник Архипов), знала хорошо историю (ее преподавал Н. А. Кун – автор широко известной книги «Легенды и мифы древней Греции), прекрасно готовила. А все остальное – постольку поскольку. Это, как ни странно, я впервые услышал от нее про географию и извозчиков. Особенные нелады у бабушки были с математикой, хотя, вот парадокс, всю свою жизнь после революции она проработала бухгалтером! Я описываю начало её пути с тем, чтобы было ясно – понятие о воспитании детей у неё было крайне своеобразное и можно считать чудом, что она этим воспитанием умудрилась не нанести непоправимый вред мне и через меня обществу, в которое я со временем влился.

Во времена совместного проживания в Ленинграде, как я отметил ранее, свободного времени у меня было немного. Помимо школы бабушке вздумалось обучать меня английскому языку. Сначала она написала 300 английских слов русскими буквами и заставила просто выучить наизусть. Можете себе представить моё произношение! Видя результаты, бабушка устроила меня в группу таких же страдальцев, с которыми частным образом занималась преподавательница английского языка в каком-то ВУЗе. Звали ее Милица Теодоровна. Говорили, что большую часть жизни она прожила в Англии, и её особо ценили за истинное произношение. Занятия были в целом необременительными. Мы учили стихи, читали, ставили небольшие сценки, рисовали. Особое удовольствие доставлял мне путь домой. Дорога шла от Васильевского острова и я делал большой крюк, чтобы полюбоваться на корабли у пристани. А когда занятия проходили по воскресеньям, заходил по дороге в Зоологический музей или музей этнографии.

По выходным дням было принято встречаться с родственниками и друзьями. Недалеко от нас жила семья, состоявшая из трех дам: Зои Павловны, подружки детства и однокурсницы бабушки по тому самому институту, тети Риммы, её дочери и одной из ближайших маминых подруг и Тани, её внучки и почти моей ровесницы. В хорошую погоду, как правило, мы встречались посредине между нашими жилищами в Таврическом саду. Зоя Павловна с Таней и мы с бабушкой. Как я понял гораздо позже, постоянство встреч, вероятно, обуславливалось мечтами обеих семей о нашем совместном с Таней будущем. Как женщина Таня меня в том юном возрасте не интересовала, но зато я считал её верным другом. Как Таня считала, я не знаю, а ныне она говорит, что не помнит. Может и не врет. В те годы в Ленинграде ещё не вымерла особая категория старушек. Хотя какие они старушки в том своём раннем пенсионном возрасте. В прохладную погоду они, как на подбор сухощавые (последствия пережитой блокады), в неярких пальто и аккуратных платьицах, в простых, но кажущихся изящными туфельках и в шляпках удивительно разнообразного фасона. На пальто или платье брошки, на шее бусы. В основном недорогая бижутерия, но встречались и натуральные вещи. Летом, легкие платья с обязательными кружевными воротничками и манжетами, белые носочки и белые панамки. Именно такие панамки носили в Союзе юные пионеры. Ленинград в те годы был тихим спокойным городом. То ли последствия блокады, то ли не выветрившаяся память о столичном статусе